Вчера дочитала "Пангею", последние строчки — "но лица не было. Обычное белое пятно, которое он подслеповатыми глазами привык видеть перед собой..."Книжка опять закончилась на грустной ноте, меланхолично, но воспринимает эта грусть не как финал, а как призыв к возрождению, как Платон силой мысли изменил будущее, так и мы, читатели, обращаемся к себе, к своей личной жизни, к своему внутреннему "я", мы все найдем опору, Бог вернет всё на круги своя, лицо не потеряется.
Книга великолепная, этот финал не считывается лишь только как грусть, он считывается и как главное не увидишь глазами, только почувствуешь. В "Пангее" Голованивской много сказано о том, что человек соединяясь с другим не должен терять свое лицо, он должен продолжать свой путь, просто теперь сообща с кем-то. Герои, которые отказались от него (своего пути), избрав путь мужа и расстрворившись в нем, уходят часто в сторону от судьбы своей и теряют таким образом СВОЁ лицо.
Это очень красивая книга, которую хочется перечитывать, она действительно очень многому учит.
Спасибо! Счастья Марии Константиновне, пусть никогда не теряет свое лицо, а иллюзии и аберрации в жизни не появляются.
третий день уже не читаю "пангею", соскучилась, в ночь с 31-е на 1-е прочла первые три главы книги "Движение".
1-го и 2-го возвращалась коротко мыслями к книжке: вся такая телесная, земная, а когда читаешь "Движение" что-то такоепроисходит и приподнимаешься. Не в смысле, что я действительно была в воздухе, а практически — первые две книги "Закон" и "Жизнь" в сравнении с книгой "движение" разные, по-другому мозги работают, в "Движении" — бац! — и не могу описать точно, но чувствую хорошо — приподнимаешься — видишь широкими мазками, как например в главе "Голова" у главных героев есть 20-летний сын, которого отец только сейчас увидел, а о матери думал всю жизнь — "каждый не прожитый вместе день они опознали как общий, совместный, и вопрос о том, что же им делать дальше, отпал сам собой". Я действительно пока не могу подобрать слов, но чувствуется что-то такое, что подтверждает мысль что божественное не увидеть глазами, не потрогать руками и вообще это не телесное. У нее же после этой книжки вышла "Кто боится смотреть на море" (2016) и там старичок хотел женится, потому что овдовел, но чувствуется, что вот эту новую жену он не любит так как любил в "Норе Баржес" (2009) или у нее были строчки позднее году в 2018 о том, что вот сначала видела твой профиль, мысленно соединяя точки в пространстве, а сейчас нету глаз — "любовь слепа, а нелюбовь — сто раз", и вот эта вот нелюбовь сто раз воспринимается как вот чтото было прекрасное, разъединили и перед читателем этот разрыв который он заполняет каждый раз то догадками о личной жизни самой Голованивской, то догадками о мироздании через призму традиций, которые еще нужно изучить, короче читая задаешь много вопросов, которые не Голованивская написала, а мозг читателя, а чтобы на них ответить, нужно еще поработать. То есть отдалится от "Пангеи", а потом вернутся и прочесть еще раз — маятник такой: отдаление-приближение, что впрочем тоже классика.
я уже писала, что они с Саввой красиво читаются вместе — 20 век описывает Савва, 21-ый Мария, но вот эта общностей идей, ценностей, понятий не разрывает логику: Савва пишет всегда через призму того, что жить и делать нужно "любя и полностью отдавая себя", Мария отдает всю себя в своих романах, не знаю как это объяснить, но переживается глубоко. Кажется, что очень ранима, очень трогательна, необходимо бережное отношение, внимательное — человек с тонкой кожей, который прикидывается толстокожей — и по мере чтения читатель это понимает, и у него у самого истончается кожа
Когда читала главу "Нина", обратила внимание на строчку — "..унылых коллекционерских жен, недоедавших масла, поскольку их скупые мужья экономили каждую копейку". У Саввы Евсеевича Голованивского есть повесть "Соседи", в которой он описывает жизнь колхоза и причины того, почему этот колхоз пришел в упадок, закончилось все хорошо в итоге, потому что каждый занялся своим делом — ему (делу) "вся душа целиком принадлежала", была там одна дама, которую просили посидеть с детьми, и вот в просьбе так и говорилось не жалей молока и масла для детей, в чай клади сахар, — должны быть белки, жиры и углеводы. В романе "Тополь на том берегу" у Саввы во время войны героиня встретив осиротевшую девочку, забрала ее к себе, и первым делом раздобыла курицу, чтобы у девочки хотя бы яйца были в питании. Я о том, что это приятно читать — помните у Голованивской на просьбу ребенка купить жевательный мармелад в виде червячков мама дочке говорит — "ты что щучка, не ешь это". Савва пишет "если человек не умеет есть, он не умеет и жить", Мария пишет не ешь червячков, ты же не щучка. и вот это вот "жены, недоедавшие масла, поскольку их скупые мужья экономили каждую копейку" — важная деталь портрета.
