Рецензии на книги издательства «Harvard University Press»

История Гватемалы с момента обретения независимости и до конца двадцатого века - бесконечная череда государственных переворотов, военных хунт и партизанщины. Но переворот 1954 года, организованный ЦРУ, занимает отдельное место, и не только в истории Гватемалы.

История этого переворота рассказана в книге максимально подробно. Как готовилась спецоперация, кто ее лоббировал, а кто был против, как и из кого выбирали кандидатуру лидера антиправительственных сил, и так далее. События с 20 мая 1954, когда с самолета над столицей Гватемалы рассыпали листовки с призывами к свержению правительства. и до вынужденной отставки президента Арбенса расписаны буквально по часам.

Но гораздо интереснее для меня была предыстория конфликта, которая тоже изложена очень подробно. Начиная с самых-самых истоков в конце девятнадцатого века, когда бананы стали крайне выгодным товаром для экспорта, зародилась United Fruit Company, и огромные участки земли в Гватемале ушли в собственность иностранцам под плантации бананов. После очередного переворота в 1944 новое правительство начало земельную реформу, в соответствии с которой участки крупных земельных владений изымались в обмен на денежную компенсацию и распределялись среди крестьян. В результате пострадала в том числе "United Fruit Company".

Поводом, для организации переворота стала "коммунистическая" направленность нового правительства и вероятность, что Гватемала станет опорным пунктом для СССР в западном полушарии. Как я поняла, один из основных посылов автора - продемонстрировать, что этот повод был совершенно надуманным, и в целесообразности данной спецоперации для политических интересов США даже тогда сомневались. Этот переворот был нужен исключительно держателям акций "United Fruit Company", в число которых входили в том числе важные чиновники и сотрудники ЦРУ.

Из переворота в Гватемале были сделаны выводы, повлиявшие на дальнейшие события в Латинской Америке. Например, такими фигурами, как Эрнесто Гевара и Фидель Кастро.

Many Arbenz loyalists in Guatemala refused to back down in the face of the air onslaught One was a twenty-five-year-old Argentine doctor named Ernesto "Che" Guevara. <...> "It was Guatemala," wrote Guevara's first wife, Hilda Gadea, "which finally convinced him of the necessity for armed struggle and for taking the initiative against imperialism. By the time he left, he was sure of this." Guevara also learned another lesson—from the conduct of the Guatemalan armed forces, which he felt had betrayed Arbenz. He later advised Castro: "We cannot guarantee the Revolution before cleansing the armed forces. It is necessary to remove everyone who might be a danger. But it is necessary to do it rapidly, right now."

В целом, книга мне очень понравилась. В ней просто масса подробной информации, кто, когда, что и какие это имело последствия.

Вторая нон-фикшн книга, прочитанная мною у Памука, представляет собой сборник размышлений о чтении. В книге поднимается масса вопросов:

1. Чем занят наш мозг, когда мы читаем?
2. Какая связь между автором и его героями?
3. Как накладываются персонаж, время и сюжет один на другое?
4. Какая связь между словом и картиной?
5. Где находится ядро романа?
6. Почему книги - это музеи?

И самый главный вопрос, который проходит через всю книгу: в чём разница между сентиментальными и наивными писателями и читателями? Изучая этот вопрос, автор объяснит, в силу чего порой читатель неделю не может отойти после прочтения определённой книги, впадает в "нечитун" и переживает потерю от того, что книга закончилась.

На все вышеуказанные вопросы автор ответы даёт ответы, разбирая великие творения мира сего, среди которых Анна Каренина , Моби Дик, или Белый Кит , Превращение , Красное и черное , Волшебная гора , Дон Кихот , Братья Карамазовы , Леди Макбет Мценского уезда и многие-многие другие, включая собственные книги писателя.

Больше всего мне понравился раздел, посвящённый сравнению чтения и созерцанию пейзажа или картины.

Роман есть суть визуальная форма вымысла. Роман оказывает на нас влияние, апеллируя к силе нашего воображения - способности воплощать слова в картины.

И когда читателю это удаётся, созерцание

рождает в нас чувство удовольствия, как, если бы мы смотрели на большое полотно, изображающее пейзаж, и видели все детали одновременно - то самое потаённое ядро романа, сокрытое в складках истории и особенностей общества.

В итоге

писатель начинает походить на древних китайских художников, что взбирались на вершины гор, чтобы запечатлеть поэзию развёрзшегося пейзажа.

Хотя данная книга и основана на объединении лекций, читается она легко и непринуждённо, походит на диалог-размышление и написана в той мягкой, "штилевой" форме письма, в которой всегда узнаётся Памук.

