Рецензии на книги издательства «Yale University Press»

Биографией Георга IV я заинтересовалась при просмотре сериала «Табу», да и знакомство с Ганноверской династией мне тоже не хотелось откладывать в долгий ящик. Биография оказалась очень удачной, полной деталей, цитат из документов, событий, в том числе и скандальных.

Первый из 15 детей Георга III и Шарлотты Макленбург-Стерлицкой. Автор не упускает даже такой детали как присутствие на родах, при открытой постели королевы, офицеров всех мастей, графинь и прочих родовитых и титулованных особ, дабы они засвидетельствовали рождение наследника.

Итак, родился наш герой, названный Георг Август Федерик. Он же принц Уэльский, граф Честерский. Довольно подробно рассказано о детстве будущего короля – его гувернантке «Леди Ча», подходе к воспитанию Георга III. Король ставил несколько странную для политика цель – воспитать христианские чувства в своем сыне, и привить ему набожность и пуританские взгляды на жизнь. Хотя с другой стороны, это неудивительно, так как основная политическая жизнь кипела тогда в Парламенте, королевский двор больше напоминал укромный семейный уголок вдали от страстей.

Однако за пределами королевской резиденции царили совершенно другие настроения, общество больше интересовали театры, азартные игры, мода и бордели. Над королевской четой скорее хихикали, нежели восхищались их набожностью и следованию строгим принципам.

Король же опекал своих детей. Это была болезненная, патологическая гиперопека. Поэтому образованию и этикету наследника было уделено колоссальное внимание. Занятия начинались в 7 утра, а через два часа его ждал завтрак в компании родителей. Обеды были скромными, даже очень скромными: жидкий суп и мясо без жира. Десерт состоял из фруктов, два раза в неделю разрешалось мороженое. То же самое и с кофе.

Георг был способным учеником, особенно хорошо ему давались языки – французский, немецкий, итальянский, греческий и латинский. Также он изучал математику и историю. Уроки с ним посещал его младший брат и лучший друг Фредерик. Фредерик был также любимчиком отца, в то время как Георг постоянно получал выговоры. Король настолько боялся дурного влияния Георга на Фредерика, что даже отправил последнего в Ганновер куда подальше.

Затрагивает автор и тему отношения Георга с женщинами. Ни одна не могла устоять перед королевским отпрыском, даже замужние были не прочь поддаться на ласки Георга. Уже не говоря о том, что адюльтер был в моде. У такого кутилы, как Георг-принц, как ни странно, случилась в жизни и настоящая любовь. В лице Марии Фитцхерберт. Не сказать, чтобы их отношения были совсем уж гармоничными. С таким транжирой как Георг ожидать спокойствия не приходилось, но всё- таки на какой-то момент он остепенился. Не обошлось и без писем с шантажом с его стороны. Но, именно этой женщине он доверял самые сокровенные свои тайны и раскрывал чувства.

Период правления Георга-отца был ознаменован важными событиями – кризис империи 70-80ых, американская война за независимость и как следствие политический экстремизм в самой Англии, оппозицию возглавила партия рокингемских вигов. Король отказался от предложенного ими содержания в 100 тыс фунтов, но позже вынужден был просить 30 тыс, чтобы покрыть долги наследника. Долги – это то, что Георг будет делать всю жизнь.

Очень много текста в книге посвящено экстравагантным выходкам Георга-принца. То он кутит с женщинами, то обставляет свой дворец, то решает стать законодателем моды. Некоторые предметы декорации стоили до 110 тыс фунтов. А сколько еды было на его банкетах!

Раскрыта в книге тема супружеской жизни Георга. Его брак с Кародиной Брауншвейгской был более чем неудачен. Каролина, вынуждена была терпеть унижения. Начиная с её приезда в Лондон было очевидно, что Георг не собирается забывать Марию. Известен эпизод, когда Кародина при встрече с принцем попыталась присесть перед ним, он в шоке отбежал в противоположный угол и попросил стакан бренди. Медовый месяц после свадьбы он провёл за игорным столом, не уделяя внимания молодой супруге.

Жесток он будет и к дочери. Написав завещание, где он лишает её мать права воспитывать ребёнка, он также всячески препятствовал любовным симпатиям юной Шарлотты, вплоть до угроз закрыть её где-нибудь подальше от общества, где её будет навещать только королева.

Надо сказать, что Георг IV был очень непопулярен. Революция во Франции, независимость Америки – всё это было шансом для Англии стать демократией, и сбросить груз монархии. Но нет, Наполеон проиграл войну, а Георг положил начало конституционной монархии и в итоге её спас. Оппозиционеры Фокс и Питт ушли с политической сцены и Георг, теперь уже регент, охладел к вигам.

Автор всё-таки пытается найти хоть что-то положительное в правлении Георга IV – ну хотя бы расцвет искусства и музыки.

Последние годы жизни – это жалкое существование в борьбе с болезнями. Король практически ослеп и не мог подписывать документы, они копились кипами. Художник, рисовавший его последний портрет рассказывал, как на одевание короля уходило по три часа. Умер король в 1830 году от многочисленных скопившихся у него недугов.

Подводя итог, могу сказать, что как биография книга прекрасна. Удивляет, что при такой непопулярности короля, практически его неучастии в политике, сильной оппозиции, монархия показала себя настолько живучей.

Ты прочь гони соблазны
Усвой закон негласный
Иди, мой друг, всегда иди
Дорогою добра!

Ю. Энтин, 1983, "Дорогою добра"

Работа общего характера, на которую любят ссылаться в предисловиях специальных исследований. С тех пор как отменили классиков социальной теории (и не нашли им адекватной замены), исследователи явно испытывают некоторое замешательство, пытаясь заполнить этот традиционный раздел введения – база вроде бы нужна, но лучше бы размытая, неопределенная, чтобы вопросов вызывала меньше.

В этом плане книга Раева очень хорошо подходит – сборник из трех эссе, в которых автор аккуратно, но без опоры на первичные источники (ну, почти без нее), рассуждает об эволюции представлений о хорошо управляемом государстве и об эволюции самого аппарата государства в Западной Европе (и уже – в Германиях) и России в XVI-XIX веках. Такой источник так и хочется вставить во введение любого исследования о российских окраинах в описываемый период, что, собственно, авторы и делают.

Общие работы вызывают у меня смешанные чувства – их заранее известные ограничения подсказывают мне, что прорыва от них ждать не стоит, с другой стороны с необъяснимым постоянством я продолжаю что-то в них искать. В этом плане работа Раева хороша – нового в ней только взгляд (да и то, новый, так сказать ретроспективно, для 1980-х), но автор заранее описывает все ограничения, берет ответственность за сложности интерпретации и не забывает про то, что пишет именно эссе.

В итоге у нас рассказ о том, как коллапс социальных институтов католической церкви после Реформации привел к тому, что в Германиях (хороший термин для лоскутного одеяла Священной Римской империи) светские власти взяли на себя регулирование таких вопросов, которыми до этого никогда не занимались. Это на фоне экономических изменений (умеренного роста в сельском хозяйстве и переформатирования городской экономики вкупе с ростом промышленности) привело к взрывному росту законотворческой активности. Каждое более-менее серьезное княжество или королевство запустило печатный станок, выпуская десятки регламентов, который описывали правильное поведение людей/сообществ в различных ситуациях. Мне показался любопытным именно описанный автором переход от запрещающих предписаний в духе известной классификации Борхеса к исправляющей, направляющей даже манере.