Я продолжаю читать книгу "Закон", сейчас глава "Захар". Первое, на что я обратила внимание — на трость. Трость — это символ. У деда Марии Саввы Голованивского есть роман об оккупации Киева 1943года, после прочтения которого, я долго возвращалась к тому, что хотела понять, почему он обращает внимание на трость: молодой немецкий офицер тростью убил женщину, которая повезла святыню мужа на базар, второй немец с тростью появился сразу же после смерти той женщины и повлиял на ее дочь, которая лишилась надежды и не слишком-то верила в чудо. Я лишь о том, что трость у Саввы не просто так. У Марии в этой главе тоже встречается трость — у Карла (Карлоса), который прибегает к смерти как к средству, считая при этом, что в самой смерти есть божественный промысел. Он стал исламистом осознанно — полюбил ислам за красоту жертвоприношения уже во взрослом возрасте (до этого его отец бросил мать, избил её, после чего они жили впроголодь, она работала в кафе и по ночам принимала мужчин). Потом они уехали в Европу, где было еще хуже — "Это и есть настоящее унижение, — сказал Карлос, — когда не свои унижают тебя, а чужие". Он стал готовить теракты. Мы знаем что первые исламистские теракты в Европе стали осуществляться в 2004-2005годах, пик пришелся на 2015-2017 годы, совершили теракты в Европе — граждане её стран, они были третьим поколением переселенцев, то есть они взрывали в родной стране. Почему так? Сейчас растет количество исследований, которые показывают что теракт — это информационное сообщение. В главе "Захар" заказчика терактов убивают и его обиду убивает любовь, он перестал убивать невинных людей, потому что чувствовал в себе любовь к женщине, "любовь ослепила меня", при этом женщина с ним не имела сексуальной связи, он ей восхищался. На вопрос к нему "Зачем ты это делал?", от ответил "не верь в высокие идеалы, это просто работа. А идеалы нужны, чтобы не скучать". Я не знаю, как нужно решать вопросы терроризма, но сам взгляд сверху, через призму божественного, поможет посмотреть на проблему по-новому и решить её.
О сексе. Сейчас растет количество асексуалов. Почему интересно? Не потому ли, что к сексу относятся как к инструменту (средству)? Не потому ли, что секс воспринимается грязным действием, а к такому восприятию привела история искалеченных изменами, предательствами, самоутверждением и принуждением душ? У каждого есть СВОЯ пара, не нужно изменять ей.
Голованивская и в первых своих книгах, я имею в виду замечательный сборник "Знакомство. Частная коллекция" настаивает на том, что нужно "воспитывать душу", она умница, я настаиваю на этом — она большая умница!
Читаю раздел "Закон", построен интересно — каждая глава заканчивается описанием человеческого, что называется, злого начала (корысть, жестокость) или доброго (бескорыстие, любовь, верность). Объясняю почему счастье. Три часа после прочтения главы "Конон-младший и Маргарита" я переживала, в ней рассказывается история "увальня и книжного лентяя", изучавшего жизнь по романам и Катюши, девочки в которой гуляла и била через край жизнь: он ее полюбил, а она сделала аборт, о котором он узнав страшно переживал и мучался, что его малыш так и не родился, а его мнения даже не спросили. Через несколько страниц рассказывается история, как девушка (очевидно, что та же) Катюша из любопытства решила родить ребенка как суррогатная мать, но отказалась от этого, сбежала и сохранила малыша, воспитала его, полюбив уже в утробе. Только закончила читать эту главу — "Катерина", действительно я прямо счастлива читать эти строки: "Те, кто умели сбросить с себя эту шкуру (прим: волчью, корыстную), гласила пояснительная надпись, выпускали шар из рук и получали другую сферу, невидимую, но от этого ничуть не менее прекрасную".
Вкратце: когда сделала аборт Катюша, "книжный увалень"удивлялся почему, ведь у него очень много денег; если бы она отдала ребенка, которого вынашивала сначала как суррогатная мать, она получила бы деньги, но Катюша сбежала, оставив ребенка и полюбив и его, и молодого юношу, который бежал вместе с ней. Ребенок — это плод любви.
Счастливая улыбка после прочтения, прямо расплакалась — действительно, что-то невидимое, но от этого ничуть не менее прекрасное :)
Вторая глава раздела "Закон" — о паломничестве в Сантьяго-де-Компостелу ( путь святого Иакова или Эль Камино де Сантьяго). Иисус нарек Иакова и его брата Иоанна Ораторами, Сыновьями Грома — они мощно проповедовали свою веру. Иаков видел как распяли Христа, но не остановился после этого и продолжил яростно проповедовать Христову веру. В главе рассказывается о том, что большинство проходя этот путь, сначала оскотиниваются, а уже потом преображаются.