Адам Купер, "Инцест и влиятельность. Частная жизнь буржуазной Англии"

В общем, интересно, хотя половину занимает описание ветвистых родовых древ буржуазных семей 18-19 веков. (Всякие Ротшильды и поменьше.) Тут автор проделал колоссальную работу, конечно, отыскав, кто на ком женился, кто с кем поссорился и т.п. Кому-то понравится такая реал-Санта-Барбара. Есть про тусовку Вирджинии Вулф, со сложными взаимосвязями (с кем из любовников она мужа делила и т.п.). Но особо к теме книги это не относится, и так понятно, что браки между двоюродными были распространены до 20 века.
Только вот брак с двоюродными не считался инцестом. Инцестом считался брак с сестрой/братом умершего супруга, т.е. свояченицей/свояком. Вот в чём прикол.
Да, название книги вводит в заблуждение. Правильно бы было назвать "Связи, приравниваемые к инцесту и частная жизнь Английской буржуазии". Рассматривается здесь, в основном, вопрос брака со свояченицами, кузинами, племянницами и т.п. Инцест в привычном нам понимании (уголовное наказуемая половая связь с близкими родственниками) стал волнительным вопросом только в конце 19 века. Т.е. что там отец с дочерьми делает за закрытыми дверями, никого никогда не волновало, а вот брак с сестрой жены, это да-а-а-а, проблема!
Именно брак со свояченицей, если верить книге, и был основным камнем преткновения аж до 20-го века. Именно такую связь считали инцестом и запрещали.
А брак с двоюродными инцестом не считался.
(Вполне характерно для человека, не говорите, что удивились.)
В Англии закон, разрешающий жениться с сестрой умершей жены принят только в 1907 году. После почти что 60 лет(!) обсуждений в Парламенте! Закон был 18 раз принят Палатой общин, но столько же отвергнут Палатой лордов! Он даже тормозил принятие закона о наказании за обычный инцест, столько печально распространенный среди беднейших работников в Англии (т.к. без него желающие жениться с свояченицей или падчерицей тоже попадали под суд). Что интересно, закон, разрешающий вдовам выходить замуж за свояков, принят намного позже.
Хотя, вроде бы, те же яйца, только в профиль. Но нет. Брак женщины с братьями умершего мужа как будто бы волновал всех меньше.
Автор не делает никаких предположений, по каким причинам на самом деле именно брак со свояченицей считался таким проблемным. (Религиозный обоснуй - см. внизу.) Нам остаётся только прикинуть, что, к примеру, потому что сестра жены была самой вероятной участницей измен, ведь у людей тогда круг общения был очень узкий. Соседи, родственники, родственники жены. Где же ещё нас поджидает опасность, чтоб сбить с пути истинного? И ведь действительно, как видно из книги, таких связей было очень много. Женщины часто умирали (от родов), обычным делом было то, что после смерти жены в дом переезжала для заботы о детях либо собственная сестра, либо сестра жены. И результат немного предсказуем, только вот закон запрещал жениться даже после смерти жены.
Возвращаясь назад.
Юридический развод стал возможен в Англии лишь в середине 19 века, когда в 1857 году приняли Matrimonial Causes Act и вопросами брака стал заниматься светский суд (the Court for Divorce and Matrimonial Causes).
А до это времени брак были в ведении церковного судa. И так вещи как двоеженство, «инцест» (брак с двоюродными и in-law) - тоже. Тема брака с как-бы родственниками интересовала церковь не больше, чем обычный адюльтер, и, в целом, была очень неопределенной. Ведь одним людям Папа разрешал жениться с вдовами братьев/кузинами/племянницами, а другим, нет. Поэтому и объяснить, где тут логика, было трудно. И ничего не внятно объясняли.
Уложения и статуты могли опираться на римское право, а римляне тоже переобуваться умели. (Император Клавдий отменил законы, запрещавшие жениться с племянницами, чтобы жениться на Агриппине.)
Или использовались в своих целях. Например, Генрих 8 принял в 1540 г. статут, по которому вопросы «инцеста» должны были решаться по аналогии с примерами из Левита. Чтобы жениться с Ек. Говард (или Парр?), которая была двоюродной сестрой его прежней жены Анны Болейн. Т.е. и двоюродная Генриха по тогдашней логике. Обоснуй?
Тогда было принято верить, что муж и жена – это одно целое (one flesh), а значит, и сестра жены – это тоже часть тебя, тоже твоя сестра. Но в Левите ничего не было сказано о том, что нельзя жениться с двоюродными, а лишь якобы запрещался брак с родственниками через брак (вдовы братьев, сестры жен). И ранее Генрих уже апеллировал к Левиту, когда пытался расторгнуть брак с Екатериной Арагонской, вдруг вспомнив, что она недолго была женой его старшего брата.
Две дочери Генриха, став королевами, пытались то отменить эти статуты, то укрепить, каждая исходя из своих интересов наследования. И не только их! (Елизавета ещё и от брака с Филиппом Испанским открутилась, т.к. он был вдовцом Марии. К слову, Марии он приходился двоюродным племянником, но, как видите, ничё, проканало.) Возможно, именно Елизавета закрепила такой расклад "по Левиту", за который топил и отец. Она была дочерью от второй жены, и её законнорожденность была обоснована именно высосанной из Левита "греховностью" брака отца с первой женой (та была недолго женой его брата).
Итого. Расклад выходит такой. Брак с сестрами/братьями умерших супругов считался инцестом в Англии до победного (1907 г., для женщины позже) и запрещался. В США такие браки разрешены намного раньше, ещё в 19 веке. Брак с двоюродными стал сходить на нет только в конце 19-го века. И не только по причине медицинских открытий, а из-за изменения образа жизни. Раньше такой брак среди буржуазии был распространен как средство гарантии в совместном бизнесе, когда участники складывали личный капитал, а акционерных обществ с ограниченной ответственностью ещё не было. Когда последние появились, нужды в таком "цементировании" отношений с бизнес-партнером не стало. Так же уменьшилось количество детей, и потенциальных супругов среди двоюродных. (В середине 19 в. можно было иметь до 40 двоюродных, в конце - лишь около дюжины. Кол-во детей в семьях среднего класса: 1860-1870 гг. - 6 детей, 1900-1910 гг. - 4 ребенка, 1910 - 1920 гг. - 3 ребенка.)
И таким образом браки с двоюродными сошли на нет в 20-м веке.
Сравним:
В 19 в. в Англии 4-5% всех браков заключается среди двоюродных братьев и сестер, т.е. 1 из 20-25 браков.
В 30-е г. 20 в. - 1 из 6 000.
В 60-е г. 20 в. - 1 из 30 000.