Автор призывает видеть в этой машине полицейского государства не реально функционирующего Голема, а лишь отражение представления о том, как должно было выглядеть правильно организованное государство. Интересна тут именно культура повторения – регламенты и прочие нормативные документы время от времени издавались заново, о них напоминали и еще раз напоминали. Здесь есть любопытное пересечение со Скоттом – его песнь о нормальном дереве становится чуть менее грустной, ведь во многом регламенты пытались лишь направить в правильном, по их мнению, направлении, а не меняли мир как таковой.

Раев считает, что представление это сыграло диалектическую роль – метод превратился в цель, регламенты не стали жесткой рамкой, но задали правильную модель поведения, которая позволила произвести отрыв и начать самоподдерживающийся экономический рост. Эта часть эссе самая слабая – все это уже совсем слабообоснованные фантазии, особенно если взять во внимание, что Раев считает результатом создание западного образца государства всеобщего благоденствия второй половины XX века, а государства этого и след уже простыл (после распада СССР необходимость в поддержании его для Запада отпала). Но эти рассуждения в стиле wishful thinking не очень портят книгу, наоборот, видно как далеко откатились мы за сорок лет.

Самая интересная, на мой взгляд, часть – это эссе о переносе практики хорошо управляемого государства на российскую почву Петром I и Екатериной II. Любопытна она, будем честны, не рассказом о том, что какие-то практики плохо приживались из-за отсутствия в России полуавтономных организаций, которые, якобы, были агентами изменений на Западе. Эти благоглупости из 80-х привели к тому, что мы имеем за окном, вызывают скупую слезу сожаления и не более того. Нет, интересно тут то, что автор понимает дискретность восприятия – Петр не пытался внедрить в России европейские практики как таковые, он применял то, что увидел в конце XVII века в Европе в виде готового продукта, без эволюционных стадий и условностей. Это, с одной стороны, перекликается с преимуществами отсталости Гершенкрона , а с другой стороны могло бы кому-то еще в 80-х подсказать, что шоковая терапия и переход рынку мало что дадут, ведь сделано это было именно в петровской манере – без эволюционных стадий, в виде готового продукта. И с таким же катастрофическим результатом для населения.

Любопытно было и читать про то, что отставание от европейских практик ко времени Екатерины II выросло – при Петре в Европе представление о хорошо управляемом государстве только складывалось, он перенял продукт в момент его относительной готовности, но с разницей всего в несколько десятилетий, а ко времени Екатерины II та самая рамка в Европе стала приносить свои плоды, тогда как в России оставалась законодательной фикцией.

Во многом книга даже не о полицейском государстве как таковом, а о сложностях переноса практик через культурные барьеры. В России идея хорошего управления дала свои, непредсказуемые результаты, где процесс тоже стал целью, а хроническая нехватка персонала видоизменила некоторые европейские практики до неузнаваемости. И то, что было этапом в Европе, временной рамкой для созревания производительных сил, стало в некотором смысле основой петербургской империи, вплоть до ее краха в 1917-м. Таки пишет об этом в книге о Дунайских княжествах, тут трудно с ним не согласиться – российские чиновники, создавая что-то вроде конституций Валахии и Молдавии, насытили их такими подробностями, что кажутся странными для современных законов, но были понятны и очевидны для людей, создающих идеальный государственный механизм. Таким, каким он им казался в их логике Просвещения через дисциплину и раскрытие бесконечного мира производительности.

Всё больше убеждаюсь, что взявшись за изучения вопроса истории какой-либо страны, англоязычные авторы – это последнее, на что стоит обращать внимание. Эта книга – яркий пример ангажированного взгляда на события в Иране. Я бы даже сказала, книга не о шахе, как заявлено в названии, а преимущественно о политике США на Ближнем Востоке, ставящей целью ухватиться за любую соломинку, лишь бы не потерять экономические выгоды в регионе и не допустить распространения коммунизма там.

Помимо смещения фокуса темы, из недостатков могу отметить, что важно для автора - важно ему показать, что интересы страны – это дело десятое, а жизнь его людей – вообще не стоит внимания. Здесь вы не найдёте рассказа о том, как великие потрясения пережил иранский народ, не расскажут вам и о безработице и о тяготах, выпавших на долю обычных иранцев. Что важно автору – это политические игры, где Запад имеет право на любой ход.

Вторая цель, которую автор себе поставил – это максимально очернить политического оппонента США в то время, - Советский союз. Всегда, когда автор пишет о том или ином советском политике, есть какое-нибудь впереди стоящее прилагательное или иное определение, усиливающее эмоциональные подвизгивания автора:

«садистический Берия» (использовано дважды),
сталинские театральные суды,
российская агрессия,
безжалостные деспоты,
коммунистическое зло,
марксистская патология,
уродливая политика Сталина,
криворукий КГБ,
хищническая политика СССР,
смешные требования КГБ,
хаотичные действия Брежнева.

Как видно, автор угождал идеологии, как мог, вертелся, как уж на сковородке, чтобы показать читателю, насколько правомерно США высиделось в Иране, чтобы в очередной раз спасти человечество. Речь пойдёт даже о том, что к теме не имеет никакого отношения - "голодоморе", отсидке Сталина на даче после 22 июня, когда Германия напала на СССР (по версии Солженицына или Хрущёва) и коллективизации. Автор просто вбрасывает эти мифы для пущего устрашения. Выглядит это нелепо и натянуто, и вызывает вопросы к умению автора пользоваться источниками.

Примерно ½ книги придётся читать не о шахе самом, а об СССР и США, в Иране тем временем будет действовать премьер Шаха – Моххамед Моссадык. Он попытается снять бремя американской оккупации, выгнать англичан, за что они ему устроят эмбарго на продажу и транспортировку иранской нефти. Даже при попытке продать сырьё итальянцам, в дело вмешаются британцы и помножат на ноль всю сделку.

Вообще, американцы и англичане будут играть иранским правительством просто как им вздумается, лишь бы не потерять нефтяной интерес, а в том свете, в котором автор представляет СССР и коммунистическое «зло», американо-британское зло выглядит менее страшным. Моссадыка с его невыгодной политикой уберут, причём в процессе будут видны уши заказчика – для совершения гос. Переворота будут задействованы местные шишки в лице любителей британской и иранской монархии братьев Рашидьян, владеющих пекарнями, базарами и, соответственно, имеющих в подчинении огромные массы народа.

Ошибки Моссадыка повторит позже и сам шах, он тоже попытается проводить какие-то реформы по национализации природных ресурсов, раздачи земли крестьянам (в аренду или в ипотеку). Американцев он попытается напугать Советами и те, в конце концов, поддавшись на угрозу влияния СССР в Иране, а также за неимением другой кандидатуры на проамериканскую политику, будут вынуждены подыграть шаху. Да как подыграть! – впарить кредит на вооружение. За всё это время сменится несколько президентов в США, хуже всего с американской поддержкой Ирану будет при Кеннеди – ему было не до того, всё его внимание отвлекал советский генсек Хрущёв.