Главное, как мне кажется, здесь видно что вкладывает в определение любви Мария — мне показалось, что доминирующий фактор в определении ею любви: "любовь к человеку не в том, чтобы простить его, и не в том, чтобы проявлять доброту, нередко неотличимую от равнодушия, а в том чтобы убедить человека быть совершенно настоящим.." а до этого герой (он действительно герой) главы говорит о том, что Бог разговаривает с ним через боль, на таком точном и многосложном языке, а еще выше другой персонаж цитирует Сунь Цзы — "Наша победа в нашем враге, наше поражение в нас самих".
Мария по сути всегда говорит о том, что жить нужно по совести, но конкретно эта глава построена на концентрации идеи верности самому себе и своей природе и как найти себя настоящего.
Первое, Мария пишет хлестко, не жалея читателя, если об их пороке, но так, чтобы понял, где фальшивит и стал настоящим, самим собой, таким образом у нее есть конкретная цель и она бьет в яблочко, получается что и через боль открывается любовь. почему "и через боль", да потому что она как-то умудряется одновременно связать это с любовью.
Второе, а сама Мария совершенно настоящая или не до конца? Просто если сравнивать ее и деда, Савву, то я вам скажу они очень похожи, вот прямо видно, что Мария дочка Саввы (внучка), но восприятие немного разное: у Саввы оптимистичное настроение, у Марии — меланхоличное. Я думаю, потому что в жизни Мария не дополучает любовь, счастья не хватает. У Саввы, кстати, отличный есть роман, в котором при первом чтении думаешь: определенно эта девушка — отрицательный герой, а потом смотришь, это не она отрицательный герой, а люди вокруг, потому что когда она была подростком, ее родители развелись и она замкнулась, а всем окружающим было пофиг — все шпыняли, не внимательно относились к окружающим вообще, не берегли и не понимали. Этот роман, о котором я говорю, об оккупации Киева, написан в 1943 году, по сути у Марии тот же смысл, как мне кажется, но у Саввы все-таки девочка вернула свою улыбку, а у Марии они грустят и сильно тоскуют — какая уж тут улыбка?
Третье, кажется вот здесь личное воспоминание: "Однажды, совсем еще малыш, он сказал Еве так: "Видишь желтую бабочку-капустницу над красным цветком? А неба голубого за ними не видишь. Вот так всегда большой смотрит на маленького". В четыре года он умел пошутить, переставив ударение или смешав смыслы в словесной игре", и вот тут, я думаю, что это очень в духе самой Марии: "Среди эти воспоминаний к нему явилось ощущение его первого жара в его самый первый в жизни грипп, ему года три, и летний надувной матрас на шкафу кажется ему крокодилом, а плед на кресле сползает огромной черепахой на пол". Вот она по сути поэт, человек видящий все очень поэтично и красиво, когда она пишет смеёшься, потому что это мило очень, а потом — бац — и грусть, и тут понимаешь —она настоящая, но почему такая грустная, почему, этого я не понимаю. Вернее я подозреваю, везде эти фиалки, но что нужно сделать, чтобы они больше не беспокоили? надо вернуть улыбку!
Предки Голованивской по отцу из священнического рода, Мария не просто созерцатель и вдохновенный исследователь жизни, она учитель. Она пишет и говорит о Боге, раскрывает значение фундаментальных понятий: что такое добро и что такое зло и всегда напоминает о том, что огромная ошибка многих политиков — вера в могущество денег, власть, что бы то ни было, что можно увидеть глазами или схватить руками. В главе "Лука" Мария рассказывает историю о том, как мать жены подарила в начале политической карьеры роскошный фолиант "Книга Даниила", чтобы сын выучил урок кто по-настоящему имеет власть над этим миром. До этого в главе "Эсфирь" описана история еврейской семьи, о мучениях, которые переносит жена Фира, наблюдая за тем, как ее муж-доктор страстно любит другого доктора Вассу, Фира рассуждает мудро: "Да, я знаю, но ему это нужно, мужчинам нужна страсть, а дома не страсть, дома — любовь", "жизнь на то и дается человеку, чтобы пройти сквозь все невзгоды мудро, не растеряв себя по пустякам". В этой главе "Эсфирь" через Фиру показана большая боль, которую причиняют евреям, просто за то что они евреи (например, "Холокост", борьба с космополитами"), и когда читаешь "Какие же они недалекие, эти русские!" тупой обиды нет, но безусловно хочется исправить такое определение, а для этого нужны поступки, дела, но ведь все повторяют вслед за Шнуром цитату Столыпина о том, что за десять лет в России меняется все, а за сто — ничего и успокаиваются на этом, ах как смешно, а ведь если это скажет еврейка Фира, повторять за ней так массово, скорее всего, не будут, не воспринимается— а почему? Просто еврейка и всё. Это ведь действительно так: русские долго запрягают, быстро едут, и так же быстро останавливаются на пол-пути — то ли забыли куда шли, то ли передумали. В русской культуре много хорошего, и есть недостатки, как и в любой другой, нужно учится, нужно делать дела, правильно воспринимать накопленный опыт, а не только говорить и винить во всем остальных. Ладно. Короче, я к тому, что это очень красивая последовательность глав, раскрывающая идею о том, что дома очень хорошо и должно быть очень хорошо, чтобы домашние просыпались счастливыми. Это идея получает свое развитие в благополучии местности, в которой проживает эта семья, области, региона, страны, мира в целом. Каждый должен прийти в свой дом и жить в нем (построить его вначале, если нет), найти и создать свою семью и сохранять атмосферу любви в ней. Я к чему? к тому, что ни одной рецензии на книги Марии Голованивской не видела, где бы рецензент был ей равен — нужны глубокие знания теологии (авраамические религии: иудаизм, христианство и ислам), психологии, политики и её биографию. Книга читается с большим интересом, построена таким образом, что приходится так или иначе возвращаться к ранее прочитанному (все связаны между собой), читателю достаточно знаний внутри книги, они глубокие, но чтобы написать рецензию на книгу, раскрыть ее, для этого нужно найти подходящие слова, а для того чтобы рецензия была полезной читателям, потому что пишется она для потенциальных читателей, нужно знать первоисточники —священные книги: Ветхий и Новый Завет, Евангелие и Пятикнижие. Эх, и книга! Умница!