Автор книги очень старался, возводя на интересном и хорошо проработанном фактическом базисе теоретическое здание. Увы, вышел лишь карточный домик, который рассыпается при малейшем нажатии, да что там нажатии, дуновении. И это грустно, ведь под завалами неверно понятых теорий останется погребен любопытный рассказ о становлении массовой журналистики во время позднего НЭПа и Первой пятилетки. Надо признать, конечно, что острота моей критики несколько подогрета недавно прочтенным эссе Майкла Дэвида-Фокса, в котором тот очерчивает границы дебатов западных ученых о модерне и модерности в СССР, но и без этого импульса теоретическая выкладка Лено выглядит убого.

В академических работах предисловие пишется в последнюю очередь, ведь в нем суммируется вся работа. Поэтому ты обычно уже знаешь, что тебя будет ждать, после первых 15-20 страниц. Вот и Лено развернул свое видение сразу, оставив для выводов лишь несколько большую конкретность. Итак, по его мнению советские газеты прошли в поздние годы НЭПа и первые годы Первой пятилетки заметную трансформацию, сменив стиль, кадры, содержание и целевую аудиторию. Из инструмента воспитания масс они превратились в органы распространения информации для членов партии и комсомола, ставшими отдельной кастой (вместе с техническими специалистами) в иерархически сложенном советском обществе. Режим при этом отказался от связи с низами, осуществлявшейся в 20-е посредством читательских писем в редакции и постоянных опросов населения, наплевав на мнение низов, так как теперь сама Партия была локомотивом истории и не нуждалась в сведениях снизу для корректировки курса. Все это в сумме, по мнению автора, позволяет оспорить мнение заметной части западных ученых, которые обращают внимание на сходство современности там и здесь, так как (внимание!) советские газеты не соответствуют положениям американской теории PR. В финале книги борьба с пониманием СССР как альтернативной модерности усиливается, автор вытаскивает из загашника Гершенкрона с его теорией преимущества отсталости (заодно показав, что не понимает ее), а также эксплицитно проговаривает свое понимание СССР как неотрадиционалистического общества, основанного на коррупции, блате и патрон-клиентских отношениях. И в предисловии, и в выводах Лено называет сторонников наличия модерна в СССР постмодернистами, и трудно удержаться от мысли, что он использует это слова в качестве ругательства (что они ему сделали?). Кроме этого, иногда автор отвлекается, чтобы рассказать о своем понимании теории Яноша Корнаи и о своей попытке приложить ее к советским газетам.

При комплексном взгляде в приведенном наборе характеристик видна осознанная и отчаянная попытка подогнать факты под теорию. Как вы понимаете, это очень нехороший подход, ведь это обычно означает, что неудобные факты останутся за пределами авторского анализа. Но тем забавнее, что автор не стал заморачиваться и щедро рассыпал по страницам книг факты, которые противоречат его же концепции. Итак, СССР – не альтернативная модерность, и газеты его вне времени и пространства. Сразу после этого автор пишет, что газеты в СССР в 20-е не отличались от американских по содержанию, а в 30-е – по форме. В целом видно, что Лено обращается к американской аудитории и, когда спорит с модерностью в СССР, сравнивает только с США (даже не с западным миром в общем), одна пресловутая теория PR чего стоит (в этом контексте забавно, что для американской публики автору пришлось объяснять – кто такие Майн Рид и Фенимор Купер, основательно же они их забыли). Понимание, что СССР – это не США, трудно считать важным открытием, вполне очевидно, что речь у Коткина и иже с ними шла о другом – о реализации в СССР в том или ином виде тех же тенденций, что присущи современному миру в целом.

Так на какую же карту дуть? С чего начать? Ведь тут почти все одинаково плохо. Тезис о том, что во время Первой пятилетки прессу специально изменили для того, чтобы ее читали лишь партийцы, комсомольцы и специалисты, сложившиеся в управляющую СССР касту, плох уже тем, что во время Первой пятилетки происходило прямо противоположное – это был гигантский эгалитаристский эксперимент, в ходе которого специалистов гоняли, а партийцев, как сам Лено подробно и интересно пишет в нетеоретической части работы, трясли рабкоры снизу (положение это, насколько я могу судить, выросло у Лено из одной неверно понятой цитаты 1931-го года). Каста, насколько я понимаю, сложилась (со всеми оговорками, которые можно применить для этого складывания) позже, когда Сталин и его группа эксперимент свернули. Тут заметна невооруженным взглядом рассинхронизация – пресса изменилась не для касты. Для чего же?