По мнению Автора «исламская революция» произошла потому, что шах имел неосторожность притеснить клерикальные общества, в результате чего именно в их кругах выросла оппозиция.

Возможно, автор правильно расположил хронологию, не перепутал даты, но главная идея книги мне совершено не близка. Как же история Ирана без Ирана? Есть только шах, США (местами Британия) и их интересы к обогащению. Нас приучают к мысли, что жизнь обычного человека - ничто? Мы так теперь историю учим? Я понимаю, что идея книги озвучена уже в названии, но в таком случае, мне не очень понятно, зачем вообще писать такие книги на аудиторию, которая состоит отнюдь не из поголовно нефтемагнатов и владельцев транснациональных компаний.

В начале месяца прочитала очень хорошую книгу Michael Parenti - To Kill a Nation: The Attack on Yugoslavia , которая помогла мне найти ответы на многие вопросы касательно того, что случилось в Югославии в 90ых годах прошлого века, кому нужен был этот конфликт и какие последствия имел. Однако главный фигурант – Слободан Милошевич там практически обделён вниманием, что я считаю большим упущением, хоть и оценила книгу на высший балл. Так я взяла в руки эту биографию, чтобы познакомиться с лидером Югославии и посмотреть на историю его глазами.

Что могу сказать? С одной стороны, Милошевич стал для меня более понятен с точки зрения фактов его жизни. Я примерно представляю, почему он разделял идеи коммунизма, мне приятно было прочитать, что о нём хорошо отзывались однокашники, что у него с женой была настоящая любовь. Но, насторожили сравнения Автора его то с Тито, то со Сталиным, то с Муссолини….

Но самый трэш начался, когда речь зашла о войнах в 90ых годах. Наверное, сразу стоит обозначить позицию автора: для него НАТО и ЕС – это хорошо и туда нужно стремиться на любых условиях, СССР – зло и нужно держаться от него подальше; Горбачёв – отличный парень, Сталин – тиран; что касается распада Югославии - во всём виноват Милошевич и его национализм. Автор вцепился в фразу, произнесённую Милошевичем в 1987 году в адрес сербов, после конфликта в Косово: «На вас никогда больше не нападут!». На самом деле, я с большим натягом понимаю близкий к русскому сербский, и сложно оценить вырванную из контекста фразу, поэтому приходится верить автору на слово. Согласно Лёбору, это была именно Милошевича ошибка, что он поддерживал сербов, и только их, и противопоставлял их всем другим югославам. Сложно с этим так просто согласиться, какой в этом смысл?

В связи с такой точкой зрения, становится непонятно, с чего вдруг Словения решила отделиться? Где они ни с того ни с сего взяли оружие? И на чьей стороне был народ? Лидеры партии-то понятно, думали только как бы урвать власть, но было ли это выгодно обычным словенцам? Хотели ли они выйти из состава Югославии? Что было со страной после этого?

Хорваты – туда же. Меня удивило, что Милошевич был на очень близких счетах с Туджманом и тот не помог словенским сепаратистам. Книга хороша с той точки зрения, что проливает свет на отношениях между лидерами стран и партий. Автор книги утверждает, что хорватский и сербский языки – это одно и то же, различия лишь в кириллице и латинице. Но, пошли бы люди ради языка и религии на войну за эфемерный неизвестно что обещающий «суверенитет»? Омывать кровью свою «свободу» от тех, с кем жили бок о бок так долго? Для меня это прозвучало неубедительно.

Ну и про Косово и печально известное убийство в Рачеке. Автор этой книги описывает события так:

Замаскированные лица с ружьями, притворявшиеся албанцами, расстреляли шестерых сербских подростков. В 1999 были застрелены четверо сербских полицейских. В ответ сербские вооружённые силы расстреляли в Рачаке сорок пять албанцев, включая двенадцатилетнего мальчика.

Дальше все знают, что случилось, в конфликт вмешались США и НАТО якобы защищая права албанцев в Косово.

Если склоняться к этой версии, то возникает очень много вопросов. Получается, несговорчивый Милошевич сам раскачал межнациональный конфликт и не хотел решать его с дружественным Западом. С точки зрения Автора, он просто упрямый баран и эгоист, который хотел войнушку.

Коль скоро здесь не говорится, что же получили страны бывшей Югославии от вступления в ЕС, а мотивация Милошевича объяснена его глупостью, я не могу согласиться с мнением Автора этой книги. Хочется почитать самого Слободана Милошевича и посмотреть с его точки зрения на эти события.

В конце книги есть секция с фотографиями несчастных албанцев и хорватов, пострадавших от рук злобных сербов, что ещё раз (с моей точки зрения) доказывает одностороннее освещение событий автором, давит на читателя эмоционально и склоняет его сочувствовать лишь одной стороне конфликта.

Здесь то самое видео, где Милошевич говорит Niko ne sme da vas bije! Как я поняла, в комментариях внизу никто ни на хорватском, ни на сербском, ни на боснийском не обвиняет его в национализме.

For God`s glory and Church`s good

Наверное, у многих слово "пуританин" ассоциируется с кем-то, кто одевается в чёрные мрачные одежды и тем, кого не радует всё то, что радует остальных, а ещё сразу же вспоминается "Алая буква" Натаниэля Готорна и вопиющая несправедливость и суровость законов. Если же разобраться, кто же такие пуритане, то первый миф с чёрными одеждами отпадает сразу - одевались они просто, но не в чёрный цвет, для этого достаточно взглянуть на изображения пуритан 16-17 вв. А вот целью их было не столько лишить общество радостей жизни, сколько "очистить" (от англ. pure - чистый, непорочный) церковь от всего католического - одежд, образов, статуэток, обрядов. Хотя, надо сказать, не все были едины во взглядах и внутри самих сторонников пуританства нередко возникали разногласия.

Автор рассказывает об истории пуританства от её начала в 1540г до заката в 1690. Первой и основной фигурой здесь будет Джон Хупер, который воплотил саму идею и считал себя наследником Старого завета и вестником Господним. Позже, однако, пуританам приходилось не только вести себя как святым, но ещё и объяснять, каким образом Господь сделал их избранными. И да не будет спойлером то, что по обе стороны Атлантического океана идея ярого протестантизма не выдержала натиска и рухнула. Если посмотреть на те законы, которые удалось выдвинуть в период, когда приверженцы "горячего протестантизма" находились у власти, то мы увидим следующее:

в 1641 году Парламент распоряжается закрыть все театры
в 1647 - запрет на празднование Рождества
1650 г. - разрешается смертная казнь за супружескую измену
Так же по воскресеньям воспрещалось заниматься коммерцией, играть в игры, путешествовать, даже рассматривали ввести запрет на простое сидение у ворот или двери (знаете ли, сидишь, отдыхаешь, смотришь на прохожих), но два парламентских голоса были против и помешали этому ограничению.

