Я люблю странные, запретные, инфернальные игры.
Ещё в детстве, меня очаровал совершенно лунатический стих Цветаевой: Прокрасться.
Он словно предвещал мою судьбу и трагедию любви.
Я смотрел в этот стих, как в замочную скважину вечности, за которой полыхает безмолвие космоса.
Когда я вырос и моё сердце оказалось разбитым, тело — сломленным, а душа, изувеченной (на самом деле, всё это можно поменять местами и ничего бы не изменилось), я полюбил игру в прятки.
Моя мечта — спрятаться совершенно, навсегда — в смерть, без миражей рая, с его вечными пейзажами крыльев, похожими на узоры папоротников на заиндевевшем окне. И чтобы не было этих скучных, как в июльской жаре в детстве, качелей реинкарнаций.
В идеале.. хотелось бы стать веточкой сирени возле подъезда моего смуглого ангела (боже! какая робость загробной жизни… не всей сиренью — а веточкой).
Любимая бы каждый день ходила мимо меня. иногда касаясь рукой или плечом или милым своим ароматом..
А я, как верный и странный любовник (сирень!), ждал бы её каждый день у подъезда и смотрел по ночам на её зажжённое милое окошко.
Однажды, я был бы так блаженно переполнен любовью к моему ангелу, что распустился бы (в хорошем смысле) чудесными цветами. Вместо слов, нежности, снов, воспоминаний и мыслей о любимой — у меня были бы одни цветы, и это было бы прекрасно.
Любимая вышла бы утром, и, ласково замерла возле меня и улыбнулась своей неповторимой улыбкой, приблизив своё лицо ко мне, расцветшему ей навстречу.
Если бы Уотерхаус родился в России, он написал бы не Душу розы, а — Душу сирени.
Я был бы кустарным Хатико, цветущим Хатико, ждущим каждый день у подъезда, моего смуглого ангела..
Но пока я ещё не сирень, и прячусь от себя, любимой, друзей.
И, как поэт — от публикаций: я пишу свою жизнь — в стол.
Многие играют в шахматы с самими собой, но их почти никто не называет сумасшедшими.
Пианисты играют в две, а не в четыре руки, и их тоже мало кто называет безумными, хотя они порой играют так самозабвенно, что кажется, они сошли с ума и им нужна срочная помощь.
Не так давно я был на концерте одного чудесного пианиста.
Он весь взмок, склонился над роялем и стал как-то содрогаться, как в припадке.
Я думал, что он вот-вот умрёт.
Может с ним что-то случилось? Какая-то боль в жизни? Несчастная любовь?
И вот он больше не смог сдерживать себя и боль вырвалась наружу, его пальцы рыдали.
А быть может это был обыкновенный припадок. Мне иногда кажется, что пианист за роялем словно бы вот-вот превратится в кого-то, как оборотень. Жуткое зрелище, хтоническое почти.
Порой оно мне напоминает моего кота, когда он склонившись на свои передние лапки, отхаркивает шерсть.
Так оборотни превращаются в людей, или наоборот.
Я сидел на концерте, во втором ряду и плакал. А люди смотрели с одухотворёнными лицами.. как человек мучается, умирает на сцене.
Хотелось выбежать на сцену, припасть к нему на колени и обнять, сказав нежно: ну всё, всё, успокойся, милый. Всё кончено.
Не убивайся так, прошу тебя.
Изумлённые люди в зале, странно смотрели бы на нас.
А сам пианист.. как он отреагировал бы?
Подумал бы, что я единственный, кто понял его душу, игру?
Или.. подумал, что я сумасшедший. Хотя одно другому не мешает.
Он бы робко меня обнял тоже, утешая, гладя меня по голове и говоря: не плач, не плач..
Ещё более робко, минут через 10, он протянулся бы к клавишам, левой рукой, не выпуская меня из объятий, стоящего перед ним на коленях: нежный, крылатый призрак Чайковского подошёл ко мне сзади и обнял бы меня за плечи.
Какая-то сумасшедшая старушка в зрительном зале, робко бы зааплодировала, но, оглянувшись на изумлённых и притихших зрителей, затихла бы.
И вот, на сцене, возле чёрного рояля, похожего на раскрытый, таинственный гроб ангела в конце света, сидим, обнявшись, пианист, я и призрак Чайковского.
В почти космической тишине, люди смотрят на нас. Ребёнок заплакал..
К чему это я. Я играю в прятки с самим собой.
Это странные прятки. Экзистенциальные.
Я могу спрятаться от себя, буквально, с чеширской грацией: надеть несвойственную мне, совершенно припадочную одежду: клетчатые красные брюки, жёлтый, как осенний лист, пиджак, синие очки, и жёлтый шарфик а-ля маленький принц.
В парке, при знакомстве с девушкой, представиться с галантной улыбкой: Валерой, поклонником джаза (запри меня на ночь с музыкой джаза, и я к утру сойду с ума. Может меня уже запирали?) и любителем Бродского (всего один стих у него читал и то не до конца).
И страстным поклонником Тарковского, Бергмана. Ну, тут правда: такая ариаднова пуповина правды, нужна, чтобы было легче спрятаться от себя и не заблудиться окончательно — в себе же.
Я хорошо знаю немецкий, и иногда на улице притворяюсь — Генрихом, при знакомстве с девушкой.
Спрашиваю, как мне пройти в консерваторию.
Или на ломанном русском, с лёгким заиканием, спрашиваю прекрасную женщину, с удивительными глазами, цвета крыла ласточки, как пройти в планетарий.
И что интересно.. я действительно иду в планетарий, который мне совершенно не нужен.
Иной раз я так самозабвенно войду в роль Генриха, что остановлюсь посреди парка, оглянусь на совершенно незнакомый мне русский город, и с грустным, перепуганным удивлением спрошу себя вслух: где это я? Кто я? Куда я иду? Зачем я живу?
Вспомню удивительно красивую девушку в парке, с чуточку разными глазами, цвета крыла ласточки, и спрошу себя? Зачем ты идёшь в планетарий? Echter idiot!
И вдруг вспомню, что я и любимая расстались и мне больше некуда и ничем жить, и опускаюсь я тогда посреди парка на колени и, закрыв лицо руками, тихо плачу.
Сзади ко мне подходит женский голосок, кладёт руку на моё плечо и кротко спрашивает: молодой человек, с вами всё хорошо? Вам точно нужно в планетарий? Вы не перепутали?
А порой, я прячусь не от себя или моего смуглого ангела, а от мира.
Недавно зашёл в магазин. Что бы не рекламировать его, назовём его — семёрочка.
Брожу по нему, как в жизни безумной, или как Данте, в тёмном лесу, сам не зная, зачем я сюда зашёл. Жуткое чувство бесприютности, когда от одиночества заходишь в магазин, где светло и люди.
Все люди, как люди, знают зачем живут, зачем зашли в магазин, ходят, улыбаются, подходят к продуктам, как к дивным цветам, ласково касаются их.. срывают: корзинка, полна лиловых, синих и жёлтых цветов!
Или это просто коробочки с продуктами? Не важно..
Словно ангелы, уносящие на землю, душу детскую, они уносят продукты к себе.
И мне до безумия интересно: какая жизнь предстоит этому хлебу? Этой бутылке красного вина? Этой упаковке с клубникой?
Куда они попадут? На столик, где двое влюблённых, сделают их сопричастными своему счастью, своему поцелую?
Или.. они окажутся в печальной и одинокой, как сон заболевшего ребёнка, квартире самоубийцы?
Вот он умер. Лежит в постели. В наушниках играет Чайковский. Тишина играет, словно колыбельную поёт для навеки уснувшей души..
А хлеб, клубника, вино, одиноко, как навек потерявшиеся существа, бездомные ангелы, робко прижавшись друг к другу, стоят на столике возле дивана и в ужасе смотрят, то на умершего человека, то на пёстрые, блёсткие корешки книг на полочке, то на раскрытое письмо на полу..
Стою в магазине. Подхожу к клубнике или бутылке красного вина, и глажу их.
Слёзы блестят на ресницах..
Шепчу им: милые.. простите, простите.
Оглядываюсь с глупой улыбкой: никто не заметил?
Может я и правда стал идиотом от несчастной любви?
Зачем я зашёл в магазин?
Не для того же, чтобы погладить клубнику или бутылку вина? Так даже нищие алкоголики не делают..
Тогда зачем я пришёл в магазин? Мне ничего не нужно.. мне в этом мире ничего и никто не нужен. Мне нужен мой смуглый ангел!!
Или мне стало так невыносимо одиноко, что я пришёл в магазин, чтобы просто побыть среди людей?
Смотрю.. подсобка в магазине открыта.
Там хранятся товары. Тенью крадусь туда (Генрих. это ты?), и тихо прячусь за большой светлый шкаф с коробками апельсинового печенья.
Всё, меня нет в мире. Зашёл человек в магазин.. и пропал. Словно его и не было никогда.
Я хорошо спрятался..
Слышу, как недалеко от меня, берут только что привезённые продукты, и на тележке везут их расставлять на полочках в магазине.
Чем-то похоже на рай. Откуда души снова попадают на землю.
Интересно глянуть на «Харона», перевозящего на тележке, души продуктов.
Выглядываю из-за шкафчика, с робкой улыбкой идиота: это женщина. Красивая, с каштановыми волосами и в зелёной футболочке, с нецензурной надписью на английском. Чудесные глаза.. цвета крыла ласточки.
Вот бы… меня она положила в тележку, и покатила в магазин, положила бы на полочку с печеньем апельсиновым, черничным, шоколадным.
Может кто-нибудь сжалиться и купит меня..
Боже, как же мне одиноко!
Стою за шкафчиком уже пару часов.
Изумительные ощущения полной бессмысленности происходящего. Они идеально, внахлёст, накладываются на общую бессмысленность мира и бессмысленность жизни моей без любимой, на миг нейтрализуя друг друга и твоё сердце невесомо повисает в сладостной, почти молитвенной пустоте, как цветок.
Если бы я был космонавтом, я бы вышел в открытый космос с розой и отпустил её в сторону земли, где любимая моя. Или в сторону луны. Летящая к луне роза, смотрелась бы изумительно..
Ещё бы я к луне запустил томик Пушкина. Порвал бы бы ариаднов трос, связующий меня с кораблём, и сам бы полетел к луне..
Потому что меня ничего уже не держит на земле.