Автор, анализируя изменение прессы в Первую пятилетку, умудряется не заметить саму Первую пятилетку. Открою секрет Полишинеля – пресса изменилась в стране потому, что изменилась страна. Социальная структура страны изменилась, миллионы людей поехали в города, руководство разгоняло энтузиазм и запускало стройки, и пресса была одним из каналов накручивания градуса. Банальное, лобовое и очевидно правильное объяснение, оставляющее за бортом несколько этажей надстройки, возведенной Лено.

Дальше Лено решился обосновать специфику газетного дела в свете теории мягких бюджетных ограничений, постулирующей особые условия функционирования фирмы в командно-административной экономике. Книга написана в 2004 году, до кризиса 2008 года, поэтому автора можно простить за наивность, с которой он рассказывает, что в идеальной (т.е. нигде на самом деле не существующей) рыночной экономике предприятия не могут позволить себе тратить больше, чем у них есть, а при социализме их заливают деньгами ради выполнения плана. Прелесть тут в том, что всего через четыре года реальность взяла и показала, что разговор об общей модерности приложим и здесь – думаю, что теперь все понимают, как работает механизм too big to fail (подсказка – в режиме тех самых мягких бюджетных ограничений, якобы присущих только социализму). Да и нынешняя пандемия тоже фундаментально-рыночный взгляд Лено должна поправить – про «вертолетные деньги» слышали, думаю, все.

Но все это все же цветочки, неверное понимание теорий или просто узость взгляда. Но затем Лено привел меня к фейспалму, когда начал рассказывать, что социализм – это однородная (когерентная система), которая не поддается реформированию, не может сближаться с западной модерностью (что еще раз доказывает отсутствие модерности в СССР), поэтому, например, невозможно представить сочетание устойчивого рыночного развития с политических господством единственной партии (тут мне почудился какой-то заметный душок тоталитарной теории, вроде бы давно почившей). Тут даже 2004 год автора не может оправдать – уже тогда социализму с китайской спецификой было несколько десятков лет, а с даты выхода книги над Лено уже 16 лет смеется все Политбюро КПК (вьетнамцы так, похихикивают).

И пример с неверной оценкой уникальности мягких бюджетных ограничений, и пример с сочетанием власти партии и рыночной экономики ярко и, надеюсь, очевидно показывают, что любые попытки отказаться от компаративистики ведут в пустоту. Автор, отказываясь сравнивать СССР с другими странами, теряет из виду то, что многие вещи оказываются неуникальными, общими. Потеряв горизонт, не видя сходств и, одновременно, различий, автор теряет почву под ногами и городит ерунду, по наивности считая, что анализируемый им объект единичен. Выводы, таким образом, тоже повисают в воздухе.

Одно из самых смешных положений Лено – якобы имевший место отказ советской власти от выяснения общественного мнения. Автор утверждает, что после того, как в годы Первой пятилетки в газетах свернули анализ писем от читателей, партия и правительство не знали общественного мнения. С чего бы это вдруг? Просто теперь эту функцию, насколько я понимаю, выполняли сводки НКВД. Кстати, заметная часть теоретической выкладки (о целевой аудитории газет) Лено построена на том что он переводит «общественность» как ‘official society’. Так прямо и говорит, обычно переводят ‘civil society’, а я буду переводить ‘official society’, а раз это официальное общество, то газеты, значит, только для партийцев. Дольно забавная логическая ошибка, не правда ли? Забавно все это еще и потому, что Лено, забыв о своем тезисе об отсутствии модерна в СССР, прямо пишет, что письма в газету – это аналог опроса общественного мнения, а функция газет в СССР аналогична американским, только там последние новости с биржи, а тут – последние новости о разборках в Кремле.

К середине книги авторское изложение заметно меняется. Оставив позади слабые и порой даже глупые теоретические выкладки, Лено наконец-то подходит к предмету своего исследования. Нарративные главы хороши, в них автор рассказывает о том, как энтузиазм и вера в лучшее будущее меняли советские газеты. Тут начинает быть заметен стиль Фицпатрик, птенцом гнезда которой Лено является. Здесь сталинское руководство запускает план коренной перестройки страны в ответ на массовый запрос снизу, аккуратно и деловито используя механизм козла отпущения для отвлечения внимания от стратегических вопросов. Вот молодые и горячие помогают справится с «правым уклоном», вот их самих малость прикручивают в рамках борьбы с «левым». Автор, правда, верен себе и почему-то выло пытается связать положение Маркса о классовой борьбе как двигателе истории и поиски козлов отпущения в бытовых проблемах конца 20-х, но, слава богу, продолжать не стал и сконцентрировался на деле.