Продолжаю читать. Глава "Петушок" по-моему связан с романом Голованивской "Нора Баржес", здесь противопоставляются Петр (Петушок) и Павел — нелюбимый муж и пустяшный любовник, которого главная героиня Маргарита любит со школы. В Библии Петр — простой рыбак, женат, был учеником Иисуса, который трижды прежде чем пропел петух в ночь ареста Иисуса, предал его, принял мученическую смерть (распят на кресте ногами вверх), Павел — ученый, не женат. Риточка в "Пангее" Голованивской не любит мужа: "Что значит, я не люблю его, он бесит меня, я брезгую им, презираю, но живу с ним, сплю с ним, ем с ним и говорю с ним? Это значит, что я делаю это за денежные кумачи <...> Я действительно не люблю его, но вопрос в том,почему я не могу справиться с этим? — изумлялась Маргарита и про себя и вслух. — Сколько женщин живут с нелюбимыми мужьями, даже не ради денег, а просто из одиночества — ничего. Я-то почему не могу? —Потому что, я люблю другого, того, кто никак и никогда не сможет полюбить меня". Короче, Пашка — это непутевый одноклассник, которого любит Маргарита, но он идиот, которому она просто не нужна, ему кажется никто не нужен, он сидит в бытовке и ситает, что хорошо поступает, спаивая строителей, короче форменный идиот, а эта Рита очень понравилась Паше — "жгла его как огнем", Павлику Петруша заплатил денег, чтобы он отвалил, а через неделю явился к Маргарите с чемоданом денег и предложил стать его женой, она согласилась, хоть и понимала, что его не любит., у нее появилось все о чем она желала, кроме Пашиной любви, Паша видел в ней сестру, короче, эта дура за деньги предложила Паше зачать ребенка, что он принял, об этом узнал Петруная и убил их зверски. В романе красиво Голованивская описывает альтернативный путь расправы — смертельно обидеться. У Петруни началась новая жизнь, с новым именем, в которой больше ничего не происходило. Через несколько лет он скажет: "Если я такое почти прососал, значит я слепой был, а раз слепой меня канарейка склевать могла". Ну тут возвращение к "любовь слепа" мы все-таки видим. Да,мы видим, как и в романе "Нора Баржес" смертельную обиду. Концентрированная глава.
Я читаю книгу, сегодня глава "Рахиль" раздела "Закон", обращаю внимание на происхождение (каждая глава этого раздела заканчивается уточнением родословной,предков главных героев):
"Рахиль не была связана по крови, но, очевидно, имела глубокую духовную связь с одной известной и отчаянной женщиной, родившейся в Париже в 1874 году и умершей в Беслане от холеры в 1920-м ... Они поженились — Андрей и Рахиль, так звали девушку, и родилась у них дочка Сара, которая преподавала в школе, где училась Рахиль Колчинская, историю, с пятого по восьмой классы".
Это не первая глава которая заканчивается духовными учителями, ведь наши родители прививают знания, понимание сути вещей, формируют словарный запас (учат сами или находят тех, кто даст зания лучше и больше). Это важно учитывать, потому что слова, которые мы используем в жизни творят реальность: сначала мысль, затем слово, потом действие, которое при повторении становится привычкой, а привычка формирует характер, который управляет судьбой, создает её.
Очень классная книга. Продолжаю читать.