Господи, спасибо, что я не космонавт. А если я и любимая ещё будем вместе? А я лечу к луне..
Нет, к луне мне нельзя. И в космос мне нельзя..
Я в магазине, за шкафчиком. Достаю из под пальто, упаковочку с тампонами, и глупо, нежно улыбаюсь им, как счастью. Глажу их даже.
Нет, я их не украл в магазине. А купил. Это мой ритуал. Когда я и любимая были вместе, я ей иногда покупал тампоны.
И вот теперь мы не вместе. А душа, обнажённая в разлуке, словно бы раздета без ритуалов счастья прошлой жизни.
Быть может и само наше тело.. некий ритуал таинственной и райской жизни.
Перед тем как зайти в магазин, я зашёл в аптеку.
Сам не знаю, зачем я туда зашёл. Светло, уютно, и ступеньки, как рябь оперения на крыле ангела.
Почему в аптеках по вечерам, так уютно, нездешне горит свет? Словно там ангелы устроили тайную встречу. Ангелов не видно, а помещение перенаселено светом, до счастья.
Зашёл в аптеку. Постоял, огляделся. Ангелов вроде нет. Лишь моё прозрачное лицо глупо и грустно улыбалось в отражении витрины.
За окном, сквозь меня, идут люди, думают о чём-то своём. Девушка улыбнулась своим мыслям..
Вот, рыжая собака грустно посмотрела на меня. Остановилась.
Она догадалась, что и сердце моё, такое же бесприютное, как и она и что нам некуда жить.
Или она поняла.. что я только притворяюсь человеком?
Я ей ласково кивнул, «по нашему». Собачка чеширски улыбнулась мне хвостом и побежала дальше, растворившись в сумерках.
Вздохнул и робко подошёл к аптекарше.
На ней был белый халат, похожий на крылья, в которые закуталась её озябшая душа.
Чудесные каштановые волосы, приветливая улыбка, смуглая..
Мне вспомнился мой смуглый ангел. В горле задрожали слёзы.
Коснулся горла рукой. Замер, в глупом молчании смотря на девушку, слегка поглаживая шею.
- Вам что, молодой человек?
- У вас есть.. счастье (нерешительно промолвил я, и больше застыдился своего голоса, нежели смысла сказанных слов).
- У нас нет счастья (ответила милая улыбка девушки)
Вы будете что-нибудь брать?
- Дайте мне.. упаковку тампонов (неожиданно для себя произнесли мои губы)
Улыбка девушки улыбнулась и сказала:
- Вашей девушке какие именно нужны тампоны?
- У меня нет девушки. Мы расстались.
Я… для себя. Дайте ночные. С желобками. На 3 капли. Нет.. лучше на 4. Есть такие?
- Да.. есть (грустно улыбается мне, ничего не понимая).
Выхожу из аптеки.
Блоковский вечер. Улица в людях и звёздах.
Возле фонаря стоит рыжая собака и ждёт меня.
Она смотрит на сиреневую коробочку с тампонами в моих руках. Улыбается хвостом. Надеется, ей что-то перепадёт.
Иду к собаке и грустно улыбаюсь ей. Наклоняюсь и глажу её, глажу за ушком: у собак и кошек, уши и хвост, похожи на реликтовое излучение крыльев, смутную память о крыльях: живая память их небесной природы.
Словно желая оправдаться, говорю, припав перед собачкой на колено, глядя в её карие и добрые глаза: понимаешь, у моего смуглого ангела, сегодня начинаются месячные, а я так сильно тоскую по ней.. что зачем-то купил тампоны.
Хоть какое-то соприкосновение с ней, милой.
У меня сердце кровоточит, понимаешь?
Отвожу со стыдом взгляд от глаз собаки. Она кротко переводит свой взгляд на мою руку с упаковкой тампонов, не теряет надежды, что ей что-то перепадёт.
Ещё раз, грустно и как-то со стыдом за меня, посмотрела мне в глаза и тихо побежала куда-то.
И вот я стою в сумрачной подсобке магазина, за шкафчиком с печеньями.
Кто я? Генрих? Валера? Марина Кирилловна?
В моих руках — упаковка тампонов. Я прижимаю их к сердцу и глупо улыбаюсь.
Слёзы дрожат на ресницах..
Люблю взять фотографию моего смуглого ангела (в зелёной футболочке, возле шторки у окна, словно бы спрятавшуюся от меня и мило мне улыбающейся), и пойти в парк, далеко-далеко, где нет людей, где природа словно заросла тишиной, красотой, как Эдем, и где вечно одинокая лавочка, похожая на грустный, открытый рояль.
Я давно заметил, что на этой лавочке любят сидеть, то опавший кленовый лист, то бог знает о чём загрустивший снег, то синичка-лазоревка.
Они редко появляются в городе и всегда летают парами.
Если бы я был живописцем, то писал лазоревок, а не голубей, на религиозных картинах прошлого.
Может раньше голуби были иными? Или их просто выдумали Караваджо, Эль Греко, Пикассо?
Какой символ мира, такой и мир…
Сейчас голуби похожи на грустный юродивых, чуточку сумасшедших (они так жестоки друг к другу!), пасутся возле мусорок, или возле дорог, словно хотят куда-то уехать из этого мира. Навсегда.
Я однажды ехал ночью на машине по почти опустевшей дороге (есть такие дороги, которые словно бы ведут в конец света) и увидел, как на бордюре сидят две проститутки. Скучают.
Мне тоже было скучно и тоскливо без моего смуглого ангела.
Остановил машину и подошёл.
Недалеко от них, тоже, на бордюре, метрах в четырёх, сидел голубь. Грустный. Видимо, подраненный.
Это было так живописно, грустно и.. прекрасно.
С улыбкой спросил, закуривая сигарету: привет, девчонки, голубь с вами работает? Что он умеет?
Девушки улыбнулись. Завязался разговор.
Они были уже пьяненькие..
Сходил в магазинчик рядом, купил вина и.. хлеба.
Вино пили проститутки, а хлеб я отдал нахохлившемуся и грустному голубю.
Он так кротко стал его клевать, почти не веря своему счастью и глазам (иногда эта оптика совпадает).
Не знаю.. может ему хлеб снился в бреду, и он клевал пустоту уже не единожды.
И вот опять, хлеб перед ним, но на этот раз, хлеб пахнет не грустью и пустотой, а хлебом. Чудеса.
Словно душа голубя дошла до такой степени безнадёжности и отчаяния, что бред стал милосердием, стал намного добрее и подлинней, безумной и грубой реальности.
Вино я не пил. Глоточек. Ел хлеб и кормил голубя с руки, наливал вино девушкам, читая им стихи.
Они были счастливы, почти как голубь: я их всех, нежно обслужил, и с грустной улыбкой поехал дальше..
Меня поразило, как сильно одна из девушек была похожа на Прозерпину Данте Россетти.
В тот раз, в парке, на лавочке сидели женщины (кто-то забыл на лавочке томик Буковски).
И сидела синица-лазоревка.
Я не стал их беспокоить, и по-цветаевски прокрался за лавочку.
Лёг в высокую траву, достал фотографию моего смуглого ангела и улыбнулся счастью.
Люблю лежать в траве, вдали от людей и мира, с фотографией моего ангела.
У меня даже есть любимая игра: вытяну руку с фотографией и замру, словно меня нет, словно я трава и ветер.
Рука — как стебелёк, а фотография, лицо любимой (я увеличил фото на телефоне) — прекрасный и редкий цветок.
Стебелёк кротко покачивается на ветру. В наступающих сумерках я жду..
Чего? Кого? Бабочку...
Она порой садится на светящуюся в телефоне фотографию, бог знает что думая: может ей кажется, что это райский цветок? А может… иногда, мы так пронзительно и самозабвенно думаем о любимом человеке, что как бы покидаем наше тело, мы думаем дальше себя, словно бы покидая гравитацию жизни, выходя в «открытый космос» чистой красоты.
И вот, в этом космосе, порхает бабочка — сама беспредельность, самозабвенность любви, словно ласковая мысль ангела, что-то вспомнившая во сне на небесах, во сне..
Да, иногда, наша мысль о любимом человеке, и живая мысль красоты в природе: бабочка ли это, или тихо падающий кленовый лист.. — совпадают, нежно теряясь друг в друге, до того, что ты можешь мыслить чуточку дальше себя, минуя прежние страхи, сомнения, обиды, неразрешимые вопросы — ты мыслишь из чистой красоты природы, словно ангел на небесах, уснувший в цветах, разметав свои исполинские и яркие крылья, пытался что-то вспомнить во сне, и, наконец, вспомнил и улыбнулся..
О чём думала бабочка, сидя на чудесном носике или щёчке моего смуглого ангела?
Быть может, любимая моя, в это же время улыбалась во сне, или стоя перед зеркалом, задумчивой рукой, касаясь своего дивного лица, вспоминая мои поцелуи?
Есть что-то райское в том, чтобы просто лежать в траве и смотреть, как сквозь листву журчит тихое небо, как бы прорастая синими листочками, словно и небу порой скучно в раю, и оно хочет на земле стать чем-то чудесным: листвой, снегом у вечернего фонаря, улыбкой смуглого ангела, бабочкой, или чернилами, которыми я написал эту историю, полную любви к той, кого я люблю больше жизни.
Но больше всего мне нравится, когда я лежу в траве и сумерки уже разыгрались во всю, и я к протянутой руке с фотографией моего смуглого ангела, слетаются много-много бабочек, самых разных, невероятной красоты: подобное влечётся к подобному.
Мне тогда кажется, что среди этих бабочек мерцают и ангелы..
Интересно.. когда я умру, меня пропустят в рай, с фотографией моего смуглого ангела?
Я просто не уверен, что вновь увижу любимую, и что она меня узнает.
Я живу несуществующей и грустной жизнью. У меня сотни имён, и каждая страна, или прекрасная книга, фильм или музыка — моя родина.
Кто я? Что я? Я и сам не знаю. Знаю лишь одно: без любимой меня нет. Я никто без неё.
Я знаю одно: я люблю её больше жизни. Вот всё, что я с достоверностью узнал на этой грустной земле, за всё время.
Если в рай не пускают с фотографией смуглого ангела..
Я ведь буду вечно лежать там в высокой траве, томиться и грустить, глядя на фото моего ангела, а грустить в раю нельзя. Меня бы выгнали из рая..