Итак, в рамках борьбы за власть Сталин оседлал массовое движение, которое сделал мотором индустриализации. Газеты превратились в организаторов соцсоревнований, новости делались прямо в цехах, люди, которые выдвигали рацпредложения и критиковали тормозов, росли и переходили на работу из тверских, свердловских и луганских газет в Москву. В стране строятся Магнитка и СТЗ, все кипит и несется, люди начинают верить в лозунги. Газеты порой начинают превышать свои полномочия, критикуя лиц, которых Сталин пока не собирался убирать, так как они, хоть и взяточники и мало ли еще кто, но в его команде. Назовите меня романтиком, это был, при прочих равных, момент, когда советский эксперимент ближе всего подошел к своей реализации – вот партийная ячейка «Комсомольской правды» фактически отвергает директиву ЦК о смещении редактора, вот луганская и днепропетровская газеты пытаются дать указания ЦК (с категорическим императивом – чтоб все было сделано до 1 января!). Собственно, теоретически, как говорит сам Лено, это и была цель перестройки газет в духе Пятилетки – сделать их аналогом системы сдержек и противовесов в западной модели (здесь он сам себе противоречит в очередной раз, нет же в СССР аналогов, тут же неотрадиционализм). Удивительно, что после борьбы с оппозицией, после разгрома уклонов у людей все еще было столько веры в то, что это не просто лозунги. Тут, кстати, Лено опять показывет, что он не очень понимает психологию наших людей: говоря о жалобе снятого редактора в ЦКК, он говорит, что редактор этот хотел назад к кормушке и спецпайку. В цитате же самого редактора тот пишет, что в Гражданскую его пытали казаки, что он всю жизнь отдал делу социалистического строительства и без этого не видит для себя жизни. Думаю, что наша революция оставила столь глубокий след в мировой истории как раз потому, что соображения пайка далеко не сразу стали доминировать над страстью и верой (с каким бы знаком это мы не оценивали сейчас).

Но Сталин не собирался идти дальше лозунгов – энтузиазм прикрутили, создав иерархию критики (эпоха эгалитаризма Первой пятилетки заканчивалась). Газеты могут критиковать только нижестоящие партийные органы, крупных чиновников только по специальному разрешению ЦК. Буйных поснимали, правда, без расправ, многие потом обратно выросли, но уже ученые и битые. Яркий штрих, кстати, что редакторы центральных газет в описываемый период имели право преодолевать вето цензора и выпускать газету, под свою ответственность, разумеется.

Наиболее слабая часть книги (да, слабее теоретических глав) – это вялая глава, в которой, притягивая за уши все, что можно, Лено пытается связать рождение социалистического реализма с трансформацией газет. Одновременно – не значит из-за этого, скажем мы, слегка перефразировав римлян. Как поиск «советских сенсаций» (полярники, летчки) связан с созданием канонов жанра, требовавшего от творца видеть жизнь в ее развитии? Никак, кроме того, что газетчики принимали участие в кампании по зазыванию Горького в СССР. Нарравтив военной славы, героизма и приключений и соцреализм? Что? Единственная достоверная связь нашлась в том, что часть журналистов-выдвиженцев стали потом писателями. Маловато будет.

В этом плане характерно, что Лено не понимает, где происходит действие романа «Цемент» (ответ – в Новороссийске). Сюда же можно пришить постоянные вольные переводы. У некоторых западных авторов (Коткин, Холквист ) есть манера пересыпать текст русскими словами, данными транслитом (с переводом на английский в скобках). Авторы эти часто ошибаются. DeadHerzog отстаивает право авторов ошибаться (с моей стороны это, надеюсь, простительная ирония), а меня такие ошибки часто повергают в сомнения в компетентности автора. Вот и Лено, скажем так, удивил. Несколько примеров: "Ekh zhizn' ty nasha kustarnaia!" ("Oh, Life,
You're Our Workshop!"), перевод слова «хозяйство» как ‘management’, «воспитание» как ‘education’, частое написание слов с маленькой буквы (‘putilov’). Выражение «поместить под стеклянный колпак» Лено переводит как «поместить под микроскоп», заметно меняя смысл. Перевод «многотиражки» как ‘low circulation newspaper’ тоже насмешил, хотя здесь, конечно, труднее объяснить, что речь идет об издании внутри предприятия. Вишенкой стал загадочный ‘Don region of the Ukraine’, под которым, кажется, имелась в виду Область Войска Донского.

Я, конечно, утрирую, но начинает казаться, что о советских газетах можно больше узнать из «12 стульев», чем из книги Лено.

P.S. Автор благодарит за влияние Бранденбергера . Что ж, схожесть видна – такая же большая, всеобъемлющая и шаткая теория, которой пытаются заменить стройное изложение.

P.P.S. Самым интересным моментом был рассказ о том, как газеты и ЦК разрывались между желанием увеличить тиражи отсутствием бумаги в стране (уровень производства 1913 был достигнут только к Первой пятилетке).

The more novelist succeeds in simultaneously being both naive and sentimental, the better he writes.

"Наивный и сентиментальный романист" - это курс Нортонских лекций по литературоведению, которые Орхан Памук читал в Гарварде. Книга теплая, успокаивающая и очень ценная для читателей романов и их создателей. Загадки структуры и тайны романотворческого процесса Орхан Памук разбирает на примере знаменитых литературных произведений, в том числе, на примере романа Л.Н. Толстого "Анна Каренина", который Памук считает одним из величайших литературных творений. В этих лекциях очевидно влияние и любовь турецкого писателя к русской литературе. При чем он так "вкусно" говорит о русских писателях и их романах, что снова хочется взять и уже по-новому погрузиться в этот мир, попасть в купе поезда, на котором в снежную ночь ехала Анна Каренина, придаваясь мыслям о Вронском.