вчера начала читать "Пангею", если честно, читается на одном дыхании, спала ночью хорошо, утром встала и начала вспоминать Саломею из "Пангеи". Дело в том, что Саломея Голованивской изменила имя и теперь на послушании в католическом храме (монахиня), а воспитывалась она в семье, где исповедовали ислам — "Чтобы меня приняли в монастырь, мне нужно было назвать себя по-другому и выучить другие молитвы, но разве слова могут изменить суть?", а ехала в монастырь она через Константинополь, и там-то с ней и случился очень красивый эпизод, он хорошо и описан, и раскрывает ее главную дорогу — служение Богу, причем с детства (она получила хорошее образование и знала "множество красивых многословных молитв на арабском языке"), в кульминационный момент Саломея возносит свою молитву: "Прости за слабое желание выжить, которое оказалось сильнее страсти открыто служить и поклоняться тебе". Все сто страниц о том, что есть у человека главная дорога и второстепенные, и вот если он сходит с главной, он перестает быть (равно погибает), мучается. Короче, так можно изучать суть писателей, она достойный пример: создает мир, как настоящий, то есть он не повторение того, что в жизни, это не копия, как в изобразительном искусстве (предисловие четко дифференцирует текст (новое) и изобразительное искусство (копирует, воспроизводит, раскрывает уже существующее), короче, строки из сборника стихов "Зной" великолепные— "Не отражаясь больше ни на чем, не различая где теперь изнанка" — ведь они читаются так по разному в разное время, вот сейчас так: с одной стороны, Мария создает новый мир, а с другой, она и понимает, что ей это удается и потому получает удовлетворение от собственной работы
Я к тому, что это реально очень хороший учитель, если хочешь написать что-то достойное, это ведь не отсебятина глупая, а постоянная работа мозга, интеллектуальная, хорошая писательская династия Голованивских, хорошая! Нужно исследовать её и Савву вместе, да хотя бы потому, что это красивая семейная сага!
«Памяти памяти» Мария Степанова
Было и так ясно, что вот когда-нибудь (когда дорасту до той лучшей-себя) я возьму специальную тетрадь, мы с мамой сядем рядом, и она расскажет мне все с начала, и тут будет, наконец, и смысл, и система; и генеалогическое дерево, которое я нарисую, и точное знание каждого брата и племянника, и, наконец, книга.
...
Когда я собиралась вспоминать всерьез, стало вдруг ясно, что у меня ничего нет. От тех вечеров при свете старых фотографий не осталось ни дат, ни данных, ни даже простого пунктира родственных связей: кто чей брат и чей племянник.
⠀
Мои мысли о доме. О нем мои лучшие тексты. О месте, где маленькая я, брат, молодые родители и бодрые бабушки, деды.
⠀
Здесь много солнца и простая еда. Очень много разговоров. Начиная от моих "А из чего сделано..." перед сном до воспоминаний бабушки о сиротском детстве.
⠀
Так много разговоров, что взрослой я цепляюсь за эти обрывки, закрываю глаза и прокручиваю слышанные тысячу раз истории. Про папу, девчат в лодке и "солдата без винтовки", про то, как мама ездила к нему в Монголию, когда служил, и как там звали его Гузиком. Про Царя Гороха от прабабушки и про встречу "с Брежневым аж в Москве" от ее брата...
«Памяти памяти» Мария Степанова
Что я, собственно, имела в виду, что собиралась сделать все эти годы? Поставить памятник этим людям, сделать так, чтобы они не растворились неупомянутыми и неупомненными. Между тем на поверку оказалось, что не помню их прежде всего я сама.
⠀
Больше, чем разговоров было только работы. Посадить картошку, прополоть картошку, выкопать. Делалось все энергично, быстро, но всегда вместе. Утром встал - сел на велосипед, поехал собирать ягоды. Свиньи, куры, утки, индюки, корова. Дрова, торфбрикеты, сено, зерно, закатки...
Эти истории становятся почти осязаемыми, стоит только отключить звук внешнего мира. И рассыпаются в прах, когда я открываю глаза. Кукожатся от ярких экранов мобильных телефонов, замолкают от громкой музыки в наушниках.
⠀
Я пытаюсь их ловить. Пишу поздно ночью в тетрадь, в заметки, иду к метро и повторяю в слух одно и тоже. Кто я? Почему я идя вперед, иду назад? Что. Я. Там. Забыла?
Прочитать книгу полтора года назад и не помнить из неё ни-че-го. Вот это сильно.
Давно думаю, но вот, прочитав Пелевина, можно и попробовать сформулировать. Тут несколько пунктов, попробую понятно все связать.
Отечественная литература нулевых стала стремительно утрачивать территорию, или genius loci — дух места, недаром, допустим, пелевинский же Чапаев — “роман, действие которого происходит в абсолютной пустоте”, т.е., иными словами, хронотоп будто распался, оставив литературе только хронос и утратив отчего-то топос. О причинах говорить не будем, но пред нами свершившийся факт. От нулевых к десятым — рефлексия по поводу времени, сначала современности, потом истории, а теперь и будущего.