Не всегда пуританам не оказывалось сопротивления, так в 1633 году Чарльз I распорядился распространить так называемую Book of Sports (декларация о дозволенных воскресных развлечениях), которая была обязательна для чтения в церквях. Пуританам не оставалось ничего другого, как распускать байки о том, какая кара Господня настигнет тех, кто позволит себе веселиться в воскресенье.

Автор так же рассказывает про поселение Салем, ставшее печально известным своими охотами на ведьм и судами, основанными на предрассудках и ложных показаниях. Массачусетс был особо благодатной почвой для такого религиозного течения как пуританизм, так как его министры уже запретили курение на публике, распорядились, чтобы все игральные кости и карты были уничтожены, а так же ввели смертную казнь за супружеские измены.

История пуританства - это яркий пример того, какой вред обществу они могли бы нанести и как опасен такой религиозный фанатизм. Во имя Господа и Церкви совершались убийства, оправдывались издевательства волей Всевышнего. Книга написана увлекательно и интересно, на фоне исторических событий читатель следит за их действующими лицами - властьимущими министрами и монархами и за обычными сторонниками радикальных идей. Даже если Вы не совсем знакомы с гражданскими войнами и революциями, имевшими место в то время, это не помешает Вам не чувствовать себя отстранённо от событий, описанных здесь. Очень рекомендую эту книгу всем тем, кто интересуется темой.

I am the cosmic storms,
I am the tiny worms,
I am fear in the night,
I am bringer of light (с)

Правда, мое тщеславие, мое честолюбие страдали от Твоих, ставших для нас знаменитыми слов, которыми Ты приветствовал каждую мою книгу: «Положи ее на ночной столик!» <...> В моих писаниях речь шла о Тебе, я изливал в них свои жалобы, которые не мог излить на Твоей груди. Это было намеренно оттягиваемое прощание с Тобой, которое хотя и было предопределено Тобой, но происходило так, как мне того хотелось.

«Письмо отцу», Франц Кафка

Книга стала для меня своего рода импульсивным чтением. Случайно заметив её в планшете, я подумала, что было бы неплохо поближе познакомиться с Клаусом и другими членами семьи Манн. У Томаса, наиболее известного представителя этой удивительно талантливой семьи, я пока читала относительно мало. Но его «Волшебную гору» люблю и ценю. В планах есть «Будденброки».

Итак, чем же запомнился Клаус, помимо родства с Томасом Манном? Сама формулировка вопроса отражает влияние фигуры отца на судьбу Клауса. Основная цель данной биографии - показать литературное и историческое значение Клауса Манна, представить его читателю как независимого автора многих художественных текстов и эссе, ставших документами хаотичной и грозной эпохи.

Дневники и письма Клауса отражают наблюдательность, самоиронию, меланхолию и бесконечную горечь. Манн-младший остро ощущал надвигающуюся катастрофу, что отличало его от многих политических эмигрантов, бежавших от нацистского режима.
Одновременно с этим он мог демонстрировать наивность в своих оценках знакомых и друзей. А с кем только жизнь не сводила Клауса, в диапазоне от актёра Грюндгенса (бывший друг, вероятный возлюбленный и недолго зять Клауса, которого последний выведет в своём «Мефистофеле») до итальянского режиссёра Росселлини.
Быстро начинает ощущаться пристрастность автора. Фредерик Споттс, казалось, поставил своей целью убедить читателя, что Томас Манн был эталонно-плохим отцом для своих детей, за исключением, пожалуй, старшей дочери Эрики и младшей Элизабет.
Так, он практически не уделял внимания своему старшему сыну Клаусу, мог наказать, испытывал к нему не совсем отцовские чувства, когда тот был подростком… Когда Клаус начал пробовать себя в писательском ремесле, отец был крайне скуп на похвалу.
Ещё более серьёзным свидетельством против Томаса-отца можно считать поведение писателя после трагической гибели сына. Автор сообщает, что Томас и его жена Катя вскоре после смерти Клауса посетили Цюрихскую оперу и, по свидетельствам очевидцев, не выглядели огорчёнными. По мнению Споттса, Томас был «полным злобы» и «непрощающим» отцом. Однако это всего лишь интерпретация.
Томас, на протяжении многих лет привыкший скрывать свои чувства и сублимировать их в творчество, умел и считал правильным не выдавать своего горя на публике. Приводимые автором аргументы, на мой взгляд, не доказывают, что смерть сына не особо его огорчила. Автор «Волшебной горы», по его собственному признанию, считал себя ответственным за то, что случилось с Клаусом.

Один из наиболее уважаемых писателей XX века, безусловно, был личностью весьма своеобразной и противоречивой. То, что он был в целом плохим отцом, сложно опровергнуть. Томас отгородился от детей стенами кабинета, где он создавал свои художественные миры. Дети боялись шуметь, чтобы не потревожить отца. Томас, которого Клаус в своих дневниках называл Волшебником, был для них сродни божеству, с которым редко удаётся перемолвиться словом. С насущными проблемами они обращались к матери. Один из его младших сыновей не скрывал впоследствии своей неприязни к отцу и даже признался, что был рад его смерти, восприняв её как освобождение.
Был и позитивный момент – особая творческая атмосфера, царящая в доме. Дети с радостью вспоминали совместные чтения, когда мать, отец или бабушка читали вслух Диккенса, Шекспира или Гоголя.
Невольно задаёшься вопросом, помнили бы мы о Клаусе Манне, если бы не слава его знаменитого отца? По всей видимости, у Клауса был настоящий писательский талант.

Он писал так, как другие дышат.

Но нельзя исключать, что его произведения не издавались бы сегодня, современники не посещали бы его лекции, а Споттс не написал бы эту биографию (а вы бы сейчас не читали эту рецензию), носи Клаус другую фамилию. Словом, Томас оставил неизгладимый, в чём-то негативный, в чём-то положительный, отпечаток на судьбе сына, который даже в своих личных дневниках не отзывался об отце отрицательно. Исключения составляли те редкие случаи, когда обида переливалась через край.

Пройдёмся кратко по основным событиям.
В тридцатые, живя на чужбине, Клаус издавал журнал (Die Sammlung), где публиковались Фейхтвангер, Кокто, Пастернак, Ромен Роллан и многие другие. Наряду с высокой литературой, там публиковалась антинацистская сатира.
К сожалению, под давлением финансовых обстоятельств и нацистского правительства, журнал просуществовал недолго. У Клауса с ранних лет сложились близкие отношения с сестрой Эрикой, с которой они были почти ровесниками и очень похожи внешне. Оба любили людей своего пола, ненавидели нацистский режим и находили отдушину в творчестве. И брат, и сестра были эксцентричны, не боялись вызвать скандал и отличались чувством справедливости, когда едва ли получается не замечать, как унижают тех, кто отличается от пропагандируемого стандарта.
Клаус и Эрика убеждали отца публично заявить о своём отношении к гитлеровскому режиму. Известно, что мнение Эрики было важно для отца. Именно старшая дочь своим осуждающим письмом повлияла на отца, который после долгих колебаний решился громко осудить нацистский режим. Старший сын влияния на отца практически не имел. Автор, утверждает, что Клаус, хотя и мог изредка получить похвалу, воспринимался отцом как «плохо воспитанный зануда».
Гражданская позиция Клауса вызывает уважение. Он был одним из первых, кто открыто выступил против гитлеровского режима. Но утверждать, как это делает автор, что Клаус видел яснее всех, что Гитлер «синонимичен войне», звучит слишком категорично. Его дядя Генрих Манн был не меньше убеждён в этом, если память мне не изменяет.
Ситуация накалялась, в 1938 Томас Манн с супругой, не чувствуя себя в безопасности, переехали в Америку, где обосновались и Клаус с Эрикой. Они уже имели опыт работы с американской публикой.
В США Клаус продолжал давать лекции (одна из популярных тем - «Семья против диктатуры») и организовывать встречи, где он пытался объяснить американцам европейские дела и доказать им, что в конечном итоге нацизм угрожает поглотить и их.