The fact, that long, rich novels like Don Quixote, David Copperfield, and Anna Karenina bear names of their main characters emphasizes the quasi-emblematic task of the protagonist: to evoke the entire landscape in the mind of the reader.

"The Naive and The Sentimental romanist" уютная, завораживающая книга, в основу которой легли понятия, введенные Шиллером, о наивном и сентиментальном типах романистов: первые пишут романы по наитию, не задумываясь о структуре и приемах, а сентиментальные, напротив, осознанно вводят в свой текст элементы, которые должны произвести определенное впечатление на читателя.

Данная книга, к сожалению, не переведена на русский. Но и на английском ее читать настоящее удовольствие. Гармоничность текста помогает легче воспринимать информацию на неродном языке - текучесть, мелодичность и при этом сдержанная образность языка Орхана Памука чувствуются даже в английском варианте.

I also learned that our journey in this world, the life we spend in cities, streets, houses, rooms, and nature, consists of nothing but a search for a secret meaning which may or may not exist.

В завершение этой рецензии хочу поздравить всех-всех-всех с наступающим Новым Годом и Рождеством! Всем волшебных праздников и года, полного чудес!)

Эта книга для всех, кто хочет сделать процесс учебы более легким, а запоминание более прочным. Многие из нас тратят массу времени при подготовке к экзамену на чтение и перечитывание своих записей и учебников, отчаянно пытаясь впихнуть и удержать в своем сознании тонну информации только для того, чтобы спустя несколько дней после даты Х все это благополучно забыть. И если эти знания вдруг снова оказываются необходимыми, то весь цикл повторяется с нуля. Еще хуже приходится тем, кто пытается учить новый язык и никак не может удержать в памяти новые слова, не говоря уже о том, чтобы воспроизвести их в нужный момент.
Авторы данной книги предлагают несколько простых стратегий, следуя которым можно значительно улучшить как запоминание, так и извлечение информации. Основываясь на данных различных исследований, они формулируют ряд принципов, необходимых для успешного обучения:
1. Изучаемая информация требует постоянного извлечения из памяти. Для этой цели отлично подходят различные тесты, вопросы для самоконтроля и самоанализ.
2. Излишняя легкость препятствует обучению. Когда нам приходится преодолевать какие-то трудности, тем самым прикладывая усилия, это делает запоминание и усвоение материала более прочным.
3. Чередование отработки различных тем и навыков является более эффективным, чем усиленная последовательная отработка лишь одного из них. При насыщенной и разнообразной тренировке наш мозг вынужден прилагать больше усилий для переключения и адаптации к изменяющимся условиям, а потому обучение оказывается более эффективным.
4. Не стоит недооценивать принцип интервального повторения. Наш мозг устроен так, что с течением времени невостребованная информация забывается, поэтому крайне важно периодически обращаться к изученному ранее.
5. Встраивая новые знания в уже существующую систему мы делаем обучение и запоминание более эффективным.
Кроме того, авторы предупреждают нас о различных иллюзиях памяти, которых следует опасаться. Одна из них - иллюзия знания, когда мы уверены, что знаем материал, потому что он кажется нам знакомым при перечитывании. Однако, если мы попытаемся сами воспроизвести его без подсказок, то у нас ничего не выйдет.
На мой взгляд, это просто отличная книга для тех, кого интересует саморазвитие и повышение эффективности обучения!

Не сынки у маменьки в помещичьем дому —
Выросли мы в пламени, в пороховом дыму…
Н. Асеев, «Конная Буденного», 1923 г.

Книга о том, что насилие порождает еще большее насилие, а воплощение многолетних иллюзий может быть таким, что в получившемся трудно будет узнать то самое желаемое. Питер Холквист насыщенно и любопытно рассказывает о том, как довоенные представления интеллигенции о способах достижения прекрасного будущего сорвали резьбу и погрузили Российскую империю в кровавый хаос.

Ценность книги – в первую очередь в интересном сочленении case study – истории территории Области Войска Донского – и подачи общего контекста, как самой нашей революции, так и международного, причем не только в событийном плане, но и в сравнительном – как государства-участники Первой Мировой справлялись (или не справлялись) с последствиями тотального характера войны.

В России, как известно, государство не справилось с потребностями войны и призвало на помощь (неохотно, со скрипом) общественный организации. Все эти земства и союзы попытались заменить собой отсутствовавший у самодержавия аппарат. В какой-то момент они поверили, что смогут функционировать и без эгиды царской власти, и радостно приветствовали падение царизма. Интрига состояла в том, либеральная революция произошла в России во время тотальной войны, поэтому либералы настроены были вовсе не на стремительное развитие капитализма и множества частников, а вовсе и наоборот пытались частников везде, где можно и где нельзя, ликвидировать.

Собственно, главной отраслью, где это стало решающим моментом, было снабжение армии и населения хлебом. Намерение этатизировать эту область, убрать посредников и покупать зерно по фиксированным ценам у населения всячески приветствовалось всеми слоями сторонников войны – от кадетов до «умеренных социалистов».

