3.5 Бумага все стерпит

Автор книги очень старался, возводя на интересном и хорошо проработанном фактическом базисе теоретическое здание. Увы, вышел лишь карточный домик, который рассыпается при малейшем нажатии, да что там нажатии, дуновении. И это грустно, ведь под завалами неверно понятых теорий останется погребен любопытный рассказ о становлении массовой журналистики во время позднего НЭПа и Первой пятилетки. Надо признать, конечно, что острота моей критики несколько подогрета недавно прочтенным эссе Майкла Дэвида-Фокса, в котором тот очерчивает границы дебатов западных ученых о модерне и модерности в СССР, но и без этого импульса теоретическая выкладка Лено выглядит убого.

В академических работах предисловие пишется в последнюю очередь, ведь в нем суммируется вся работа. Поэтому ты обычно уже знаешь, что тебя будет ждать, после первых 15-20 страниц. Вот и Лено развернул свое видение сразу, оставив для выводов лишь несколько большую конкретность. Итак, по его мнению советские газеты прошли в поздние годы НЭПа и первые годы Первой пятилетки заметную трансформацию, сменив стиль, кадры, содержание и целевую аудиторию. Из инструмента воспитания масс они превратились в органы распространения информации для членов партии и комсомола, ставшими отдельной кастой (вместе с техническими специалистами) в иерархически сложенном советском обществе. Режим при этом отказался от связи с низами, осуществлявшейся в 20-е посредством читательских писем в редакции и постоянных опросов населения, наплевав на мнение низов, так как теперь сама Партия была локомотивом истории и не нуждалась в сведениях снизу для корректировки курса. Все это в сумме, по мнению автора, позволяет оспорить мнение заметной части западных ученых, которые обращают внимание на сходство современности там и здесь, так как (внимание!) советские газеты не соответствуют положениям американской теории PR. В финале книги борьба с пониманием СССР как альтернативной модерности усиливается, автор вытаскивает из загашника Гершенкрона с его теорией преимущества отсталости (заодно показав, что не понимает ее), а также эксплицитно проговаривает свое понимание СССР как неотрадиционалистического общества, основанного на коррупции, блате и патрон-клиентских отношениях. И в предисловии, и в выводах Лено называет сторонников наличия модерна в СССР постмодернистами, и трудно удержаться от мысли, что он использует это слова в качестве ругательства (что они ему сделали?). Кроме этого, иногда автор отвлекается, чтобы рассказать о своем понимании теории Яноша Корнаи и о своей попытке приложить ее к советским газетам.

При комплексном взгляде в приведенном наборе характеристик видна осознанная и отчаянная попытка подогнать факты под теорию. Как вы понимаете, это очень нехороший подход, ведь это обычно означает, что неудобные факты останутся за пределами авторского анализа. Но тем забавнее, что автор не стал заморачиваться и щедро рассыпал по страницам книг факты, которые противоречат его же концепции. Итак, СССР – не альтернативная модерность, и газеты его вне времени и пространства. Сразу после этого автор пишет, что газеты в СССР в 20-е не отличались от американских по содержанию, а в 30-е – по форме. В целом видно, что Лено обращается к американской аудитории и, когда спорит с модерностью в СССР, сравнивает только с США (даже не с западным миром в общем), одна пресловутая теория PR чего стоит (в этом контексте забавно, что для американской публики автору пришлось объяснять – кто такие Майн Рид и Фенимор Купер, основательно же они их забыли). Понимание, что СССР – это не США, трудно считать важным открытием, вполне очевидно, что речь у Коткина и иже с ними шла о другом – о реализации в СССР в том или ином виде тех же тенденций, что присущи современному миру в целом.

Так на какую же карту дуть? С чего начать? Ведь тут почти все одинаково плохо. Тезис о том, что во время Первой пятилетки прессу специально изменили для того, чтобы ее читали лишь партийцы, комсомольцы и специалисты, сложившиеся в управляющую СССР касту, плох уже тем, что во время Первой пятилетки происходило прямо противоположное – это был гигантский эгалитаристский эксперимент, в ходе которого специалистов гоняли, а партийцев, как сам Лено подробно и интересно пишет в нетеоретической части работы, трясли рабкоры снизу (положение это, насколько я могу судить, выросло у Лено из одной неверно понятой цитаты 1931-го года). Каста, насколько я понимаю, сложилась (со всеми оговорками, которые можно применить для этого складывания) позже, когда Сталин и его группа эксперимент свернули. Тут заметна невооруженным взглядом рассинхронизация – пресса изменилась не для касты. Для чего же?

