4.5 Перекресток улицы Горького и проспекта Маркса

Название книги отсылает к известному филофеевскому изречению: как царская Москва была Третьим Римом и духовным центром христианства и славянства, так и советская Москва в тридцатые годы была центром коммунизма и революции. И то, что "четвертому не быти" профессор славянских языков и литературы Йельского университета Катерина Кларк также изящно обыгрывает, указывая на то, что несмотря на все старания и усилия, повторить успех Августа и создать реальный мировой центр притяжения культуры и искусства Сталину не удалось - несмотря на массовое паломничество западных писателей, наплыву беженцев из Третьего Рейха и бегству архитекторов от депрессии.

Кларк не согласна с тимашевской теорией Великого Отступления, столь излюбленной современными ревизионистами, и считает, что в тридцатые годы советская культура не вернулась к дореволюционным ценностям, но наоборот, шагнула вперед из пролетарского изоляционизма, чтобы позаимствовать и усвоить как старые мировые достижения (в первую очередь, конечно, европейские), так и новые культурные тенденции. Несмотря на цензуру и идеологические ограничения, говорит Кларк, советская культура стала значительно более космополитичной и более открытой, чем в двадцатые годы и особенно во времена культурной революции.

Автор использует четверых советских культурных деятелей - Эйзенштейна, Кольцова, Эренбурга и Третьякова, - чтобы показать, как посредники облегчали Союзу аппроприацию и усваивание западной культуры. Книга во многом посвящена плану реорганизации Москвы в тридцатые годы и тому, как на эти планы влияла культура - как современная западная, так и наследие Античности и Ренессанса. Другой вопрос, что Москва рассматривается через призму общесоюзных явлений и тенденций (впрочем, возможно, что наоборот). Автор показывает, как архитектура Баухауза и Манхэттена влияли на сталинских планировщиков, советские режиссеры копировали Голливуд (и в свою очередь сами подвергались копированию), а литература соцреализма, обогащенная связью с немецкими и французскими писателями, создавала идеал нового человека, призванного жить в новых городах.

Автор является литературоведом, поэтому в книге очень много высоколобой культуры: Кларк препарирует пьесу Брехта "Чрезвычайная мера" и её значение для тогдашних левых, символизм планов Ле Корбюзье, сакральность художественной иконографии Сталина, эстетические воззрения Канта, актуальность "карнавальности" у Бахтина и тому подобные высокоинтеллектуальные темы. Автор работает на стыке идеологии, политики, литературы и архитектуры и делает это намеренно, создавая из массы перекрестных ссылок монументальную чугунно-ажурную решетку - твердую, но хрупкую: образец для соцреализма.

Анализируя обоюдное влияние советской и мировой культуры друг на друга (поездки западных деятелей в Союз и советских - в Европу и Америку, заимствование в кино и театре) Кларк умудряется гораздо шире и удачнее показать эту тему, чем например, Майкл Дэвид-Фокс в Витринах великого эксперимента . Она не фиксируется на отдельных личностях, а использует различные эпизоды - от феноменального успеха показа "Чапаева" в Нью-Йорке до поездки по Штатам Ильфа и Петрова и от участия Фейхтвангера в издании журнала для немецкой диаспоры до парижского Конгресса в защиту культуры - для демонстрации глобальной картины и последствий для культурного развития в СССР. Она, например, рассказывает даже о визите в Москву Пекинской оперы во главе с Мей Ланьфан и о связях Эйзенштейна с японским театром и кино, не ограничиваясь исключительно западным дискурсом.

Несмотря на внутреннюю красоту и несомненную логику, подобные онтологические обобщения выглядят не то чтобы шаткими (аргументов здесь достаточно), но чисто авторскими - те же факты и явления можно повернуть по-другому и трактовать по-другому. Идея Кларк, конечно, крайне неожиданная и спорная, но весьма интересная и достаточно убедительная - свежий взгляд на привычные реалии. Книга скорее относится к культурологии, нежели к истории, Кларк высказывает в ней не гипотезу или теорию, а взгляд с непривычного угла зрения. Я бы сказал, что Москва, четвертый Рим - не нарратив, не анализ (хотя и того, и другого в ней полно), а перспектива. (Книгу можно - со всеми оговорками - сравнить с Внутренней колонизацией Эткинда.) Очевидный сдвиг в сторону культурологии нужно обязательно учитывать, и если вы не готовы, например, погрузиться в глубины теории Станиславского и её связях с показательными судами конца тридцатых годов, за книгу лучше не браться.