Или контрабандой пронести фото моего ангела в зелёной футболочке?
По ночам я буду уходить на окраину рая, в заросли бурьяна (мне кажется, там лежат в траве много несчастных влюблённых, и у каждого в руке, что-то, связанное с любимыми: фото, платочек, письмо, заколка, носочек лиловый, засушенный цветок, бежевая чашка для чая, из которой пила любимая..
Да, по ночам, на окраине рая, в бурьяне, волнуется трава на незримом ветру, совсем как рябь морская, и то тут, то там, над волнами травы, поднимаются сияющие паруса крыльев (непроизвольные судороги крыльев?), раздаются нежные слова любви и тихий плач.
Если не пустят в ад с фотографией моего ангела, я пойду в ад.
Я дышать не могу, без красоты моего смуглого ангела. В аду я прижму фото к груди и кротко улыбнусь.
Может я уже в аду?
А если я в раю увижу, как она, милая, не зная, что я уже там давно, прижмётся к какому-нибудь ангелу, и тихо его поцелует..
Я ведь не выдержу этой муки. Я сойду с ума от боли, сгорю, и в траве останется мой выжженный силуэт.
Я умру в раю, спрячусь в раю, от любимой и себя: я стану бабочкой, синичкой, апельсином в руке любимой, сиренью в раю.
Она подойдёт вечером к ней и кротко коснётся, с грустной улыбкой, словно бы что-то припоминая.
Она вдохнёт меня в себя, и я проникну в неё глубоко-глубоко, навсегда, до мурашек на её крыльях зацветших.
Я стану весенней травкой под её милыми смуглыми ножками (у неё и в раю будут смуглые крылья! Она такая будет одна в раю..). Я стану бабочкой, цветами, под её ногами.. я стану чем угодно, покорно постелю к её милым ногам своё бессмертие, лишь бы быть рядом с ней…
У Вас случается так, что после чтения/прослушивания одной книги возникает желание провести литературные изыскания потому, что упомянутые в прочитанной/прослушанной книге сведения противоречат тому, что Вам уже известно?
В данной книге часто упоминается поэма "Хосров и Ширин" Низами. Сломом шаблона для меня оказался факт, что любовь Хосрова и Ширин была взаимной!!!
Легенда, бытовавшая в моих родных краях гласила, что руку красавицы Ширин получит тот, кто проведет воду в засушливые степи Уструшаны. Река вот она, близко, но путь ей преграждают мощные скалы, которые не может пробить ни один кетмень, и река, сделав крутой поворот уносит свои воды прочь. Богатырь Фархад, тем не менее, взялся за работу. Но когда ему оставалось совсем немного до завершения, к границам государства с огромным войском приблизился жестокий правитель Ирана Хосров. Он обманул правительницу, устроив, как сказали бы теперь, иллюзорное шоу, Правительница не посмела нарушить обещание и был устроен свадебный пир. Наутро обман раскрылся, но Ширин - уже жена Хосрова. Фархад к утру наконец-то пробил расселину а скалах, и воды реки хлынули в долину. Но некий "доброжелатель" успевает сообщить Фархаду о свадьбе Ширин и Хосрова. Безутешный Фархад бросается в бурлящий поток. Узнав о гибели Фархада Ширин, по одной из версий умирает от горя, по другой - принимает яд. В общем, кроме Хосрова все умерли.
Этот сюжет вдохновил Алишера Навои на создание поэмы "Фархад и Ширин". В поэмах Низами и Навои сюжетного сходства практически не наблюдается, если у одного автора имена ГГ-ев оставить прежними, а у другого изменить - то сложно заподозрить у этих произведений общий первоисточник. И возникает вопрос: зачем Низами, уроженец Кавказа, дал своим героям имена, имевшие хождение в Средней Азии? Неужто свои, кавказские, показались не слишком благозвучными?
К Навои тоже вопрос имеется: зачем надо было творить Ширин армянской принцессой? Неужто принцесса из Хорезма или Бухары ниже по статусу, чем из Армении? Знал ли Навои, что расселина, в которой бурлит Сыр-Дарья, носит название "Скалы Фархада"? Или это название появилось позже?
Если читатель, дошедший до этих строк и слегка подзабывший с чего я начала, спросит: "Причем тут книга "Имя мне - Красный"? - при том, что именно она сподвигла меня на ознакомление (правда, в краткой форме) и сравнение поэм Низами и Навои.
В 1997 году я работал грузчиком на хладокомбинате. Коллеги были интересные, с запросами. Как-то раз с одним из них, парнем по прозвищу Лавэха, до трех часов, как выразился классик, откупоривали, а в четыре он мне и говорит:
— А дай мне какую-нибудь такую книгу, чтобы и читать не скучно, и чтобы самая настоящая книга была, реальная такая, с понтом. Типа как ты сам читаешь, но чтоб и я её прочитать мог. Давно хочу хорошую книжку прочитать.
Ну, а я возьми и выдай ему "Сто лет одиночества". Чисто для смеха.
Через неделю слышу шум в каптёрке. Захожу, а там грузчик мой с нашим мясником лается. Орёт: какого ты книгу со стола без спросу взял? ты ж руки даже после разгрузки не моешь, ты её всю заляпаешь, а книга не моя! да и вообще — что ты в такой книге понять-то можешь, олень ты конченый...
Последняя фраза меня заинтересовала, и я вечером спросил осторожно:
— Лавэха, ты вот на мясника наехал, а сам-то ты книгу понял? Про что она вообще по-твоему?
А он с таким энтузиазмом рассказывать начал, что мне даже стыдно стало за свой прикол неудавшийся.
— Не, книжку ты мне реальную подогнал, конечно, без базара, я уже по второму разу читаю. Нравится мне там чувак один, Хосе Аркадио Буэндиа... впрочем, кажется, там всех звали Хосе Аркадио Буэндиа, но неважно, короче, чувак этот лихо так кошёлок жарил, что слух о нём пошёл, слава типа, и кошёлки сами на него вешались, и был чувак в полном поряде, а потом встретилась ему одна крутая чувиха, на которую он запал реально, на других кошёлок забить хотел, только вот эта чувиха его причесала типа с понтом, что если он её отжарит, и она родит, он сам себе будет дедушка. И тогда у чувака всё сразу на полшестого, кошёлок жарить не то что не может, а даже не хочет, короче, загрузился он крепко и с цыганами в кругосветку уехал, ездит-ездит, а сам всё прикидывает, что будет, если кто другой из его родственников эту чувиху отжарит...
Моя история началась 1 января 2003 года, именно тогда, по телевизору, я впервые увидела первую часть трилогии "Властелин Колец: братство кольца". С первых минут фильма я сидела, не отрываясь от экрана, а уж когда в небо воспарил дракон из-за шутки полуросликов, испытала настоящий восторг! Именно в этот день я решила, что обязательно найду эту книгу и прочитаю "от корки до корки"!
Стоит отметить, что на тот момент я была студенткой ВУЗа и стоимость книги (всей трилогии. в твердом переплете), мягко говоря, повергла меня в уныние. А уж об электронных книгах я тогда и не слышала. Я чуть ли не ежедневно заходила в книжный магазин, листала ее, мечтала о ней, но нет.... Тогда было решено пойти другим путем - искать книгу у знакомых. И, О чудо! Книга была найдена и добрый человек вручил мне ее, взяв обещание вернуть в кратчайшие сроки.
Стоит ли говорить, что первая ночь пролетела без сна? Как, впрочем, и вторая. Январь, сессия, но вместо подготовки я ночи напролет читала "Властелина Колец". Когда я, зевающая, пришла сдавать экзамен, одногруппники недоумевали: да как можно читать, когда сессия!? К слову, экзамен был успешно сдан, а я сразу же поспешила домой, ведь меня ждал этот чудеснейший Мир! Именно этот Мир и был для меня наибольшим открытием. С первых строк книга захватывала настолько, что казалось, что на самом деле, где-то совсем рядом существуют хоббиты, эльфы, гномы, а ты совсем ничего о них не знаешь.
Книга была прочитана за неделю и с величайшими благодарностями возвращена владельцу. А я, чтобы не испортить это чудесное послевкусие, еще долго не смела посмотреть остальные серии трилогии.
Впоследствии мною, конечно же, был прочитан "Хоббит", а вот посмотреть экранизацию я все еще не могу. Пусть этот, открытый мною мир подольше остается именно в том виде, в котором его описал величайший Мастер Джон Рональд Руэл Толкин.
Идея не моя, но она меня позабавила и я решила ею поделится:
Мало кому могло прийти в голову, что суть книги можно емко и лаконично передать буквально в нескольких строчках. А именно:
Маркес:
*Человек — Хосе.
*Человек родил Хуана.
*Человек, который Хуан, родил Хуана и Хосе.
*Два человека, те, которые Хуан и Хосе, но Хуан, которого родил Хосе, а Хосе не тот, которого родил Хуан, ушли в другую деревню, где Хосе родил Хуана, а Хуан — Хосе, Хосе Аркадио, Аурелиано Аркадио, Хосе Аурелиано и Пруденсио. Но, чтобы не усложнять сюжет, Пруденсио далее в книге не упоминается.
Сегодня исполняется 50 лет замечательному переводчику, филологу, антропологу Вадиму Михайлину. По этому случаю хочется пожелать Вадиму Юрьевичу новых творческих успехов и вспомнить пару примечательных фактов:
1. Михайлин успел встретиться с Л. Даррелом и взять у него интервью.
2. Михайлин - автор не только конгениального перевода "Квартета", но и интереснейших"Комментариев переводчика" к нему.
До чего же повезло "Квартету" с переводчиком!
Эту книгу мне рекомендовал одноклассник, и до того момента я вообще не знала, что он читает что-то кроме школьной программы(да и её тоже)!
Фильм мне абсолютно не понравился (властелин колец) и книгу я читать не собиралась! Однако рекомендация, да ещё и книга в руках - это веская причина начать чтение, особенно если ты учишься в пятом классе, возможности приобрести желанные книги нет, а до библиотеки идти два километра (от дома. Я не шучу и не преувеличиваю)...
Естественно, серия прочитана полностью, но на руках только эта книга. В ней трилогия: "хранители", "две башни", "возвращение короля" ; осталось докупить "хоббита" и "сигмариллион" для полноты коллекции...