Автор, анализируя изменение прессы в Первую пятилетку, умудряется не заметить саму Первую пятилетку. Открою секрет Полишинеля – пресса изменилась в стране потому, что изменилась страна. Социальная структура страны изменилась, миллионы людей поехали в города, руководство разгоняло энтузиазм и запускало стройки, и пресса была одним из каналов накручивания градуса. Банальное, лобовое и очевидно правильное объяснение, оставляющее за бортом несколько этажей надстройки, возведенной Лено.

Дальше Лено решился обосновать специфику газетного дела в свете теории мягких бюджетных ограничений, постулирующей особые условия функционирования фирмы в командно-административной экономике. Книга написана в 2004 году, до кризиса 2008 года, поэтому автора можно простить за наивность, с которой он рассказывает, что в идеальной (т.е. нигде на самом деле не существующей) рыночной экономике предприятия не могут позволить себе тратить больше, чем у них есть, а при социализме их заливают деньгами ради выполнения плана. Прелесть тут в том, что всего через четыре года реальность взяла и показала, что разговор об общей модерности приложим и здесь – думаю, что теперь все понимают, как работает механизм too big to fail (подсказка – в режиме тех самых мягких бюджетных ограничений, якобы присущих только социализму). Да и нынешняя пандемия тоже фундаментально-рыночный взгляд Лено должна поправить – про «вертолетные деньги» слышали, думаю, все.

Но все это все же цветочки, неверное понимание теорий или просто узость взгляда. Но затем Лено привел меня к фейспалму, когда начал рассказывать, что социализм – это однородная (когерентная система), которая не поддается реформированию, не может сближаться с западной модерностью (что еще раз доказывает отсутствие модерности в СССР), поэтому, например, невозможно представить сочетание устойчивого рыночного развития с политических господством единственной партии (тут мне почудился какой-то заметный душок тоталитарной теории, вроде бы давно почившей). Тут даже 2004 год автора не может оправдать – уже тогда социализму с китайской спецификой было несколько десятков лет, а с даты выхода книги над Лено уже 16 лет смеется все Политбюро КПК (вьетнамцы так, похихикивают).

И пример с неверной оценкой уникальности мягких бюджетных ограничений, и пример с сочетанием власти партии и рыночной экономики ярко и, надеюсь, очевидно показывают, что любые попытки отказаться от компаративистики ведут в пустоту. Автор, отказываясь сравнивать СССР с другими странами, теряет из виду то, что многие вещи оказываются неуникальными, общими. Потеряв горизонт, не видя сходств и, одновременно, различий, автор теряет почву под ногами и городит ерунду, по наивности считая, что анализируемый им объект единичен. Выводы, таким образом, тоже повисают в воздухе.

Одно из самых смешных положений Лено – якобы имевший место отказ советской власти от выяснения общественного мнения. Автор утверждает, что после того, как в годы Первой пятилетки в газетах свернули анализ писем от читателей, партия и правительство не знали общественного мнения. С чего бы это вдруг? Просто теперь эту функцию, насколько я понимаю, выполняли сводки НКВД. Кстати, заметная часть теоретической выкладки (о целевой аудитории газет) Лено построена на том что он переводит «общественность» как ‘official society’. Так прямо и говорит, обычно переводят ‘civil society’, а я буду переводить ‘official society’, а раз это официальное общество, то газеты, значит, только для партийцев. Дольно забавная логическая ошибка, не правда ли? Забавно все это еще и потому, что Лено, забыв о своем тезисе об отсутствии модерна в СССР, прямо пишет, что письма в газету – это аналог опроса общественного мнения, а функция газет в СССР аналогична американским, только там последние новости с биржи, а тут – последние новости о разборках в Кремле.

К середине книги авторское изложение заметно меняется. Оставив позади слабые и порой даже глупые теоретические выкладки, Лено наконец-то подходит к предмету своего исследования. Нарративные главы хороши, в них автор рассказывает о том, как энтузиазм и вера в лучшее будущее меняли советские газеты. Тут начинает быть заметен стиль Фицпатрик, птенцом гнезда которой Лено является. Здесь сталинское руководство запускает план коренной перестройки страны в ответ на массовый запрос снизу, аккуратно и деловито используя механизм козла отпущения для отвлечения внимания от стратегических вопросов. Вот молодые и горячие помогают справится с «правым уклоном», вот их самих малость прикручивают в рамках борьбы с «левым». Автор, правда, верен себе и почему-то выло пытается связать положение Маркса о классовой борьбе как двигателе истории и поиски козлов отпущения в бытовых проблемах конца 20-х, но, слава богу, продолжать не стал и сконцентрировался на деле.