В трактовке автора Клаус – человек без удачи. Несмотря на то что по крайней мере некоторые его литературные работы получали высокие оценки критиков, их мало публиковали. Клаус привык, что издатели ему отказывают, а его планы не находят отклика.
Эрика в какой-то момент оказалась более успешной. Её «School for Barbarians: Education Under the Nazis» была опубликована на немецком и английском и успешно продавалась. Здесь тоже не обошлось без отцовской руки. Томас написал введение к работе дочери, которое предсказуемо стимулировало продажи. Томас такой чести от отца не удостаивался.
Автор не только подчёркивает антагонизм между отцом и сыном, распространяющийся даже на музыку Вагнера, но и ищет повод осудить автора «Будденброков». Можно предположить, что Споттс, приводя цитаты из дневников, намеренно фокусирует всё внимание на негативе. Он будто применяет к текстам своеобразный фильтр, отбирая те высказывания Клауса, Томаса или Кати, которые говорят о проблематичных отношениях.
Упоминает Споттс и про то, какое равнодушное письмо Томас написал больному сыну, когда тот проходил лечение от наркотической зависимости, и то как он отозвался на смерть Клауса, а именно:

Несмотря на всю поддержку и любовь… он [Клаус] оказался неспособен на преданность и благодарность.

Это высказывание можно объяснить беспокойством Томаса за жену и особенно Эрику, для которой Клаус был родной душой.
Но Споттс «забыл» упомянуть следующие слова Томаса: «Моё отношение к Клаусу было сложным и не без чувства вины, так как само моё существование с самого начала бросало на него тень».

Согласно автору, военная служба Клауса была практически единственным, что вызвало в отце настоящее уважение. Томас прекрасно знал, как мало его сын подходит для этого занятия и гордился, что Клаус в тридцать шесть лет принял решение записаться в американскую армию.
Клауса поразил расизм, процветающий тогда в армейской среде. Темнокожие американцы годились для того, чтобы умирать за страну, но были недостаточно хороши, чтобы оставаться в одной палатке с белыми американцами.
Пройдя подготовку, он отправляется в Европу, где будет сначала работать с пленными, а затем станет репортёром – роль, для которой он прекрасно подходил.
Прибыв после войны в Чехословакию, Клаус поставит своей целью разыскать бывшую жену дяди Генриха (чешскую актрису еврейского происхождения Марию Канова) и их дочь...

Автор вначале тонко замечает, что биографы часто очень мало знают о своих героях. Но это не мешает ему самому порой попадать в ту же ловушку мнимого «всезнайства». Так, рассказывая о смерти Клауса в Каннах от передозировки, Споттс отстаивает версию несчастного случая, а не самоубийства. Это возможно. Потрясённая Эрика не верила, что брат мог так поступить, не оставив прощальной записки. Автор отмечает, что незадолго до смерти Клаус как раз наметил творческий план на ближайшие десять лет.
Однако есть достаточно аргументов против. На последнем жизненном этапе Клаусу не везло ни в работе, ни в любовных отношениях. Он испытывал финансовые трудности. Сопровождавшее его уже долгие годы ощущение одиночества и бездомности нарастало. При этом он вёл активную социальную жизнь, продолжал писать и много читать, как он это делал на протяжении всей жизни.
После войны Клаус был отвергнут немецкой публикой, которая воспринимала его как эмигранта, утратившего связь с германскими реалиями. Для американского литературного мира он оставался чужаком. В довершение ко всему, Клаус и Эрика серьёзно отдалились друг от друга.
Для Клауса на протяжении большей части жизни с разной степенью интенсивности было присуще то, что можно ёмко окрестить по-немецки как Todessehnsucht (тоска по смерти).
Вспоминается героиня совсем другой эпохи и судьбы, которая тоже трепетно относилась к смерти, считая её «пробным камнем» жизни, - американская поэтесса Эмили Дикинсон.
В своих дневниках Клаус часто призывал смерть, видя в ней бесконечное спокойствие, подобие нирваны. Он не скрывал, что допускает суицид, и даже совершил одну безуспешную попытку…
Словом, очевидно только одно - мы не знаем, что произошло в тот трагический день в гостиничном номере в Каннах.

Перечитав рецензию, заметила, как много места я уделила взаимоотношениям отцов и детей. Книга, конечно, никак не ограничивается этим. Автор подробно описывает литературные труды Клауса, его разноплановость и работоспособность, несмотря на проблемы со здоровьем. К примеру, он написал биографию Чайковского, в которой, по мнению многих, позволил себе множество автопроекций, сделав её отчасти своеобразной духовной автобиографией.
При этом тема Томаса-Клауса проходит магистральной линией сквозь всю историю.

Что бы Клаус ни делал, слава отца всегда преследовала и насмехалась над ним.

Он постоянно боролся за то, чтобы его воспринимали как самостоятельную единицу, а не «сына Томаса Манна». Это ему удалось лишь посмертно.
Один из знакомых Клауса, психиатр по профессии, высказал горькую мысль: «Я думаю, если бы Клаус пережил своего отца, он бы освободился от его властного присутствия и мысли о суициде покинули его».

Подведём некоторые итоги.
Автор подошёл к поставленной задаче – написать биографию писателя, журналиста и непоколебимого противника нацизма Клауса Манна – с должной деликатностью и вниманием к деталям. Искренняя симпатия биографа к своему герою передаётся читателю и способствует тому, что Клаус обретает вторую жизнь.
Книга, на страницах которой мы встречаем многих знаменитых деятелей культуры первой половины прошлого столетия, написана увлекательно.
Главный недостаток, на мой взгляд, связан с предвзятостью автора к Томасу Манну. Из названия («про́клятое наследие») ясно, что во многом неудачи и проблемы Клауса будут представлены как результат его принадлежности к семье Манн. Автор с горечью отмечает, что даже после окончания Второй мировой, когда Клаус был уже автором многих произведений, его по-прежнему называли «сыном Томаса Манна».
Однако в своих трактовках Споттс, на мой взгляд, несколько превышает лимит, уместный в нехудожественных книгах. Он часто даёт создателю «Волшебной горы» негативно окрашенные оценочные характеристики («малодушный», «безразличный», «непонимающий»).
Подробно описывая, как ярко сияющая звезда Томаса омрачила жизнь его отпрыска, автор упускает из виду некоторые положительные аспекты такого родства.
К тому же некоторые особенности отношения Томаса к сыну объясняются той средой, из которой он сам происходил, и полученным им воспитанием. Если дети Томаса и Кати страдали от холодности и непонимания, то сам Томас, вероятно, тоже вырос в очень непростой семье. Достаточно упомянуть, что две его сестры свели счёты с жизнью. В некотором смысле дети были свободнее, чем их родители. Томас, человек иной формации, всю жизнь подавлял гомосексуальные наклонности и переводил их в плоскость искусства, тогда как Клаус и его старшая сестра претворяли свои желания в жизнь.