Подобный дисбаланс, конечно, сказался на структуре литературы. Фокус с содержания перместился в календарь: премия-выставка-новыйсорокинпелевин. Процесс литературы стал важнее всего остального, так, в общем, утрачивается самостоятельность ландшафта культуры, его, если угодно, самость. Но что же стало с топосом? Я решил составить компас русской литературы и пометил каждую сторону света точкой имени автора. Вот что у меня получилось.
Три стороны сложились идеально. Север — Сорокин. Юг — Лимонов. Запад — Пелевин. На Восток я изначально ставил Бакина, но этот автор явно больше полюса. И в отличие от названных трех уже неподвижен. Бакин — это фокус полета, стихия нисходящего языка, а нас интересует язык локуса, его почвы. Я назову Бакина богом литературы, и даже не побоюсь ошибиться.
Кто же тогда? Юзефович, хм, да, но вряд ли, это писатель сложной, но не общей лакуны, мне так кажется. Голованов? Точно меньше полюса, хотя его внимание к локусам очень ценно, а роман “Остров” — действительно очень сильный роман. Тогда — Чижов. Но. Есть сомнения. Прежде всего, потому, что пока Чижову не дали раскрыться, а полюс — это всегда распахнутость и очевидность. Т.е. самая сложная комбинация.
Больше подходящих кандидатов я не нашел — и компас получился почти на четверть испорченным. Так подтвердилась еще одна моя давняя мысль: восточные практики, особенно китайской литературы (в частности, проза сяошо — но тут нужно спорить) — это универсальный рецепт для оживления литературы, способа ее воскрешения. А пока же названная конструкция вынуждена будет, увы, валиться в сторону северо-запада.
-- Виктор Пучков
Текст создан в рамках проекта СОЛОМА.
@solomatoday во всех соцсетях и Telegram
Второй мой водочный роман. Первый - Зимний скорый читала в прошлом ноябре, а эта осень преподнесла новый подарок в виде Петровых. Пока читала прямо ощущала привкус водки во рту, хотелось выпить ее прям сейчас, сидя в старом кресле с деревянными ножками, что стоит в углу комнаты под высоким абажуром рядом с треугольным журнальным столиком, а на столике пепельница в ней тлеет сигарета и запотевщий графин манит открыть его круглую пробку... В другом же углу комнаты старый черный белый телевизор на трёх ножках показывает какие то новости тихо шурша размеренным ритмом речи телеведущего...
⠀
Но ехала я в автобусе ранним утром на работу и водки в нем не подавали, а нос мой супротив воли искал ее запах всюду, вынюхивая ее в дыхании соседа по сиденью, но дыхание было не свежим и прогорклым, а хотелось водки свежей и чистой и только наедине с самой собой, а не в шумном гвалте холодного нутра автобуса.
⠀
И это было ни какое то иррациональное желание набухаться до одури до беспамятства и пьяного куража, а вполне себе рациональное стремление пить стопку мелкими глотками перекатывая каждый глоток во рту, а каждую букву и предложение перекатывать в мозгу, чтобы язык и нёбо и горло обволакивались ее горькостью и немели от ее льдистости, а сознание переносилось в далёкое далёкое детство советской хрущевки, предновогодней суеты мамы и ожидания чуда от Ёлки в детском саду.
⠀
Дальше бы водка обжигала пищевод, обдавая тело жаром как грипп у Петрова и оставляла после себя чувство некого разочарования той взрослой жизнью, что я живу, как будто бы могла жить другую жизнь, а живу свою как в тумане и вроде бы все хорошо как у героев книги и в тоже время...
⠀
И, божечки мой эта детская шапка на резинке, это клетчатое пальто это нутро ДК заваленное декорациями, этот колючий свитер...Эти обыкновенные Петровы со всей их нежностью, трогательностью, обыкновенностью работы, быта, дачи, жизни...
Меня затянуло
Как-то на изнанку.
И словно текст
Точит ножи о мысли мои.
Щюрятся глаза,
Жаждется увидеть родное дитя.
Всё настолько реально,
Но это лишь жизнь другая, другая игра.
Подлый поступок был кровью решен.
Семь лет не вернуть все равно.
Не подарить их себе, и мать не вернуть —
Тяжело быть сильным умом,
Зубами скрепя, чужую жизнь за собою тянуть.
Любя, стал сравнивать с той,
Которая превратилась в чужую.
Буду ли с ней или только во сне будем роднёй
Раны и боль на душе, мама! Возвращайся домой!
Честно говоря, я не собиралась читать новый роман Пелевина: "объелась" им в нулевые. Но в недавнем выпуске "Собеседника" прочитала интервью Егора Кончаловского, где интервьюер-женщина косвенно цитирует роман, а Егор с ней соглашается.