1 Часть
Вы когда-нибудь слышали о книжном пасьянсе?
Эту игру я придумал давно, после смерти друга. Люблю иногда по вечерам подойти к книжной полочке и... нежно перекладывать книги особым порядком, так, чтобы замерцали новые созвездия жизни и судеб.
Порой даже для этого новые книги приношу на полочку.
Любовно проведёшь ладонью по тёмному корешку книги, словно тронешь, как в детстве, клавишу рояля, неуверенно так... как женщину, предчувствуя волшебство будущих касаний и ответных, тёплых, матовых звуков нежности, сочащихся с пальцев... и вдруг, знакомая строка светло плеснёт крылом в душе.
Снимешь книгу: Цветаева. Поцелуешь, прошепчешь ласково так - Марина... и нежно проведёшь пальцами по её портрету, по любимому стиху: Стихи растут, как звёзды, и как розы...
И начинаешь пасьянс и разговор и встречи сквозь пространство и время: вот, поставил рядом Набокова в синем костюмчике и Цветаеву в тёмном платье: они однажды в Париже шли куда-то по вечерним холмам, говорили о стихах, улыбались..
Вот, Есенина поставил рядом с Андреем Платоновым: он очень любил Есенина, но ему так и не довелось с ним встретиться: пускай поговорят, родные...
Слева от Набокова, поставил зелёный томик Достоевского: не ругайтесь, Владимир Владимирович, так нужно.
А вот, справа от Платонова, я ставлю новую книжку: Гроссман - Жизнь и судьба.
Они были друзьями при жизни, пускай и после смерти не разлучаются ( вольная цитата из стиха-эпитафии Перси Шелли).
Холодный январь 51 г. Армянское кладбище. Небо мглеет и клубится спелой синевой: православное рождество...
Умер один из величайших писателей 20-го века, а на его похоронах - больше ворон, чем людей.
Гроссман читает скорбным голосом надгробную речь: слёзы на глазах...
В конце 50-х, Гроссман закончит свой шедевр - Жизнь и судьба, где он отдаст дань гению Андрея Платонова: быть может, самый трогательный эпизод в книге: мать ищет своего сына на войне, скитается... и наконец, находит: он раненый в такой-то больнице.
Спешит, летит к нему, и находит... его свежую могилку.
Мать опускается на колени, касается чёрной и мягкой земли дрожащей рукой: ну вот мы и встретились, сынок...
Разговаривает с ним, сквозь землю и смерть.
Слёзы подступают, закипают в горле от этой сцены, вышедшей из рассказа Платонова - Мать, где женщина искала на войне своих детей: двух сыновей и дочку, и нашла их - Мать-земля ласково приняла их в себя, обняла.
А как она общалась с дочерью, шептавшей ей что-то мучительно-нежное, из сумерков ветвей!
Это похоже на спиритизм потусторонних разговоров с вороном Эдгара По.
Из письма Гроссмана после смерти Платонова, когда его творчество было под запретом: "читаю рассказы Андрея. Большущая сила в них: Такыр, 3 сын, Фро... словно в пустыне слышу голос друга: и радостно и горько."
Гроссман ещё не знал, что один из критиков, прочитав его шедевр, скажет: этот роман можно будет опубликовать лет через 250.
Сейчас листаю книгу Гроссмана, рассказы Платонова, и тоже слышу голоса друзей: тёплые голоса друзей, на кончиках пальцев...
Ах, а как всё славно начиналось...
Гроссман вспоминал, как они ехали с Платоновым по военной дороге с водителем татарином, имевшего успех у женщин.
Остановились в прифронтовой избе: хозяйка, ещё не старая женщина, сверкнула глазами на водителя, и скрылась в сенях.
Платонов, оправляя гимнастёрку, шутливо промолвил: "Сульфидинов, забрось палку, а нам скажи зажарить яичницу"
Довольно едкий юморок позднего Платонова, к слову сказать, с философским символизмом.
Испытавший многое в жизни к этому времени, включая месть Платонову через его сына, которого оговорили и отправили в концлагерь, после выхода из которого он вскоре скончался, Платонов смотрел на жизнь прозрачно и просто: естественный цинизм жизни, тёмную волю к жизни, он принимал ласково: мир стал более вечным и простым, когда с него спали лживые покровы, и остались лишь нежность, воля к жизни и смерть.
А однажды, Гроссман выпивал с Платоновым, говорил какие-то светлые, благородные мысли, и Платонов, умилённо риблизившись в полумраке к лицу Гроссмана, прошептал: Валя, ты же Христос!
Да, удивительный момент: в мрачноватой комнате, вечером, сидят два атеиста, два гения, выпивают, и один из них называет другого - Христом!
Обычно, люди допиваются до чёртиков, а тут - до бога допились, как это иногда бывает в России.
А кто же тогда был Платонов, этот вечный, кроткий бунтовщик и человеколюбец?
Набокову однажды сказали, что кроме него, в современности выделяются два блестящих писателя: Борхес и Роб Грийе.
Набоков, улыбнувшись, заметил: простите, но я ощущаю себя между двух этих господ, как разбойник меж двух распятых Христосов.
Это же мог сказать и Платонов, хотя, его атеизм был во многом схож с атеизмом Набокова и Перси Шелли: некий трансцендентный и нежнейший пантеизм.
А однажды, Гроссману и Платонову, их общий знакомый, рассказал индийскую притчу: паломники шли в храм; их помыслы и тела были чисты. Тихие и кроткие молитвы текли над дорогой.
И вдруг, один из паломников увидел на дороге - коровью лепёшку, и, с брезгливым ужасом отшатнулся.
Отшатнулись и другие: даже соприкосновение взглядом с этой грязной вещью, оскверняло души святых паломников и нарушало гармонию в их сердцах, и они спешно отошли от дороги к протекавшей рядом прекрасной и чистой реке, дабы очиститься.
Но в этот миг, из грязной коровьей лепёшки появился божественный Индра, и молвил изумлённым паломникам: что же вы делаете? Чего вы устрашились? Разве вы не знаете, что нет на земле ничего чистого и нечистого?
Мягкая тишина воцарилась в комнате. Раздался голос Гроссмана: интересно..
И чуть позже, из глубины чернозёма тишины, пророс мягкий, задумчивый голос Платонова: нет на земле ничего чистого и нечистого...
Это было похоже на идеальное эхо Индры, раздавшегося спустя тысячелетия, в маленькой и тёмной комнатке где-то в холодной России.
А иногда Гроссман и Платонов играли в одну из моих любимых игр на улице: мимо них проходили мужчина или женщина, и они должны были рассказать об их жизни.
Гроссман, как и положено литератору, подробно и талантливо воссоздавал жизнь человека: служит в такой-то конторе, имеет двоих детей, и т.д.
Друзья Гроссмана рассказывали нечто похожее, но не так талантливо.
Но когда очередь доходила до Платонова, речь шла совсем о другом: здесь не было внешнего пейзажа существования; словно для индуса, всё это было для Платонова несущественным, преходящим, как одежда судьбы.
Нет, он рассказывал саму судьбу сердца человека, в его тончайших и мучительных переплетениях с робко мерцнувшими чувствами, звездой, мелькнувшей в окне, улыбкой прохожей в вечернем саду...
Эта живая, синяя веточка судьбы не человека, но всего его существования, сердца, тихо росла из груди куда-то в высокое небо...
Быть может, в этот миг, где-нибудь в Индии, возле храма, расцветал кроткий и удивительный цветок...
2 часть
Жизнь и судьба - странные и вечные слова.
Если помедлить на букве "ж", в слове жизнь, ощутив вишнёво-сизый бархат гуда в нёбе, небе рта, и потом отпустить этот цветущий звук в свободное падение с июльской, жаркой высоты в прохладную, звонкую рябь густой листвы над задремавшей рекой, отразившей небо, ( ненавязчивый, водяной узор "судьбы" и "губ", коснувшихся вечерней реки, проступает в прошедшей строке), то кокон этого слова раскроется как что-то мимолётное и вечное одновременно.
А слово "судьба"? Суд бога? А если бога - нет? Уже - нет?
Был порыв судить людей у бога, природу... бог сошёл к людям, а этот порыв оказался сильнее его - над ним, и бог стал судить себя, отрицая себя гораздо больше человека: звёздами, глазами заплаканных в войну детей, бессмысленным будущим.
Быть может, бог тогда пал, когда в человеке впервые увидел свой образ и подобие, дав его на растерзание всем ветрам и безумствам грядущего?
Камю писал в записных книжках: бог завидовал нашей боли... вот почему Он снизошёл на землю, чтобы умереть на кресте. Этот странный взгляд, которого у него не было прежде
Прометей сошёл с небес на землю, воспламенив в сердцах людей божественный огонь свободы.
Бог сошёл с небес на землю, привнеся в мир... да ничего не привнеся: как были войны, так и есть, как у умирали в муках дети, моля богов о милости, так и умирают. Разве что войн стало больше ( в том числе и в сердцах людей), а бога в мире - меньше: бог привнёс в мир суд над самим собой - судьбу.
По древней легенде, когда-то на землю действительно с небес сошёл бог, искренне желая почувствовать себя в теле человека, ощутить, почему он слаб и страдает, грешит: а то как-то нехорошо, барски получалось: бог легко так судит людей, лишая их жизни, а сам не был в их шкуре никогда, не изведал их судьбу.
И вот, бог набрался смелости, и пал с небес: чёрная тень сорвалась, огнисто шелестнув по опалённой листве прекрасного сада: мгновенный островок осени вспыхнул посреди лета, словно бы взорвалась огромная бомба.
С тех пор бог стал жить среди людей, разделяя их судьбу.
Шли года, времена года сменяли друг друга, но, странно: что-то не то было с миром.
В какой-то миг люди заметили, что времён года стало больше; словно луч времён года не до конца когда-то распался на радугу жизни.
Теперь же, бессмертное бытие человека и мира стали вдруг видны и ощутимы далеко, во все концы света.
Люди видели в высоком, сиреневом небе - сады планет и странных, ангелоподобных птиц.
Эти сады шумели шелковистой, лазурной прохладой, и алая листва далёких лун тихо неслась в небесах куда-то во тьму.
В самом же человеке, также вспыхнули какие-то сиреневые, тихие бездны, и человек явственно видел, кем он был в прошлой жизни, кем будет в грядущей, и часто можно было увидеть, как среди улицы идёт странный человек, то плачущий, то смеющийся.