Итак, в рамках борьбы за власть Сталин оседлал массовое движение, которое сделал мотором индустриализации. Газеты превратились в организаторов соцсоревнований, новости делались прямо в цехах, люди, которые выдвигали рацпредложения и критиковали тормозов, росли и переходили на работу из тверских, свердловских и луганских газет в Москву. В стране строятся Магнитка и СТЗ, все кипит и несется, люди начинают верить в лозунги. Газеты порой начинают превышать свои полномочия, критикуя лиц, которых Сталин пока не собирался убирать, так как они, хоть и взяточники и мало ли еще кто, но в его команде. Назовите меня романтиком, это был, при прочих равных, момент, когда советский эксперимент ближе всего подошел к своей реализации – вот партийная ячейка «Комсомольской правды» фактически отвергает директиву ЦК о смещении редактора, вот луганская и днепропетровская газеты пытаются дать указания ЦК (с категорическим императивом – чтоб все было сделано до 1 января!). Собственно, теоретически, как говорит сам Лено, это и была цель перестройки газет в духе Пятилетки – сделать их аналогом системы сдержек и противовесов в западной модели (здесь он сам себе противоречит в очередной раз, нет же в СССР аналогов, тут же неотрадиционализм). Удивительно, что после борьбы с оппозицией, после разгрома уклонов у людей все еще было столько веры в то, что это не просто лозунги. Тут, кстати, Лено опять показывет, что он не очень понимает психологию наших людей: говоря о жалобе снятого редактора в ЦКК, он говорит, что редактор этот хотел назад к кормушке и спецпайку. В цитате же самого редактора тот пишет, что в Гражданскую его пытали казаки, что он всю жизнь отдал делу социалистического строительства и без этого не видит для себя жизни. Думаю, что наша революция оставила столь глубокий след в мировой истории как раз потому, что соображения пайка далеко не сразу стали доминировать над страстью и верой (с каким бы знаком это мы не оценивали сейчас).

Но Сталин не собирался идти дальше лозунгов – энтузиазм прикрутили, создав иерархию критики (эпоха эгалитаризма Первой пятилетки заканчивалась). Газеты могут критиковать только нижестоящие партийные органы, крупных чиновников только по специальному разрешению ЦК. Буйных поснимали, правда, без расправ, многие потом обратно выросли, но уже ученые и битые. Яркий штрих, кстати, что редакторы центральных газет в описываемый период имели право преодолевать вето цензора и выпускать газету, под свою ответственность, разумеется.

Наиболее слабая часть книги (да, слабее теоретических глав) – это вялая глава, в которой, притягивая за уши все, что можно, Лено пытается связать рождение социалистического реализма с трансформацией газет. Одновременно – не значит из-за этого, скажем мы, слегка перефразировав римлян. Как поиск «советских сенсаций» (полярники, летчки) связан с созданием канонов жанра, требовавшего от творца видеть жизнь в ее развитии? Никак, кроме того, что газетчики принимали участие в кампании по зазыванию Горького в СССР. Нарравтив военной славы, героизма и приключений и соцреализм? Что? Единственная достоверная связь нашлась в том, что часть журналистов-выдвиженцев стали потом писателями. Маловато будет.

В этом плане характерно, что Лено не понимает, где происходит действие романа «Цемент» (ответ – в Новороссийске). Сюда же можно пришить постоянные вольные переводы. У некоторых западных авторов (Коткин, Холквист ) есть манера пересыпать текст русскими словами, данными транслитом (с переводом на английский в скобках). Авторы эти часто ошибаются. DeadHerzog отстаивает право авторов ошибаться (с моей стороны это, надеюсь, простительная ирония), а меня такие ошибки часто повергают в сомнения в компетентности автора. Вот и Лено, скажем так, удивил. Несколько примеров: "Ekh zhizn' ty nasha kustarnaia!" ("Oh, Life,
You're Our Workshop!"), перевод слова «хозяйство» как ‘management’, «воспитание» как ‘education’, частое написание слов с маленькой буквы (‘putilov’). Выражение «поместить под стеклянный колпак» Лено переводит как «поместить под микроскоп», заметно меняя смысл. Перевод «многотиражки» как ‘low circulation newspaper’ тоже насмешил, хотя здесь, конечно, труднее объяснить, что речь идет об издании внутри предприятия. Вишенкой стал загадочный ‘Don region of the Ukraine’, под которым, кажется, имелась в виду Область Войска Донского.

Я, конечно, утрирую, но начинает казаться, что о советских газетах можно больше узнать из «12 стульев», чем из книги Лено.

P.S. Автор благодарит за влияние Бранденбергера . Что ж, схожесть видна – такая же большая, всеобъемлющая и шаткая теория, которой пытаются заменить стройное изложение.

P.P.S. Самым интересным моментом был рассказ о том, как газеты и ЦК разрывались между желанием увеличить тиражи отсутствием бумаги в стране (уровень производства 1913 был достигнут только к Первой пятилетке).