Закончить эту невесёлую рецензию хочется на оптимистичной ноте.
Клаус был талантлив, импульсивен, полностью отдавался работе над тем, что его увлекало, старался внести свой вклад в борьбу с нацистской идеологией, имел смелость открыто заявлять о своих склонностях и готов был своим пером защищать тех, кого несправедливо преследовали.

Томас, Катя и дети, лето 1924 г.

P.S. Есть хороший фильм о семье Манн, где художественные эпизоды чередуются с документальными.

Очень интересная книга о влиянии (большом!) зороастризма на религиозные концепции иудеев, а потом и христиан. В частности, на эсхатологию и представления о конце мира и страшном суде, дуализм (Бог vs дьявол, дьявол как дракон в Апокалипсисе и др.). Кстати, жабы Апокалипсиса - чисто зороастрийский образ, они были образом зла и фактически воплощением Аримана. Также концепция времени: "Первичный источник представления, что время будет иметь конец, безусловно, находится в визионерском опыте иранского пророка Зороастра". Ну, и еще много всякого интересного, в т.ч. про волхвов: "Из Евангелий то, которое от Матфея, являет наиболее явные признаки зороастрийского влияния. ... В греческом употреблении волхв был просто зороастрийским священником, и греческий язык Матфея подразумевает именно это. Иконография подтверждает: как видно в катакомбах св. Присциллы второго века в Риме, волхвы в сценах Рождества обычно изображаются в персидской одежде". Познавательная книжка в плане развенчания мифов о богооткровенности и исключительности Библии итп ))

Вполне адекватный сопроводительный текст к "Заратустре". Ламперт разбирает текст часть за частью (даже четвёртую, которая, в общем-то, по сути приквел), группируя главы согласно темам. Честно говоря, я предпочла бы меньше пересказа и больше интрепретаций (именно во множественном числе), но в каком-то смысле пересказ тоже небесполезен - метафорическая плотность "Заратустры" так высока, что увязнуть нетрудно и бездна всегда где-то рядом. Зато Ламперт подкидывает культурный контекст, там, где его остро не хватает, за что ему и спасибо - для понимания троллинга Заратустры нужен очень большой филологический багаж, и одними сносками в конце тут не обойтись. Ещё Ламперт протягивает ниточки между разными частями "Заратустры" и между разными работами Ницше, помогая сложить всё это в единую картину. Но я не вполне удовлетворена и ещё буду искать более современные тексты по "Заратустре" - для последующих перечитываний.

Любопытная многоплановая книга. Автор последовательно (иногда даже слишком методично) доносит до читателя, что вера в науку – это не сама наука, и благие побуждения часто приводят к катастрофическим результатам. А еще, что кроме краткосрочной перспективы есть и долгосрочная (не говоря уж о среднесрочной). Звучит это несколько банально, как очередной призыв к здравому смыслу, однако же автор имеет и что по делу сказать.

Итак, основная мысль автора (повторенная столько раз, что к концу книги несколько рябит в глазах) состоит в том, что государство последние пару сотен лет старательно вмешивается в жизнь своих граждан/подданных, сначала просто пытаясь понять и отрефлексировать их жизнь (чтобы иметь возможность собирать с них больше налогов), а потом приступая к переделке людей и условий их жизни под себя, с целью, опять же, упростить администрирование (хотя каждый раз подобные проекты прикрываются благими целями).

Мне откровенно понравилась композиция книги – Скотт начинает с рассказа о коммерческом лесе, который позволил легко предсказывать объем получаемой древесины, однако только в первом-втором поколении, потом монокультура привела к экологической деградации почв, и выработка резко снизилась. На основе этого печального, в целом, опыта Скотт строит модель (вернее, метафорическую отсылку), и почти каждый большой проект человечества оказывается на проверку чем-то таким же, иногда успешным (и то не всегда) на первом этапе и приводящим к проблемам на всех следующих.

Скотт пишет о внедрении фамилий, языковых реформах, градостроительных проектах барона Османа и Ле Корбюзье, упоминает Магнитку, подробно рассказывает о Бразилиа и менее подробно о Чадигархе. Для обозначения человеческих устремлений, попыток все сломать и сделать заново Скотт употребляет термин ‘high modernism’, который, если судить по англоязычной википедии, благодаря Скотту же устоялся, хотя и носит несколько пренебрежительный оттенок. Итак, высокий модернизм – это вера в науку и ее возможности, позволяющие перестроит жизнь людей без обращения к локальному опыту с позиции абсолютного знания. В такое определение укладываются мириады попыток сделать жизнь человечества лучше – от советского эксперимента до внедрения новых гибридов растений по всеми миру, от эфиопских обязательных деревень до введения фамилий в Италии Нового Времени.

В таком универсализме есть и плюсы, и очевидные минусы. В каком-то смысле Скотт просто рассказывает, как работает человеческая бюрократия, всегда и везде, просто ближе к нашему времени у нее прибавилось средств (но не понимания происходящего) и амбиций.

Интереснее всего для меня было то, что Скотт обобщает то, что Коткин в Магнитке считал советской особенностью – теневой сектор экономики, дополняющий плановую. Скотт вполне убедительно пишет, что так происходит везде – есть видимая часть, контролируемая государством, и есть невидимая, «гаражная», которая не контролируется, однако позволяет официальной экономике функционировать, смазывает ее шестеренки и тянет приводные ремни. И всегда государство пытается тень вывести на свет, создавая новую тень.

Заметим, что реформаторы всех мастей одинаковы по сути. Сопротивление людей вызывает желание углублять преобразования. Мы это проходили как в советском проекте, так и в «святые 90-е», с их шоковой терапией и «больше рынка».

Нельзя не заметить, с каким интересом и пиететом относится Скотт к Ленину. Несмотря на то, что он типичный высокий модернист для автора, он тщательно пытается отделить Ленина-политика от Ленина-теоретика. Ну и этот интерес к Коллонтай и Розе Люксембург – все это свидетельствует, что книга написана довольно давно, ибо для общего дискурса эти люди почти перестали существовать как публицисты, превратившись в пугала.

Далее автор, несмотря на множество оговорок, ударяется в превознесение локального знания, слепых многолетних экспериментов, в борьбу против чистой науки, не думающей о реальном мире. И тут испытываешь за него некоторую неловкость – очевидно, что он прав, что одномерные планы не будут работать, но других-то нет и не будет. Живой план будет вмещать в себя реальность, чего быть не может. Значит любой план – упрощение, значит чего-то не учтут. Но строить-то надо, кормить людей надо, лечить тоже надо.