Вдруг, человек останавливался, и, не замечая прохожих, в слезах повергался на колени перед каким-то замученным и пыльным цветком, ложился возле него и гладил его, нежно говоря с ним.
А потом поднимался, и, улыбаясь небесам и ангелам, шёл дальше, подходил к какой-то удивлённой девушке, своему милому другу лет через 1000, и кротко целовал её в щёку, тихо брал за руку, и любовно смотрел ей в глаза..
А потом, идя с каким-то отсутствующим и блаженным взглядом в саду, закрывал в муке ладонями лицо, плакал, шептал что-то, пятясь назад, и бросался на колени перед какой-то женщиной в тёмном платье, с розой в руке: это была его возлюбленная, которая только что умерла... 500 лет назад.
Боже, как он её обнимал, стоя перед ней на коленях и нежно целуя её живот и руки... и тогда случалось ещё более странное: ужаснувшаяся, чуть отшатнувшаяся было женщина, изумлённо смотрящая сверху на странного человека, вдруг тоже начинала плакать и называть мужчину каким-то неведомым именем, и он с улыбкой, сквозь слёзы, отзывался на это имя, и женщина также повергалась на колени, и, взявши ладонями лицо мужчины, словно нежнейший цветок, жадно целовала его: они оба говорили на каком-то незнакомом языке.
А проходивший рядом муж этой женщины, грустно замирал в сторонке, облокотившись о высокое, шумящее в синеве, синевой, дерево, и тихо плакал...
На следующий день тело мёртвого мужчины нашли в саду.
С этого времени всё пошло к чёрту: мир страшно сузился и потемнел, подобно зрачку неведомого животного, отразившего страшные звёзды и что-то ещё.
Не было больше времён года: они мучительно смешались, нарушился их естественный порядок, и словно в уме сумасшедшего, в котором вырваны многие страницы, а оставшиеся - перемешались, в мире вспыхнула безумная и и нелепая последовательность времён года: весна, осень, лето и зима.
Люди перестали молиться, ибо небо молчало и не подавало признаков жизни.
Стали тлеть войны и убийства: люди ещё смутно помнили, что сошедший с неба бог, где-то среди них, и они хотели его убить, в образе человека, выместить на нём всё то насилие и ад, которые они испытали от него...
А бог боялся своим робким человеческим сердцем всего этого безумия, и стыдился сознаться, что он - бог, что вот этот маленький, не очень красивый человечек, забившийся в тенистый и грязный угол с опавшей листвой, вон в том переулке возле храма - это он, великий бог!
Но люди не замечали этого несчастного и перепуганного, словно ребёнок, плачущего бога, и пробегали мимо него, больно задевая его ногами: они смеялись над ним, спрашивали даже: не видел ли ты бога? А может... ты и есть, бог! Ха-ха!
Много мёртвых женщин, изнасилованных женщин и даже детей, лежало на улице в лиловых и жёлтых, зелёных одеждах: казалось, что настала осень жизни, и землю замело пёстрой и падшей листвой существований...
Настал вечер. Улица опустела. В переулочке раздался бледный шёпот движений.
Несчастный, маленький человечек, весь в ссадинах и кровоподтёках на лице, руках и обнажённых ногах, робко, на четвереньках, показался из-за угла старого храма, и тихо подкрался к лежащей на пыльной дороге мёртвой женщине, прижавшей к груди своего мёртвого сына.
Бедный и смешной человечек дрожащей рукой робко гладил лицо женщины, жуткую бледную тишину тельца младенца... и плакал, плакал, улегшись возле них, говоря с ними нежно-нежно, словно они были живы: он просил у них прощения...
Из за облаков показалась луна, и тоже словно бы прозрачной ладонью света гладила лицо младенца, женщины и прижавшегося к ней, заплаканного мужчину.
Он лежал, обняв женщину, и грустно улыбаясь, смотрел на срывающийся, лёгкий снежок первых звёзд... но это вдалеке горе город, и пепел, смешивался со звёздами, и тогда казалось, что звёзды заметают мир.
Мужчина лежал, машинально поглаживая правой рукой лицо мёртвой женщины, и рассказывал ей о её сыне, каким великим поэтом он стал, как он влюбился в девушку по имени Маргарита, и у них родились два чудесных ребёнка: Александр и Мария..
Среди ночи, улыбаясь звёздам и вытирая слёзы, он рассказывал мёртвой женщине прекрасные стихи, рассказывал прекрасную судьбу её сына... но женщина его не слышала; казалось, она смотрела на жалостно трепетавшую на ветру веточку с несколькими хилыми листочками: для неё в этой веточке сосредоточилась целая жизнь.
Листочков на ветке оставалось всё меньше и меньше...
Звёзды заметали мир.
На пустынной улице, обнявшись, лежали три затихших тела: мужчины, женщины и ребёнка.
Почти беззвучно, одними губами, мужчина разговаривал с собой и звёздами.
Звёзды смешивались со слезами, и казалось, что глаза, беспомощно моргая, как при эпилептическом припадке, были покрыты пеною света: глаза и губы одинаково бредили, моргая, вышёптывая в пустые небеса что-то бессвязное, нежное...
Мужчина сошёл с ума. Бог - сошёл с ума от сострадания и невозможности помочь людям и даже животным, чьи жалобные крики где-то за городом, впивались в его сердце острой и синей занозой.
На утро, вернувшиеся в город люди, не нашли в нём ни одного живого человека.
Один человек, с кровавым ножом в руке, похожем на окровавленное перо ангела, заметил в сторонке от всех, почти возле ступенек храма, сиротливо лежащее на спине тело женщины, сжимавшей на груди мучительно маленький, нежный силуэт восковой тишины, пустоты..
Бледные ладони женщины были подобны опавшей листве, в каком-то последнем и робком чуде существования, словно бы стыдящегося себя, невесомо замершей в нескольких сантиметрах над грудью женщины.
Пару дней назад заходит муж мой в спальню и застает меня не спящей, с телефоном в руках. На глупый вопрос "Что делаешь?", глупо отвечаю "Читаю книгу". Читалка валяется на кровати в стороне, что мой муж, конечно же замечает.
-А поточнее? - щурится муж.
-Хочу кое-что загуглить, -отвечаю я.
- И что же хочет загуглить Маленькое Рыжее Зло во втором часу ночи.
- Не поверишь - Гомосексуализм в Испании в 50-х годах 20 века, - с улыбкой говорю я.
Глаза мужа на несколько секунд выпрыгивают из глазниц, но быстро возвращаются на место.
- И как? - спрашивает он.
- Пока не знаю. Успела вбить в поиск только первую букву "г"...
Уговорил своего внутреннего ребёнка прочитать что-нибудь из классики.Остановились на "сто лет одиночества". Потратил сутки на поиск бесплатной книги.Два варианта ответов:
- Книга удалена по требованию правоообладателей.
- Тихо подсовывают ознокомительный фрагмент.
Ребёнок оборжал меня, показал язык и радостно убежал играть в героев.
Не ну я понимаю, оголодалых литераторов типа Донцовой и Лукьяненко. Но неужели Маркесова родня всё ещё голодает ?
А мне вот это древо понравилось
Но если честно, при чтении романа не пригодилось.
Буду поглядывать на него в ностальгических припадках
У меня есть прекрасная традиция: каждый раз, когда я приезжаю в Питер, я захожу в книжный на Невском, провожу там пару часов и никогда не ухожу без покупок. И в очередной раз отдавая дань своей традиции я набрела на "Тень ветра". Эта книга достаточно долго болталась в моем списке "что почитать", я приметила ее в какой-то подборке, но т.к. ни бумажного, ни электронного экземпляра у меня не было, то чтение откладывалось на неопределенный срок. Но вернувшись домой, я не сразу взялась за нее, т.к. была занята другой книгой.
Через неделю после моего возвращения из Питера у меня неожиданно появляется возможность слетать в Барселону. Как же я была приятно удивлена, начав читать книгу на борту самолета, ведь действие ее разворачивается на улицах именно этого города. Было безумно увлекательно искать описанные улицы на карте, изучать архитектурные детали и проникаться незабываемой атмосферой книги и города одновременно.
Уверена, что не мы находим книги, а они нас, в нужное время и в нужном месте)
Эта книга для меня очень памятна. Во-первых, это первая книга, которую я добавила в вишлист. Правда, моя немного дырявая память о ней совсем позабыла, так что прочитала я ее только через полтора года. Во-вторых, благодаря опять же моей памяти я перепутала "Тень ветра" с "Имя ветра" и нашла это замечательное произведение Ротфусса. Ну и "Тень ветра" оказалась просто великолепной книгой)
Эльфы уже не те...
*Можно сказать, что Василий Семенович Гроссман происходил из аристократической еврейской семьи. Это не шолом-алейхемская беднота, эти евреи учились и живали в Европе, отдыхали в Венеции, Ницце и Швейцарии, жили в особняках, носили бриллианты, говорили по-французски и по-английски, а не только на идиш.*
*Родители Гроссмана познакомились в Италии. Его бедовый отец, Соломон Иосифович (Семен Осипович), увел мать (Екатерину Савельевну Витис) от мужа.