Ирония заключается в том, что Егор Кончаловский - один из упоминаемых в романе персонажей. Точнее, не он сам, а его родственник. И даже не персонаж...
С творчеством Пелевина познакомилась ещё в школе, но вернулась к нему только в 2016 году.
Взяла в библиотеке несколько, читала залпом, всё нравилось. Пиком восторга была "Священная книга оборотня" .
И вот, когда в библиотеку попасть никак не получалось, а ломка началась, утром в подъезде, нашла я эту книгу вместе со старыми журналами! Я и раньше там видела журналы и всякие ерундовые книги, что даже сначала не поверила. Но ручки сообразили быстрее - схватила и была такова (:
На этой книге у меня случился передоз Пелевина и я временно прекратила его читать))
PS Книгу вернула и положила свою. Почти буккроссинг =)
"Я русскую идею сформулировал в повести «Яд и мед», но она так проста, что это, кажется, и не идея, а всеобщее состояние умов, просто оно словесно не оформлено…"
Ю. В. Буйда (из интервью 31 мая 2013)
http://blog.thankyou.ru/yuriy-buyda-literatura-nikogo-nichemu-ne-uchit/
Интеллигенция должна выгуливать традицию. Ее инструмент — совок и поводок. Не будучи потомственным интеллигентом, я следую именно этому правилу в надежде, возможно, тщетной, быть допущенным до платана, подобно флоберовскому Мато. Мне хочется в это верить. Не обличать и лицемирить, как номенклатурная пристройка на воле нашего отечества, а водить и показывать — к этому стремились все помыслы мои и просьбы к провидению.
Пищей современности нашей явилась журналистика, прикрытая литературой. Жажда общения со словом иссякает, маргинализируется и становится стилем. Меня увлекают технологии. Я произношу слово “контент”. Мне кажется, — говорит мне Н., — в критике уже нет настоящего читателя, поэтому когда в ты натыкаешься на канал в Телеграме, который ведет именно такой читатель, вдумчивый, серьезный, отзывчивый, — она делает сообразную этим эпитетам паузу и продолжает, — это, наверное, счастье. Я не согласен, конечно, особенно со словом “телеграм”, но когда происходят совпадения, я теряюсь. Так было и тут. Я выключаюсь на слове “счастье”. Слушать Быкова — это счастье, вспоминаю я комментарий одной неизвестной мне особы к одной известной мне лекции. Такова предыстория всех моих опытов со словесными танцами. С перекрестка случайно хлопнувших в ладоши фраз. Так я решил стать читателем-счастьем, его эквивалентом.
Технология — путь раскрашенной очевидности. Современность называет это сервисом. Счастье в таком случае — тоже сервис, только ментальный. Наш разговор и встреча с Н. пришлась на мои отношения с голосовым помощником Алисой и ее братом по ИИ репликой Оккие-Доккие, к сожалению, не знавшим русского языка. С их помощью я хотел написать рецензию на последний роман Виктора Олеговича Пелевина. Но моя затея не удалась. Реплика не интересуется книгами, а Алиса выдала за себя Галину Леонидовну Юзефович, в чем, конечно, была мной уличена. Желание мое объяснимо: как вы знаете, главный герой романа — текстовый алгоритм. Затереть неудачу пришлось осторожно: я стал читать "Июнь" Дмитрия Львовича Быкова, автора самого большого выпущенного в Виктора Олеговича ежа. Так мысль об одном событии пересекает движение другого, совпадение событий обучает тростник речи. “Паттерн,” — поправляет меня Порфирий Петрович. “Отчет,” — произносит Корастышевский, и усы его разъезжаются в улыбке, как разогнавшийся сегвей его автора. Счастья я не испытывал. Но задача моя служебная, и я вытянулся в струну, нужен был третий импульс. Импульс звучания.
Движение образуется тягой к воскрешению. В этом смысле шаг — всегда основа ритма воспроизводства. Но качество этого воспроизводства остается вне фокуса. Качество тяги механизма характеризуется пробегом. Потому что механизм должен вращаться, — говорил мне В.П., — когда-нибудь все напечатают, вопрос в том, кто, когда и кого, но и это уже неважно. Он был прав. Через семь лет его фб-посты стали книгой. А тот разговор моими мыслями. Процесс — это размер звука. В журналистике/литературе звук создается критической массой отголосков. В какой-то момент кажется, что звук этот и есть сам процесс, уверенность критики создает еще большую иллюзию развития, до тех, впрочем, пор пока перед глазами не вырастет сам механизм. Или, по-нашему, технология.