Любопытнее всего в контексте развернувшейся затем вакханалии насилия то, что царская власть неохотно шла на уступки образованному обществу, требовавшему все огосударствить. Только после Февральской революции все эти меры, предлагавшиеся с 1915 или 1916 года и частично имплементированные, стали официальной политикой Временного правительства, которое, однако, не обладало аппаратом для принуждения и выбивания зерна из крестьян. Советская власть создала и соответствующий аппарат, воплотив чаяния и мечты российской интеллигенции (государственная монополия на зерно, массовые депортации (вслед за царскими), пропаганда и оценка мнения населения, перлюстрация и прочее, прочее). Почти все ведущие сотрудники ведомств Временного правительства, занимавшихся добычей продовольствия, перешли в новые комиссии и наркоматы Советской республики (в том числе Кондратьев с Чаяновым).

С пропагандой вообще весело – и грустно, и печально видеть, как власть разочаровывалась в 1917 году в народе, мол, не тот народ достался, темный и дикий, преимуществ отдать все государству не понимает.

После такой интересной прелюдии Холквист переключается к рассказу о последовательности событий в Области Войска Донского. Надо отдать Холквисту должное, рассказ, хоть и фактически просто нарративный, получился. От ранних попыток создать на Дону общие органы управления (охватывающие всех граждан послефервальской России) к казачьему партикуляризму (с выходом из общих органов и наездом на тех, кто в них остался). Удивление местных общих органов и неожиданная поддержка из Петрограда, видевшего казаках чуть ли не единственную лояльную силу (ради этого на остальных жителей Области решили наплевать, а их, к моему удивлению, было около 60%, и иногородних, и местных крестьян). Каледин и последствия мятежа Корнилова, бегство на Дон и начало гражданской, мир с немцами и мятеж казаков против Каледина, но не за Советскую власть, репрессии против мятежников, смычка с красными, победа красных, мятеж Краснова, стакнувшегося с немцами, поражение Германии, восстановление Советской власти в начале 1919, идиотское расказачивание – мятеж и поддержка Деникина (хватило 1,5 месяцев проведения подобной политики), поражение Деникина, отступление к морю и крах, возвращение Советской власти, жесточайшая продразверстка, не менее жестокое выколачивание продналога. И все со все большей резней, кровью и ненавистью.

Все это с полной уверенностью в собственной правоте, как со стороны белых, так и со стороны красных. Все они старались превратить войну империалистическую в войну гражданскую, и все преуспели в этом. Нельзя не отметить схожесть распри крестьян и казаков с, например, Волынской резней – главное значение имели не действия Другого, а страх, страх того, что та сторона что-то сделает раньше и жестче. На решения людей куда большее влияние оказывали стереотипы, нежели конкретные действия.

Красные воспринимали казаков как врага по определению достаточно долго, чтобы убедить заметную часть казаков в верности такой интерпретации. Очень долго доходило до властной вертикали, что во многом причина восстаний не некая классовая природа казаков, воспринимавшаяся априори враждебной, а именно косяки политики на местах и неверные представления в центре. Программы колонизации (которую даже начали осуществлять ровно в тот момент, когда белые опять перешли в наступление), расстрелы, угрозы и суды – все это применялось непропорционально. Вторя в чем-то Фицпатрик Холквист утверждает, что Советское государство было создано войной и отличалось от остальных государств в первую очередь тем, что перенесло практики мировой войны с фронта во внутренние дела. Когда все стали переходить к мирной жизни, пусть другой, сильно отличающейся от той, до 1914-го, у нас продолжали применять инструментарий Первой Мировой (английские концлагеря и германская госмонополия на зерно – самые очевидные примеры).

Вряд ли кого-то удивит, что ведущие фигуры красных – участников этой мрачной, чертовски мрачной эпопеи также исчезли в жерновах Большого террора, как и другие старые большевики. И Арон Френкель, и Иосиф Ходоровский, и Григорий Сокольников, и Сергей Сырцов (входивший в группу вместе с Ломинадзе, тем самым, из Магнитки ) пали, несмотря на свою ортодоксию во время Гражданской и последовательное выполнение зверских порой директив центра.

Понятно, что все это насилие стало наследием Великой войны, понятно, что оно отвечало интересам многих участников драмы, понятно, что часто оно было логичным ответом на подразумеваемые действия другой стороны конфликта. Тем не менее оно оставалось насилием, разрушительным по самой своей природе.

P.S. Холквист тоже ошибается в русских словах, что несколько подрывает его кредит доверия. Так, рассуждая о политике расказачивания, он говорит, что советская власть хотела осуществить extinction казаков и приводит в скобках термин из документа: «zamiranie». Документа в сети нет (или я не нашел), однако весьма вероятно, что в тексте было куда менее жуткое «замирение», а наш с вами иностранец перепутал оное «замирение» с «вымиранием». Так рождаются мифы.

Когда я дочитываю книгу, которая оказалась мне настолько близкой и так меня поразила, я всегда думаю: а как же рассказать о ней, чтобы кто-то заинтересовался, захотел прочесть? И всегда немного переживаю, что не смогу выразить и выразиться.