*Старший Гроссман учился в Бернском университете, стал инженером-химиком, а происходил он из богатого бессарабского купеческого рода. Екатерина Савельевна была отпрыском такого же богатого одесского семейства, училась во Франции, преподавала французский язык. Словом, жили они как «белые люди», да простят мне афроамериканцы этот советский фольклор. *
*Жили они в Бердичеве, исповедовали гуманизм и атеизм пополам со скептицизмом, и 12 декабря 1905 года у них родился сын Иосиф. Иося быстро превратился в Васю, так няне было проще. И рос он в родителей — космополитом. Двенадцать лет счастливой жизни: елки, игрушки, сласти, кружевные воротнички, гувернантка, бархатные костюмчики. Полицмейстер приходил поздравлять с Пасхой и Рождеством, получал «синенькую» (пять рублей) и бутылку коньяка и благодарил барина и барыню. Мальчик никогда не слышал слово «жид». Погромов в Бердичеве вовсе не было, слишком велико было еврейское население (полгорода), погромщиков самих бы разгромили к черту.*
*А потом «сон золотой» кончился: сначала родители разошлись, но это еще не беда. Вася с матерью жили у богатого дяди, доктора Шеренциса, построившего в Бердичеве мельницу и водокачку. Но пришел 1917-й, богатые стали бедными а бедные не разбогатели. Гимназия превратилась в школу, которую Вася закончил в 1922 году. И по семейной традиции поеха учиться на химика в Москву, в МГУ на химический факультет. В 1929 году он его закончил и
вернулся в Донбасс, где проходил практику. Работал на шахте инженером-химиком, преподавал химию в донецких вузах. Был писаный красавец: высокий, голубоглазый, чернокудрый, с усами, да еще и европеец: мама возила его во Францию, два года он учился в швейцарском лицее. И, конечно, с такими данными он подцепил в Киеве красивую Аню, Анну Петровну Мацук, свою первую жену, которая родила ему дочь Катю (названную в честь матери). Но в шахте Василий Семенович подхватил туберкулез. Надо было уезжать. И в 1933-м он едет в Москву (туда стремились из провинции не только сестры, но и братья), а с женой они в том же году разводятся. Свободен и невидим!*
Первый звонок
В это время Гроссман еще наивный марксист-меньшевик в бухаринском стиле. Верит в Ленина и социализм. Во-первых, молодой и зеленый, а во-вторых, наследственность: Семен Осипович, папа, согрешил с марксизмом — на свои деньги организовывал по стране марксистские кружки (на свою, естественно, голову). Его кочевая жизнь (еще ведь и по шахтам ездил, новаторские методы внедрял) и развела его с женой. Но любил он ее до самой смерти, и переписывались они, как нежные любовники. Так что Василий сначала шел налево вместе с веком (уже потом пошел направо, против течения).
В 1934 году он покорил Горького (да зачтется и это старому экстремисту) производственной повестью «Глюкауф» из жизни инженеров и шахтеров и рассказом «В городе Бердичеве» о Гражданской войне. Это еще, конечно, пустая порода, но крупицы золота там поблескивают. Горький, опытный старатель, велел ему промывать золотишко.
Три года подряд, с 1935-го по 1937-й, он издает рассказы: о бедных евреях, о беременных комиссаршах (почти весь будущий фильм «Комиссар»). Да еще в 1937–1940 годах выходит эпос историко-революционный — «Степан Кольчугин», о революционных (даже слишком) демократах 1905–1917 годов, когда еще можно было веровать в добродетель и «светлое царство социализма», как писал самый старший Гайдар. Ну что ж, это был успех: три сборника, эпос, поездки к Горькому на дачу, а в 1937 году его приняли в Союз писателей. Булгаков Гроссману завидовал, говорил: неужели можно напечатать что-то порядочное? И даже сталинская борона (хотя Сталин его и не любил и регулярно из премиальных списков вычеркивал) Гроссмана не зацепила.
Ведь ему помогало литобъединение «Перевал»: Иван Катаев, Борис Губер, Николай Зарудин. В 1937 году «перевальцев» уничтожили почти всех, даже фотокарточек не осталось. А
его пронесло. А ведь незадолго до этого наш красавец и баловень судьбы (как тогда казалось многим) влюбился в жену своего друга Бориса Губера и увел ее из семьи, от мужа и двух мальчиков, Феди и Миши. А тут аресты, Апокалипсис, Ольгу берут вслед за Борисом как ЧСИР. И здесь Василий Семенович идет на грозу. Забирает к себе Федю и Мишу, едет в НКВД, начинает доказывать, что Ольга уже год как его жена, а вовсе не Бориса. Он отбивал ее год, и случилось чудо: Ольгу ему отдали — тощую, грязную и голодную. Он ее отмыл, откормил и женился на ней. Ольга стала его второй женой. Ольга Михайловна Губер. Федя и Миша стали его детьми. Он сходил за женой в ад, как Орфей, и вернулся живым. Отчаянная смелость и благородство Серебряного века.
А снаряды ложились все ближе: в 1934 году арестовали и выслали его кузину Надю Алмаз, в квартире которой он жил. В 1937 году расстреляли не только «перевальцев»: был расстрелян дядя, доктор Шеренцис. Гроссман не унижался, не подписывал подлые письма, не лизал сталинские сапоги. Его явно хранило Провидение. Он не должен был погибнуть раньше, чем выполнит свою миссию. У него не было дублера, его симфонию не мог бы сыграть даже солженицынский оркестр.
Гроссман-антифашист
На остатках советского энтузиазма и на врожденном благородстве (не бросать в беде)нестроевой, глубоко штатский, забракованный всеми комиссиями Гроссман пробивается в военные корреспонденты газеты «Красная звезда». И оказывается блестящим военныm журналистом. Его репортажи бойцы учили наизусть, их вывешивали в Ставке: когда ожидались наступление или какая-нибудь замысловатая операция, Ставка заказывала в «Красной звезде»
Гроссмана. Он писал не по «материалам», он лез в самое пекло, его репортажи пахли порохом, кровью и смертью. Он был словно заговорен: под ноги ему бросили гранату, и она не разорвалась; он один спасся из утопленного снарядами в Волге транспорта; за всю войну он ни разу не был ранен. Его статьи заставляли союзников плакать хорошими слезами и испытывать теплые чувства к Красной Армии. Он был личным врагом фашизма, его кровником, он объявил Третьему рейху вендетту.
На то была особая причина:
15 сентября 1941 года в Бердичеве в гетто вместе с другими евреями была расстреляна
Екатерина Савельевна Витис, его кроткая, образованная, тяжело больная костным туберкулезом мать. Так она и пошла к могильному братскому рву на костылях. Атеист и вольнодумец Гроссман вспомнил о том, что он еврей. Об этом ему напомнили уготованные его народу газовые камеры и печи крематориев. Это был его личный счет.
Он становится самым пламенным членом ЕАК — Еврейского антифашистского комитета. Он привлекает массу западных денег и западных сердец. Потом, в 1948 году, это спасет его от ареста и расстрела, когда комитет начнут разгонять, когда убьют Михоэлса.
За участие в Сталинградской битве он получил орден Красной Звезды. На мемориале Мамаева кургана выбиты слова из его очерка «Направление главного удара». Мемориал не учебник, оттуда слова не выкинешь и надпись не сотрешь.
Василий Гроссман стал неприкосновенным и мог просить у Сталина все, что угодно. Но не просил ничего: он ненавидел его. Гроссман даже не обращал внимания на то, что его репортажи часто печатает иностранная пресса и не смеет публиковать советская. Он должен был сокрушить фашизм. Он первым заговорил о холокосте в книге «Треблинский ад».
В 1946 году они с Эренбургом составили «Черную книгу» о горькой участи евреев. Но в антисемитском СССР она долго не выходила, ее опубликовали только в Израиле
в 1980 году.
Но вот окончилась война, обет исполнен, фашизм осужден, разбит, вне закона, очерки вошли в книгу «В годы войны», можно почить на лаврах. Но Василий Семенович дает следующий обет: сокрушить сталинизм. Пока крушил, разобрался в ленинизме и стал крушить советский строй как таковой. В 1946 году он начинает писать первую часть дилогии «За правое дело». Вполголоса, выжимая из себя правоверность. Но это — бомба без часового механизма. «Семнадцать
мгновений весны» без Штирлица. Живой Гитлер, живой Муссолини, живые Кейтель и Йодль. Сталина практически нет, этот злодей всегда казался Гроссману серым, как деревенский валенок.
Но это же не семидесятые, а пятидесятые годы, какой там Штирлиц, Сталин еще жив. И начинается ад: вопли критиков,Твардовский резко отказывается печатать роман, роман крошат в капусту, переделывают, трижды меняют название. Но Гроссман не боится ничего: он входил в Майданек, Треблинку и Собибор вместе с войсками, он видел Шоа —холокост.
Твардовский потом к роману потеплел, а сначала спрашивал у Гроссмана, советский ли он человек. Гроссман пытался признать ошибки, писал Сталину, но унижаться он не умел, получилась угроза: напишу вторую часть, тогда вы увидите, где раки зимуют.
Словом, он ждал ареста в том самом марте, когда случилось то, что он так победно провозгласил в самиздатовской, посмертной, «пилотной» ко второй части дилогии «Жизнь и судьба» повести «Все течет»: «И вдруг пятого марта умер Сталин. Эта смерть вторглась в гигантскую систему механизированного энтузиазма, назначенных по указанию райкома народного гнева и народной любви. Сталин умер беспланово, без указаний директивных органов. Сталин умер без личного указания самого товарища Сталина.
Ликование охватило многомиллионное население лагерей. Колонны заключенных в глубоком мраке шли на работу. Рев океана заглушал лай служебных собак. И вдруг словно свет полярного сияния замерцал по рядам: Сталин умер! Десятки тысяч законвоированных шепотом передавали друг другу: „Подох... подох...“ и этот шепот тысяч и тысяч загудел, как ветер. Черная ночь стояла над полярной землей. Но лед на Ледовитом океане был взломан, и океан ревел».
Роман вышел, а Гроссман засел за вторую часть.
Индейка и копейка
Вторая часть называлась «Жизнь и судьба». Из нашей плачевной истории ХХ века нам известно, что судьба — индейка, а жизнь — копейка. Судьба — нечто недоступное, чуждое, праздничное, американское блюдо ко Дню благодарения. Советский работяга не мог не только попробовать индейку, он не мог и увидеть ее — разве что на картинке в дореволюционной книжице «Птичий двор бабушки Татьяны».
Индейка падала сверху и била клювом в затылок советских гадких утят. Им не давали времени стать лебедями. А Гроссман успел. Он содрал с себя советский пух, эту мерзкую шкуру, даже семь шкур. Он пел лебединую песню, перекидывался в орла, он ястребом и соколом долбил своих
жалких современников. Хищный лебедь-оборотень, птица Феникс, добровольно сгорающая на собственном костре.
А что жизнь — копейка и для Третьего рейха, и для IV Интернационала, знали все, кто ходил под свастикой или под серпом и молотом с красной звездой.