Вся песнь о живых, насыщенных социальным взаимодействием районах, стихийно сложившихся, с разной застройкой – это все хорошо, это просто замечательно. Хипстерские кофейни, барбершопы и прочие прелести стихийности. Только вот жизнь маниловские мечты, как известно, давит. Стихийности в нашей стране – это не живые райончики против серой застройки, это дома без подключения к свету и теплу (или по временной схеме), отсутствие светофоров, поликлиник и детских садов и прочие прелести отсутствия плана. Тут, знаете, без государственных стандартов никак, пусть серых, прямолинейных и без кафешек.

Увы, так устроен свет. Автор очень понятно, жестко описывает к чему приводят благие намерения, но не намечает другого пути, только, простите, мямлит про цветущую сложность, низовые движения и т.д. Думаю, что единственный путь другой – пытаться смягчать последствия, понимая, что любой человеческий проект имеет встроенные проблемы, которые рано или поздно всплывут. Ну и не пытаться перестроить все сразу, делать маленькие шаги (хотя это пожелание тоже маниловщина).

Искусственный интеллект, который не "Я, робот", а куда более банальные автопилоты, беспилотники и роботы-манипуляторы - уже совсем не научная фантастика, а вполне себе реальность. Владимирская регулярно напоминает, что роботы и боты вот-вот лишат работы множество служащих, инженеры и программисты спорят, как зашить моральные дилеммы в систему управления беспилотным автомобилем, а Джерри Каплан рассуждает, что нас ожидает, как изменится наша жизнь в связи со всем этим, и как будет (или не будет, но может) реагировать и действовать общество в ответ на это.
Не стоит ждать многого (особенно тем, кто в теме) - но для рядового пользователя может быть любопытно. Можно соглашаться или не соглашаться с автором по отдельным пунктам, но то, что жизнь определенно меняется с приходом всех этих новых самообучающихся программ - вряд ли кто оспорит. Мне скорее была интересна вторая часть книги, посвященная тому, какие у нас есть варианты перестроиться и приспособиться, пусть даже самые оптимистичные. Автор оставляет достаточно место для последующих размышлений, за что ему большое спасибо. Люблю такие книги.

Продолжаю отклоняться от намеченного читательского плана. Виноват Питер Пэн. Книга The Lost Boys («Потерянные мальчики») подробно рассказывает, откуда он взялся, и какие последствия его появление имело для всех вовлеченных.

Любители «Питера Пэна» наверняка знают, что его автор Джеймс Барри был женат, своих детей не имел, но к чужим относился неравнодушно. В 1910-м году он стал неофициальным опекуном пяти мальчиков – сыновей Артура и Сильвии Леуэлин-Дэвис. Джордж, Джек, Питер, Майкл и Нико осиротели, когда старшему из них было семнадцать, младшему — шесть лет.

Барри познакомился с четой Леуэлин-Дэвисов в 1898-м, благодаря встрече с тремя их сыновьями во время прогулки по Кенсингтонскому Саду в Гайд парке. Особое сближение Барри со старшим из троих (Джорджем) вылилось потом в сюжет «Белой птички» (родоначальницы Питера Пэна). Артур и Сильвия отнеслись к дружбе своих сыновей с мистером Барри неравнозначно: Сильвия – с воодушевлением, Артур — с беспокойством, если не сказать — с неприязнью. Это не помешало семейству снимать летнюю дачу по соседству с загородным домом четы Барри. Дети развлекались там игрой в «робинзонов»: под чутким (если не сказать – чувственным) руководством мистера Барри, а также под его зорким объективом (Барри был фотолюбителем); мальчики оживляли сцены из «Кораллового острова» — его любимой приключенческой книжки с раннего детства. Там, в лесу, на берегу живописного озера зародился Neverland – вымышленный остров, на котором живет вечно юный Питер Пэн и его «потерянные мальчики», воплотившийся чуть позже во всемирно известной пьесе. Наверное, нет в ней ни одной реплики, которую Барри не подхватил бы у «робинзончиков» Джорджа, Джека и Питера Дэвисов.

К моменту лондонской премьеры «Питера Пэна» младшим Дэвисам – Майклу и Нико, не заставшим «робинзоновских игр», было четыре и год соответственно. Но позднее, когда на основе своей фантастически успешной пьесы Барри написал повесть «Питер и Венди», он сказал в посвящении ее братьям Дэвисам, что создал своего героя, «хорошенько перемешав всех пятерых».

Дальнейшие события в семье Леуэлин-Дэвисов трагичны. В 1906-м Артуру ставят диагноз — саркома челюсти, в 1907-м он умирает. Барри, оплативший его лечение, также принял на себя расходы по обучению мальчиков в частных школах. В 1910-м Сильвия, не выдержавшая разлуки с любимым мужем, тоже умирает от рака. Барри, к тому времени уже разведенный с женой, продолжает пристальную заботу о мальчиках, для которых трагедии не заканчиваются на смерти матери.

Джордж – старший и первый из двух самых любимых у Барри – уходит на фронт в самом начале первой мировой. И погибает в бою через несколько месяцев. Майкл – второй любимчик – тоже погибает, но уже после войны. Непостижимым образом он тонет вместе со своим близким другом в тихой реке – на глазах у двух свидетелей. Ему не исполнилось и двадцати одного года. Ходят слухи, что его гибель – намеренное самоубийство, другие члены семьи Ллеуэлин-Дэвисов этого не опровергают.

Из оставшихся братьев лишь самый младший – Нико питал искреннюю, практически сыновью любовь к дяде Джиму (сэру Дж. М. Барри). Но дядя Джим не любил его той же любовью, какую питал к Джорджу и Майклу — те, по словам уже взрослого Нико, были для Барри “the ones” (избранными). Что касается Джека и Питера, то их отношение к опекуну напоминало чувства Артура – беспокойство и неприязнь. И все же влияние Барри на них было очень существенным. Была ли связь между этим влиянием и судьбами Джека и Питера? Они умерли в зрелом возрасте, но с разницей в шесть месяцев друг от друга. Джек долго страдал от депрессии, Питер – тоже. И если есть у кого-то сомнения в том, что их младший брат Майкл покончил с собой, то сомнений в самоубийстве Питера не остается: в апреле 60-года на глазах у многих свидетелей он шагнул под поезд лондонского метрополитена.

Из пятерых только Нико прожил относительно счастливо — умер в 76 лет. Но Нико был другой, он отличался от своих братьев темпераментом и легкостью характера. При его непосредственном участии Эндрю Биркин и написал эту книгу. И вот какой момент обсуждал Биркин с Нико во время работы над книгой:

В Лондонских литературных кругах, начиная, наверное, с 60-х (или чуть раньше) всегда любили пообсуждать сексуальные девиации известных авторов. На любой из вечеринок мог быть услышан такой, например, разговор:

— Барри? Что, Барри тоже был гомосексуален?

— Само собой! Разве вы ничего не знаете о его пятерых подопечных?