Я стал читать отзывы на iPhuck10 изумительнейших женщин (нас познакомила Алиса) — Галину Леонидовну Юзефович и Анну Анатольевну Наринскую прежде всего — и они были комплиментарными. Моя точка сборки, настроенная, как вы можете судить, на совпадения давала, кажется, сбой. Я, по старой привычке, настраивал гитару по гудку телефонной трубки, струна тянулась, но звук не подстраивался, не совпадал. И вдруг: трубка заговорила. Вот что я могу, — произнесла Алиса. Струна, наконец, звучала как надо. — Или просто поболтаем, — ответили мне ГА и АН. Почти наш знакомый Аэм-Дээм, нужно было подстроить басовые струны. Тюнером выступил неожиданно выглянувший из прекрасного далека Борис Кузьминский с “ведомостным” отзывом: стало понятно, что Пелевина нужно мерить Быковым, дискурсморгеном его романов от абрисного Анонимуса из Любви к трем цукербринам до целиком угадываемого Порфирия Петровича из Iphuck10. Вот так все и сложилось, ладоши хлопнули.
Их называют главными романами осени. И это верно, прежде всего, потому, что созданы они обладателями самых многочисленных писательских фанклубов. Это дерби, матч между командами одного города, во-первых, и, во-вторых, это витрина всей нашей сегодняшней поп-словесности. Что же, литература как спорт. Мне нравятся подобные аналогии. Это русский хоккей, игра с традицией, достойная лишь нескольких северных стран.
Быков говорит об анекдоте. Мол, рассказывать одно и то же глупо, слушать неинтересно, но если послушать все-таки, то на десятый раз даже может понравиться. Он прав. Iphuck10 — это прежде всего скучный роман. Но его скука заложена в его интенции: это роман об алгоритме, а алгоритм — это статика, веселого там мало. Я думаю, Пелевин долго к этому шел. Он создает редимейды, объекты, которые живы только в определенном месте, это вполне дюшановский жест — вернуть книгу, дать ей музейную жизнь. И в этом смысле, видимо, анекдот тут вовсе не случаен: редимейд тоже начинался с анекдота. Неслучайно и то, что Дмитрий Быков называет “суконно-фейсбучным языком”. Авангард — шаг без поступи, язык будущности, скучный, но ведь и жизнь похоже тоже скоро будет редимейдом, или технологией, или хлопком в ладоши. Это имлицитный сюжет любого редимейда: он делает собой любую жизнь. IPhick10 высказывал мой собственный незамысловатый сюжет, да и не только мой. Есть ли у него альтернатива? Есть ли в этом счастье? Я стер Алису из телефона, удалил реплику.
Быков в своей рецензии говорит, что и он не лучше. Это тоже правда. "Июнь" — это 3 интеллигентских анекдота о том, что время сводит человека с ума. Логика сюжета традиционная (совок и поводок, мы помним): прошлое объясняет настоящее и — отчего-то — помогает видеть будущее. Алгоритм гниения ясен, война не спасет. Форма свободная: разговор, болтовня с поперечными лицами, с собой, в сутолоке, в толпе вся невыносимость матрицы жизни. Мы помним: стилем стала публицистика. Два лучших романа осени, наш разговор происходит зимой. Один продолжение другого, без ежей ясно: мы читаем одну и ту же книгу. И, кажется, это входит в понятие редимейда, ритуала, хоровода, ярмарки Нон-фикшен.
Моя история должна быть веселой. Я извлекаю из себя все паттерны, но метро не становится быстрее, снег тает, место на диске заканчивается. Мои колени развинчиваются не от стихов, и не от веселой важности услышанного. Я пытался вырастить мыслящий тростник, настроиться. Не вышло. Меня держит за руку жена. Ее имя — это два слога. Мой младший цокает языком, старший хлопает в ладоши.
--
Этот текст написан специально для проекта Солома.
@solomatoday во всех соцсетях, Дзен и Телеграм.
То, что за псевдонимом Борис Лего скрывался московский писатель Олег Зоберн, выяснилось случайно на финальных дебатах премии НОС, на которую были номинированы "Сумеречные рассказы". Мне случилось попасть на них как раз в тот раз. Во время этого мероприятия в зале висели экраны, на которых показывались обложки номинированных книг с фотографиями авторов. В эту презентацию организаторы премии (единственные, помимо издательства, кто знал, что Лего — это Зоберн) поставили фотографию Зоберна. Так как присутствующие в зале так или иначе относились к перманентной московской "литературной тусовке", то они легко узнали автора по фотографии. При этом члены жюри сидели так, что эти экраны были для них вне зоны видимости, поэтому они узнали последними, кому присудили премию. Забавно, но это была не последняя метаморфоза за вечер — на сцену получать диплом вышел, как написал на следующий день в своём репортаже главред "Сноба" Сергей Николаевич, "розовощекий молодой человек в красном свитере", совсем непохожий на Зоберна с фотографии.
«— Чем объясните такие перемены в вашей внешности? — недоверчиво спросила Аня Наринская, первая рискнувшая сличить фотографию лауреата с тем, кто стоял на сцене.
— Дело в том, что я не Борис Лего, я только его редактор, — сказал молодой человек, весело позируя налетевшим фотографам»
(С. Николаевич, "Каждому свой джанк")