Закончив свой потрясающий труд, Гроссман в 1961 году стал штурмовать замерзающие перед ним от ужаса оттепельные редакции. Твардовский прямо спросил: «Ты хочешь, чтобы я положил партбилет?» «Да, хочу», — честно ответил писатель. А ведь он мог жить припеваючи, получать ветеранский паек. Ему дали квартиру в писательском доме у метро «Аэропорт», чтобы удобнее
было следить за его контактами. Из горячих рук НКВД и МГБ он перешел по эстафете в теплые руки КГБ — его недреманное око не выпускало писателя из виду. А у него был один из первых в Москве телевизоров, коллеги ходили посмотреть. И он увел от очередного мужа очередную жену. У Ольги кончились силы, она хотела отдохнуть и пожить для себя, а не носить передачи мужу-декабристу. Она заклинала его сжечь рукопись и даже пыталась отнести ее в КГБ (чистый Оруэлл: «Спасибо, что меня взяли, когда меня еще можно было спасти»). Они с сыном ели Василия Семеновича поедом, и если он не развелся, то из чистого благородства: хотел, чтобы его вдова получала литфондовскую пенсию.
Он увел жену у Заболоцкого, Екатерину Васильевну Короткову. Вот она была как раз декабристкой. Они не расписывались, но она скрасила его последние годы, и ей он оставил на хранение рукопись повести «Все течет».
Дальше начинается чистый триллер.
Трусливый Кожевников отдал роман в КГБ. КГБ захлопал крыльями и закудахтал: такое яичко ему Гроссман помог снести! Ордена, погоны, премии. Гроссмана не арестовали, арестовали роман.
Но коварный Гроссман всех перехитрил. Он заранее припрятал у друзей несколько экземпляров. Сделал вид, что отдал все, что было, даже забрал у машинисток пару штук. А КГБ устраивал
обыски, перекапывал огороды. И это был 1961 оттепельный год! Они поверили, что захватили все.
Гроссман написал Хрущеву наглое письмо, требовал рукопись назад. Ходил к Суслову, наводил тень на плетень. Суслов сказал, что роман опубликуют через 250 лет. Но куда было этим сусликам, шакалам и хорькам до матерого серого волка, вышедшего за флажки! Русские писатели научились писать «в стол», а режиссеры — ставить фильмы «на полку». А. Платонов считал Гроссмана ангелом. Но наши ангелы не без рогов, они бодаются. Даже с дубом, как теленок Солженицына.
Судьба «Жизни и судьбы» и повести «Все течет» привела писателя к раку почки. Почку вырезали, метастазы пошли в легкие. Он умирал долго и мучительно, Оля и Катя ходили к нему по очереди, через день. В бреду ему чудились допросы, и он спрашивал, не предал ли кого. 15 сентября 1964 года он ушел, научившись писать слово «Бог» с заглавной буквы.
А триллер продолжился. Андрей Дмитриевич Сахаров в собственной ванной переснял «Жизнь и судьбу» и «Все течет» на фотопленку. Владимир Войнович бог знает в каком месте переправил ее на Запад. В 1974 году переправил, и в 1980-м ее напечатали в Лозанне, а в 1983-м — в Париже. В Россию Гроссман вернулся в 1988 году.
Вернулся судией. Книги из нашего скорбного придела —это и был российский Нюрнберг.
Без политических деклараций Гроссман доказал, что фашизм и коммунизм тождественны.
Концлагеря шли на концлагеря, застенок воевал против застенка. Гестаповец Лисс называл старого большевика Мостовского своим учителем, советское подполье в немецком концлагере жило по сучьим законам СССР: харизматического лидера пленных майора Ершова суки-подпольщики отправили в Бухенвальд, на верную смерть, потому что он был беспартийный,
из раскулаченных. Комиссар Крымов только на Лубянке вспомнил, что помог в 1938-м посадить друга, немецкого коммуниста.
С помощью Гроссмана мы совершаем экскурсию в газовую камеру и умираем вместе с хирургом Софьей Осиповной и маленьким Давидом. А потом умираем с тысячами детей, медленно
умираем от голода в голодомор на Украине. Это было куда дольше. Гроссман готов простить тех, кто предавал в застенке, но не собирается списывать грехи с тех, кто вместо зернистой икры «боялся получить кетовую». «Подлый икорный страх».
Его вердикт: дети подземелья, весь XX век, и немцы, и русские. Морлоки, уже не люди. Он понял, что свобода не только в Слове, но и в деле: шить сапоги, печь булки, растить свой урожай. Это теперь называется «рыночная экономика». Он понял, что «буржуи», «кулаки», лавочники, середняки были правы. Это тогда только Солженицын понимал.
Заговор. Заговор русской литературы против русской чумы.
Нобелевскую премию не дают посмертно, иначе русские писатели и поэты
разорили бы Нобелевский комитет.
В помощь страждущим)))
В первый раз начав читать «Сто лет одиночества» я осталась с мнением «мутня-мутней». Читать книгу было скучно и не было никаких загадок, которые в то время меня так интересовали. Бесконечные Буэндиа… Прослушав (читала аудиокнигу) до половины, чего обычно не делаю, я забросила ее и долго не могла понять, почему это одна из лучших книг?
В начале апреля я решила прочитать ее еще раз. Во время чтения в новостях я увидела, что Габриэль Гарсиа Маркес болен. На самом деле я понятия не имела, что он современник. Читая «Сто лет одиночества» мне казалось, что книга написана рукой человека совсем из другого столетия.
Дочитав до того момента, где я остановилась в прошлый раз - это смерть Хосе Аркадио Буэндиа, в тот же день я узнала о смерти автора. 17 апреля.
Я не считаю, что это что-то мистическое, но именно Хосе Аркадио Буэндиа мне представлялся в облике Габриэля Гарсиа Маркеса.
Когда я читала последние главы я сидела в Макдональдсе, где всегда очень шумно и невозможно сосредоточиться. Но я не могла уйти, потому что на тот момент я абстрагировалась от всего и было невыносимо не знать чем все закончилось.
Макондо исчез.
Но для меня все таки эта книга осталась любимой.
Второй раз начал читать, когда Гарсиа Маркес был еще жив и закончил через неделю после его смерти.
Не успевая закончить чтение к весеннему семинару, решила все-таки закончить книгу после него: интересно же, какая судьба ждет всех остальных племянников, племянниц и внуков большого рода Буэндиа, повторит ли кто-то родовые ошибки или пойдут своим путем? Кому какие черты достанутся в наследство?
Книга забрала все мое свободное время и оторваться от нее удалось лишь поздно вечером, с ее последней страницей. С грустными ощущениями побрела я смотреть новостную ленту в инете. В то время как раз начали появляться первые сообщения о смерти самого Габриэля Гарсии Маркеса. От такого совпадения стало ещё грустнее: у меня вместе с последним персонажем умер и его творец.
Властелин колец, был первой моей фэнтези книгой, прочитанной еще классе в 8м наверное (год 1994 где то). Мне дал её прочитать знакомый моего брата, настоящий ботаник. Я жутко переживал за хоббитов прячущихся от черных всадников, или сражающихся с ужасной паучихой. Ничего подобного я до этого не читал и был в полном восторге.
Через десяток лет, когда я приобрел данную трилогию, она уже не была столь интересна, как первая часть прочитанная в детстве.
"Les secret des grandes fortunes sans cause apparente est un crime oublie, parse qu`il a ete proprement fait."
Honore de Balzak "Le Pere Goriot".
"Тайна крупных состояний, возникших ниоткуда, в безупречно совершенном, а потому забытом, преступлении"
Оноре де Бальзак "Отец Горио".
Три месяца назад, разбирая мамины бумаги, наткнулась на голубенькую сберкнижку, ну в точности такую, какой по сей день пользуется еще Сбербанк России. Удивилась своему имени на первой страничке; внимательнее рассмотрела обложку (герб оказался не российским, а советским еще). Припомнила, почему не закрыла этот вклад: совпало по времени с рождением старшего - не было возможности бегать по банкам, после надеялась на компенсацию, потом забыла.
Небольшие по нынешним временам деньги, по тогдашним подержанный "Жигуль". Да что уж теперь вспоминать, не одну меня ограбили. Будем живы - еще заработаем, а помрем, так и не нужны никакие деньги будут. Но смутная мысль о компенсации заставила дойти до сберовского офиса. А вдруг? Написала заявление, ждала ответа, покуда банк производил розыскные мероприятия. Три тысячи рублей цена вопроса. Эдак так каждый начнет предъявлять свою лепту вдовицы, глядишь - и пустят банк по миру.
Произвел. Не они правопреемниками в Республике Казахстан являются, а вовсе даже Halik Bank. Туда, женщина, обратитесь, там вам все возвернут. Женщина обратилась. Наивно полагая, что в пору высоких технологий подобные вопросы можно решить электронной перепиской. Э, нет, матушка, тут тебе не здесь, напиши ка ты на бумаге, подпись поставь собственноручно, марочки поклей на конверт. И жди.
И дождалась. Та-дамм! Заказное письмо из далекой страны. Ну, что там, открывай, не томи. Они готовы компенсировать. Они не просто так три тысячи советских рублей держали четверть века на счету, но трудолюбиво приращивали к названной сумме капитал и теперь я счастливая обладательница (ой, даже голова закружилась от собственного величия) четырех с половиной тысяч теньге, за каковой суммой предлагают явиться лично. Народное ликование.
Люди, это меньше восьмиста рублей по курсу. Подростком довелось читать дилогию Мельникова-Печерского "В лесах" и "На горах", там герои все искали подлинного благочестия. Веря, что вдали от фимиама церковного официоза, в старообрядчестве живет еще Бог. К финалу понимая: коли в РПЦ стяжательство и беззаконие Его именем, так в скитах еще хуже. Так вот, у нас, в России, еще порядок. Радуйтесь, что не в республиках живем.
(1927 - 2015)
© Henning Heide
На восемьдесят восьмом году жизни скончался великий просветитель, Гюнтер Грасс. Всякий его абзац на страницах прошлого усаживал меня в гостеприимное кресло телячьей кожи (судя по привычно усталому хрипу, седых времен производства), а костям дедушки Гюнтера было уютнее у самого прогоревшего каминного рта. Дедушка грел табак в дорогущей трубке из мореного дуба и шевелением усов развевал аромат бренди, стакан с которым ютился в складчатых ладонях. По запаху становилось понятно, что бренди был теплым. Где-то за стеной фортепианно звучал Скрябин.