Нико категорично опровергал версию о гомосексуальности (и о педофилии) дяди Джима. Нико и Майкл жили с ним в одной квартире в течение нескольких лет, когда Нико был уже достаточно взрослый. «Я бы знал! — уверял Биркина Нико, добавляя, — Барри — невинный. И потому он мог создать Питера Пэна».

***
Питер Пэн – мальчик, который не хотел взрослеть, в нем Барри «перемешал» пятерых братьев, которым, наверное, с радостью и не позволил бы взрослеть, будь на то его воля. Либо воля была действительно.

Либо Питер Пэн – это сам Барри.

Написать историю всего человечества  и уместить ее в небольшую книжку в 300 страниц - задача не из легких. Эрнст Гомбрих у нас известен как автор труда по "Истории искусства", а вот его книга по мировой истории фактически осталась незамеченной или невостребованной, хотя были издания на русском языке. (По всему миру эта книга крайне популярна - почти 5000 оценок на goodreads и 150 отзывов на Amazon.)

Подумать только - 5 тысяч лет непрерывной насыщенной истории - это если начинать с Египта, когда люди начали селиться в городах и объединились под властью единого правителя. Создавались и распадались государства, непрерывно велись войны за земли, власть и богатства, а простой человек на протяжении большей части истории жил бедно, без права голоса, достатка и чаще всего свободы. Не смотря на то, что автор не старался напугать или преувеличить злодейства людей, впечатление после прочтения книги очень грустное:

Дальше...

человек по своей натуре - препротивное, злое и беспощадное существо, и за эти 5 тысяч лет немного наберется того, за что человеком можно гордиться, а вот за что стыдно, непозволительно много: рабский унизительный труд, начиная с Египта и вплоть до ХХ века, хищные завоевательные войны, когда местное мирное население вырезалось, грабилось или эксплуатировалось, в особенности покорение Южной Америки, где побили миллионы индийцев и колонизация Африки, уничтожение целых народов по политическим мотивам, в частности Холокост или геноцид армян, неравномерное распределение доходов и богатства, так что большая часть населения стран жила под гнетом налогов, зачастую используемых правителями для красивой жизни и забав, на содержание двора и развлечения. У истории нет красивого лица, за нашу человеческую историю стыдно, нам нечем хвастаться и гордиться - животные себя так не ведут. От одной мысли, сколько людей погибло в войнах - порой просто так, по самодурству правителей, из мести или бахвальства, порой по ошибке, из глупости, иногда и целенаправленно, в качестве пушечного мяса. Как можно, хорошо изучив мировую историю, не стать пацифистом? Почему прошлые войны и миллиарды погибших не заставляют людей перестать убивать друга? Почему война так притягательна? (Вот и последние события в нашей и соседней стране показывают, что никаких исторических уроков мы не учим и из раза в раз наступаем на те же грабли.)

Конечно, человечество оставило после себя и прекрасное: архитектура, литература, музыка и живопись - искусство, а еще есть технические достижения - самолеты, машины, водопровод и канализация и многое другое. Впрочем, техника и достижения прогресса часто тоже используются для убийств, а современные блага просто многим недоступны. 

Автор человеколюбив, он верит, что однажды все изменится к лучшему и мы научимся жить в мире и равенстве, не зря он старается подчеркнуть важные уроки каждого значимого события, показать важность толерантности, культурного разнообразия, справедливости. Да будет так и пусть  человек научится уже видеть себя со стороны, так сказать, с высоты птичьего полета, а лучше глазами будущего человека, и видеть все свои глупости и гнусности.

И непосредственно о книге. Каждая глава книги - это небольшой отрезок времени, исторически значимое событие или место, главы очень небольшие - всего 2-3 страницы, информация сжатая, но информативная, так что мировая история выстраиваются в голове в стройную ленту времени и все известные, но разрозненные факты укладываются в голове по своим местам. При изучении истории мне кажется очень важным связывать между собой различные события, иметь общую картину развития человечества и уже на базовое знание эпох, периодов и цивилизаций и империй нанизывать знаний и сведения об отдельных событий, читая более узконаправленные книги. 

"История" Гомбриха немного грешит евроцентризмом, фактически все описывается именно относительно Европы, так что в ней почти нет истории Азии и Америк, ощутимо мало написано о России и почти всегда с пренебрежением и даже неприязнью (автор - австриец, книга была написана в начале ХХ века, так что симпатии взяться неоткуда), ХIХ век описан довольно сумбурно, вообще с определенного момента не хватает детальности и подробностей, что предсказуемо при таком объеме, не хватает иллюстраций и хочется видеть больше карт. И тем не менее книга очень полезна и интересна, тем более что не так много встретишь книг о мировой истории небольшого объема, написанных просто, лаконично и интересно. Предназначался этот труд кстати детям, но на мой взгляд и любому взрослому он будет интересен. 

Да что такое, три часа куковать над книгой, не решаясь подступиться к написанию заметок.

Итак, о The madwoman in the attic говорили все. Все на пересечении интереса к литературе 19 века, знания английского языка и гендерных вопросов. То есть фактически англоязычный интернет, которому не лень серьезно почесать языком о Бронте или Дикинсон. То есть мне эта книга доставляла неудобство своей непрочитанностью несколько лет, из которых последний - живым укором с полки.

На чтение ушла неделя, за которую "Сегодня мы многое поняли". Посередине этой недели ко мне в комнату заявились с монологом: "Вот ты так любишь книги, где подчеркивается значимость традиционных ценностей", - и ушли под градом рассказов об ослепленном Рочестере, леди Кэтрин де Берг и Мэгги Талливер. Аргументы. Их есть у меня. Нет, я не спорю, там, где книга обсуждается, уже весьма ясно, что многие темы второй волны феминизма делают "Сумасшедшую" слегка устарелой, но оттого не менее классической. К тому же как это исследование может устареть, если столько людей продолжают считать произведения великих англоязычных писательниц 19 века сопливыми любовными романчиками?

Для себя - или интересующихся - под катом список изученной или часто упоминающейся в книге литературы, жирным - основные объекты исследования, которым посвящены разделы или отдельные главы.

Дальше...

Белоснежка
Гете, "Вильгельм Мейстер"
Ричардсон, "Кларисса", "Памела"
Джейн Остен
Мария Эджворт
Джон Милтон, "Потерянный рай"
Мэри Шелли, "Франкенштейн"
Мэри Уоллстонкрафт
Энн Бронте, "Незнакомка из Уайлдфелл-холла"
Эмили Бронте, "Грозовой перевал"
Шекспир, "Король Лир"
Шарлотта Бронте
Джордж Элиот, "Приоткрытая завеса", "Сцены из клерикальной жизни", "Мидлмарч", "Мельница на Флоссе", "Ромола", "Адам Бид", "Дэниэл Деронда"
Гарриет Бичер Стоу, "Хижина дяди Тома"
Луиза Мэй Олкотт, "Маленькие женщины"
Шарлотта Перкинс Гилман, "Желтые обои" )
Кристина Россетти
Элизабет Баррет Браунинг
Эмили Дикинсон
Джон Китс
Уолт Уитмен
Вирджиния Вулф
Сильвия Плат
Симона Бовуар
Дорис Лессинг