To write a novel is to create a center we cannot find in life or in the world, and to hide it within the lanscape - playing an imaginary game of chess with our audience.
To read a novel is to perform the same gesture in reverse.

Это не первый раз, когда я слышу нон-фикшн голос Орхана Памука. Его "Другие цвета" уже произвели на меня впечатление несколько лет назад и я была уверена, что если в схожем жанре его авторства я прочту что-то еще, разочарованной книгу я не закрою. И здесь особая история, моя любимая: писатель о своём ремесле. И не просто о том, как писать книги; не столько и не только о том, как он писал свои книги; а гораздо более масштабно и увлекательно. Любой писатель - он же и читатель, всегда в том же лице. Но что с нами творится, когда мы читаем? А когда пишем? Какие мы?
Прекрасное рассуждение об этом выросло у Памука из Нортонских лекций в Гарварде, было проработано и переродилось в книгу. Взяв за основу разделение Шиллера на naïveté и sentimentality, Памук создаёт свою версию теории романа, создаёт собственную структуру романа и его восприятия - автором (is he naïve or sentimental? what's the difference?) и читателем (the same question applies). Удивительную красоту я увидела и в структуре самой книги. Разделяя ее на главы, Памук будто изобразил кольца на срезе дерева, которые закручиваются снаружи внутрь, к середине: книга заканчивается буквально разделом, посвящённым the center of the novel.
Волшебная, искристая, очень дружелюбная книга, которую было бы интересно прочесть не только ценителям романов Памука, но и действительно всем, кому интересна теория романа и как чтение книг в этом жанре нас меняет и какие двери в нашем сознании открывает.
Thoughtful, insightful. And dare i say - unique.

Крепкое и дельное исследование на любопытную тему. Особую прелесть книге придает то, что перевел ее по собственной инициативе лайвлибовец DeadHerzog (и как перевел).

Несколько нескромно признаюсь, что почти все, что было в книге, не стало для меня большой новостью. Но это только потому, что я читал несколько смежных исследований, вышедших в отличной серии Historia Rossica (напрмер, Центральная Азия в составе Российской империи , Православие, инославие, иноверие и Окно на Восток ). Кстати, эта книга так и просится в эту серию, хотелось бы ее в ней увидеть.

Для человека, впервые приступающего к такой любопытной теме как взаимоотношение нашего государства с исламом, рецензируемая книга будет представлять большой интерес. Она лучше в качестве начала уже названных книг потому, что она более фокусна. «Центральная Азия..» больше концентрируется на географии (да и вообще построена на принципе привлечения местных ученых к составлению сборника, а это мешает построению целостной картины), «Окно на Восток» хоть и более сконцентрировано на религии, тоже страдает от ограничения по исследуемой местности.

А эта книга именно об исламе в специфических российских условиях. Автор наглядно демонстрирует то, что политика – это искусство возможного. Имперская администрация часто меняла свой курс, отталкиваясь от условий, внешних и внутренних, от новых раскладов в мировом балансе сил. Если при Екатерине II веротерпимость была объявлена краеугольным принципом (и одновременно инструментом привлечения на свою сторону сомневающихся мусульман), то уже к середине XIX века имперская администрация страдала от необходимости этот принцип применять. Что изменилось? Почему в XVIII веке ислам поддерживали и пропагандировали, обращали казахов чуть ли не по прямой указке из Петербурга, а в середине XIX стали считать, что казахи – язычники и надо бы их обратить в православие, забыв про неудачный, как казалось екатерининский эксперимент? Вот как раз об этом, о текучем, меняющемся отношении, взаимоотношении ислама и власти книга.

При этом актором выступает не только власть. Различные, разнородные общины Поволжья, Крыма, Кавказа, завоеванного в середине XIX века Туркестана активно пользовались неповоротливой имперской бюрократической машиной для отстаивания своих прав и привилегий, своего толкования законодательства и моральных норм.

В книге очень доходчиво показана эволюция, которую прошли имперские власти – от опоры на местных толкователей исламских норм к насаждению общих норм ислама на всем пространстве империи. Местные обычаи считались привнесениями, и только имперская власть знала то, как должен выглядеть чистый ислам. Любопытная и парадоксальная система.

Автор несколько раз сравнивает эту эволюцию с опытом иных колониальных империй, увы, не вдаваясь в подробности. А жаль, было бы любопытно увидеть более детальный анализ французского опыта в Алжире и британского в Индии.

Отдельного упоминания заслуживают неизменные, увы, российские административные качели. Решения то отменяются, то снова принимаются. Всегда находится группа ходатаев, которые привлекают на свою сторону часть центрального аппарата, и мера, столь долго принимавшаяся, отменяется. Но обратная волна лет через 15 снова вводит ее в действие. И так по кругу, раз за разом.

В этом плане любопытна история Оренбургского духовного собрания, которое сами власти и создали для внедрения в исламе концепции духовенства как отдельного сословия (в исламе фактически не профессионального духовенства). Сразу после этого сами власти стали бороться с попытками Собрания добиться для мусульманских священнослужителей прав православных священников. Работу Собрания в казахских степях то пресекали как миссионерскую, то приветствовали как укрепляющую империю. Истинно наш метод. И ведь работает. Есть в этом какая-то загадка.