Я всегда с почтенным удовольствием слушал дедушку Грасса. Он рассказывал историю самого страшного века всех цивилизаций этой планеты не как боец танковой дивизии СС и даже не как нобелевский лауреат - этот самый лауреат, последний лауреат по литературе прошлого тысячелетия, он как раз потому, что записывал за мыслями рядового гражданина своей страны. Пожилым - иногда усыпляюще монотонным, иногда просто бубнящим - слогом: от создания "Большой Берты" в десятом году, через вымысел беседы Ремарка и Юнгера, через войны, по развалинам сломанного Берлина, под стеной, через панк-помешательство середины семидесятых, - до берлинского "парада любви" девяносто пятого и кудрявой Долли.
"Болезнь именовалась по фамилии врача, который первым ее описал. Болезнь Пертеса. Медленное разрушение головки бедренной кости". Болел один из сыновей Гюнтера Грасса, а я излечился от того же к двенадцати годам, хотя об окончательном выздоровлении речь не идёт – бедро всегда будет тянуть. Даже когда у меня будет породистый и обязательно ужасно красивый кобель чёрной немецкой овчарки, которого я нареку...
Маринеско уже никогда не потопит лайнер; Давид Франкфуртер никогда не убьёт Вильгельма Густлоффа; Йоахим Мальке не удостоится Железного креста. Будем надеяться, что и Харрас больше не обретёт дома, которого у него и вовсе не должно было быть.
Барабан же Оскара Мацерата по нотам дедушки Грасса продолжит откашливать забывающиеся ритмы истории до самого конца. Для детей, внуков, правнуков, - для человечества.
Но нет на свете ничего чистого. И снег не чист. Ни одна девственница не чиста. И даже свинья чиста небезупречно. И дьявола в чистом виде не бывает. И любой звук не возникает в чистоте. Каждой скрипке это известно. И каждая звезда, подрагивая, тихо об этом звенит. И каждый нож, когда чистит, знает: даже картошка не чиста, у нее есть глазки, а глазки надо выкалывать.
"Собачьи годы" (1963)
1935
[...] я помогал ему осуществлять медицинское обслуживание тех рабочих лагерей, которые были разбиты прямо средь чиста поля на предмет сооружения первого участка рейхсавтострады от Франкфурта-Майна до Дармштадта.
[...]
Большая часть рабочих вела себя, однако, вполне прилично, движимая благодарностью, потому что великое деяние фюрера — провозглашенное им уже 1-го мая 1933 года намерение создать сеть автомобильных дорог, связывающих воедино всю Германию, обеспечило работой и жалованьем тысячи молодых мужчин. Да и для тех, кто постарше, подошла к концу многолетняя безработица. Однако непривычно тяжелая работа не всем давалась. Вероятно, плохое и неразнообразное питание в течение последних лет было причиной физического коллапса. Во всяком случае, мы оба, доктор Брёзинг и я, по мере быстрого продвижения трассы все чаще и чаще сталкивались с до сих пор не проявлявшейся и потому неизученной формой нетрудоспособности, которую доктор Брёзинг, человек консервативных взглядов, но не лишенный юмора, называл обычно «болезнью землекопа». Либо «хрустом».
Причем всякий раз это выглядело совершенно одинаково: пораженный этой болезнью рабочий, все равно, молодой или уже зрелого возраста, вдруг, при интенсивной физической нагрузке, особенно там, где приходилось ворочать лопатой огромные массы земли, слышал этот вышеупомянутый хруст между лопатками, за которым следовала резкая, препятствующая продолжению работы боль. На рентгеновских снимках доктор Брёзинг находил доказательства так метко поименованной им болезни: трещину, проходящую через отростки позвонков на границе между шейным и грудным отделом позвоночника, каковая чаще всего поражала первый грудной и седьмой шейный позвонки.
Вообще-то этих людей надлежало немедленно объявить нетрудоспособными и освободить от работы, однако доктор Брёзинг, который сам же называл предложенный правлением стройки темп «безответственным» и даже, в разговорах со мной, «убийственным», хотя в остальном казался человеком вполне аполитичным, не спешил с увольнениями, так что больничный барак у нас всегда был перегружен сверх всякой меры.
"Моё столетие" (1999)
1941
[...] другой с борта крейсера «Принц Евгений» мог наблюдать, как «Бисмарк» за три дня до того, как пойти ко дну с более чем тысячей человек на борту, сам утопил английский «Худ»: «И если бы торпеда не попала в весельную установку, лишив тем самым „Бисмарк“ маневренности, он бы, возможно…» И еще нескончаемая цепь историй, изготовленных по рецепту «Вот если бы не собака, тогда б он зайца…»
То же и каминный стратег Шмидт, который заграбастал с помощью своей «Хрустальной» серии, вышедшей впоследствии у Ульштейна в виде толстенного фолианта, много миллионов.
А именно: он успел сделать открытие, согласно которому балканская кампания лишила нас возможности одержать победу над Россией. «Только потому, что какой-то сербский генерал по фамилии Симович устроил в Белграде путч, нам пришлось сперва наводить порядок на Балканах, на что ушло пять недель драгоценного времени. Но что произошло бы, выступи наша армия на восток не 22-го июня, а уже пятнадцатого мая, и соответственно танки Гудериана отправились бы наносить завершающий удар по Москве не в середине ноября, а на пять недель раньше, еще до того, как развезло дороги и ударил Дедушка Мороз…»
И снова, в согласии с затухающим огнем камина, он погрузился в мрачные раздумья об «упущенных победах», и пытался задним числом выиграть проигранные сражения — после Москвы ему дали к тому повод Эль-Аламейн и Сталинград.
"Моё столетие" (1999)
За длинным столом сидели другие люди: проверка на полезность. Никакие не герои; просто собрание сорокалетних.
Они меряют друг друга с интересом и пафосом профессиональных смотрителей трупов и вскоре начинают скучать от излишка разума. Потом (для отдыха) язвят по адресу вылезшего на авансцену молодого поколения, а также тех, кто старше, и вообще всех, кто бурлит и ликует до умопомрачения, смыкаясь с молодёжью в призыве к конечным целям. («Как он отвратителен, этот новомодный шиллеровский воротник» – «Тошно смотреть на эту голубоглазость!») Они холодны и не замахиваются далеко. Бывшие гитлеровские юнцы все свои утренники уже отпраздновали. Только бы не стать трагически-героически-жалостливыми. Их чувства преждевременно гаснут в дефинициях. Посентиментальничать в кино – ещё куда ни шло. Не признаваться в своих слабостях. Они хорошо устроились, даже проблемы старения – похоже на то – их не волнуют, этим заняты умы тридцатилетних: «Это у нас позади. Мы всегда были старыми!»
Что верно, то верно: рано обретённая дряхлость мешает нам, словно невинным младенцам, начать с нуля. Нехоженые пути нам и во сне не грезятся.
"Из дневника улитки" (1972)
Подобно тому как Нобелевская премия, если отвлечься от всякой ее торжественности, покоится на открытии динамита, который, как и другие порождения человеческого мозга — будь то расщепление атома или также удостоенная премии расшифровка генов, — принес миру радости и горести, так и литература несет в себе взрывчатую силу, даже если вызванные ею взрывы становятся событием не сразу, а, так сказать, под лупой времени и изменяют мир, воспринимаясь и как благодеяние, и как повод для причитаний, — и все во имя рода человеческого.
"Продолжение следует...", речь по случаю присуждения Нобелевской премии, произнесенная 7 декабря 1999 года в Стокгольме.
Я полюбила "Властелин колец" давным-давно. Первый раз я его прочитала в каком-то литературном журнале, затем купила себе книгу на первые заработанные в 9 классе деньги, и тех пор с ней не расставалась. Но история эта не совсем о книге.
Поскольку полюбила я Арду лет в 12, моя мама, само собой, считала это детским увлечением. А я бредила книгой, а затем и фильмами, выписывала себе руны в тетрадочку, учила исторические даты. Но в начале 2000-х годов в нашей сибирской провинции не было никакой атрибутики по фандомам. Как-то раз мы поехали в соседний большой город, и там я увидела ЕГО! Кольцо Саурона с надписями! Серебряное стоило 200 рублей, а позолоченное 500. О, как я упрашивала маму купить мне хоть какое-нибудь колечко. Понимаю, на то время деньги были не такие уж и малые, но я не так уж и часто хотела что-то так сильно. Обоснование отказа было таким: "Это все твое детское увлечение, через пару лет перегоришь и будет оно у тебя валяться ненужное". Прошло уже 15 лет... Перегорания не случилось, ВК люблю всем сердцем, и несмотря на то, что сама себе могу купить теперь кольцо, тот случай буду помнить всю жизнь. Вроде и обиды не испытываю, а грустно, что мама в мои чувства не верила.
Мы существуем,пока нас помнят
"Дети мои", как мне кажется, вполне прозрачный роман.
Метафоры легко считываются, порой даже слишком легко, однако есть какая-то недосказанность; не могу сказать, что не остаётся места для собственных размышлений и обдумываний.
На протяжении всей книги меня одолевали чувства разного порядка: лёгкая скука, интерес, гнев, непонимание, снова интерес, сожаление, снова скука, отторжение, жалость, принятие. И я бы посчитала книгу не удавшейся, если бы не последняя сцена. Ради последней сцены стоило её читать. Если прочитать только её, то не проникнешься. Если прочтёшь без неё - не поймёшь, зачем вообще читала.
Но последняя сцена с Волгой. Такой считываемый образ времени-реки, такая кинематографичность описаний! Воистину, нельзя войти в одну реку дважды, но можно быть выдернутым из неё хоть трижды.
Выдернутым из времени, и так во всём...
Как по мне - очень сильно. Очень сильно показан этот разлом, разлом времени. Его неправильность, кривизна, но при этом - закономерность.
А ещё страх. Кто-то счёт главы с Его участием лишними, но на мой взгляд, они были мощными двигателями сюжета, одновременно знаковыми маячками о том, что, собственно, происходит. Иначе в расплывчатом безвременьи Баха можно было затеряться.
И страх, ушедший из человека-прошлого, который всё потерял, и перешедший к человеку-определющему-будущее, как бы предвещая и подсказывая его конец. Этот пассаж мне стал удивительно понятным интуитивно, но совершенно невозможным для описания.
И пишу я сейчас под впечатлением от последней сцены. И мысли не слушаются, и руки печатают и стирают.
И не хочется уже писать о том, какой ужас, праведный гнев охватил меня при чтении глав Жена и Дочь. Не хочется писать, какая тоска появилась в моём сердце при чтении об одиночестве Баха, и какая надежда затеплилась во время чтения о его сказках..
