"За то, что его игривые и мрачные притчи освещают забытый образ истории".

(1927 - 2015)

© Henning Heide

На восемьдесят восьмом году жизни скончался великий просветитель, Гюнтер Грасс. Всякий его абзац на страницах прошлого усаживал меня в гостеприимное кресло телячьей кожи (судя по привычно усталому хрипу, седых времен производства), а костям дедушки Гюнтера было уютнее у самого прогоревшего каминного рта. Дедушка грел табак в дорогущей трубке из мореного дуба и шевелением усов развевал аромат бренди, стакан с которым ютился в складчатых ладонях. По запаху становилось понятно, что бренди был теплым. Где-то за стеной фортепианно звучал Скрябин.
Я всегда с почтенным удовольствием слушал дедушку Грасса. Он рассказывал историю самого страшного века всех цивилизаций этой планеты не как боец танковой дивизии СС и даже не как нобелевский лауреат - этот самый лауреат, последний лауреат по литературе прошлого тысячелетия, он как раз потому, что записывал за мыслями рядового гражданина своей страны. Пожилым - иногда усыпляюще монотонным, иногда просто бубнящим - слогом: от создания "Большой Берты" в десятом году, через вымысел беседы Ремарка и Юнгера, через войны, по развалинам сломанного Берлина, под стеной, через панк-помешательство середины семидесятых, - до берлинского "парада любви" девяносто пятого и кудрявой Долли.
"Болезнь именовалась по фамилии врача, который первым ее описал. Болезнь Пертеса. Медленное разрушение головки бедренной кости". Болел один из сыновей Гюнтера Грасса, а я излечился от того же к двенадцати годам, хотя об окончательном выздоровлении речь не идёт – бедро всегда будет тянуть. Даже когда у меня будет породистый и обязательно ужасно красивый кобель чёрной немецкой овчарки, которого я нареку...

Маринеско уже никогда не потопит лайнер; Давид Франкфуртер никогда не убьёт Вильгельма Густлоффа; Йоахим Мальке не удостоится Железного креста. Будем надеяться, что и Харрас больше не обретёт дома, которого у него и вовсе не должно было быть.
Барабан же Оскара Мацерата по нотам дедушки Грасса продолжит откашливать забывающиеся ритмы истории до самого конца. Для детей, внуков, правнуков, - для человечества.

Дальше...

Но нет на свете ничего чистого. И снег не чист. Ни одна девственница не чиста. И даже свинья чиста небезупречно. И дьявола в чистом виде не бывает. И любой звук не возникает в чистоте. Каждой скрипке это известно. И каждая звезда, подрагивая, тихо об этом звенит. И каждый нож, когда чистит, знает: даже картошка не чиста, у нее есть глазки, а глазки надо выкалывать.
"Собачьи годы" (1963)

1935
[...] я помогал ему осуществлять медицинское обслуживание тех рабочих лагерей, которые были разбиты прямо средь чиста поля на предмет сооружения первого участка рейхсавтострады от Франкфурта-Майна до Дармштадта.
[...]
Большая часть рабочих вела себя, однако, вполне прилично, движимая благодарностью, потому что великое деяние фюрера — провозглашенное им уже 1-го мая 1933 года намерение создать сеть автомобильных дорог, связывающих воедино всю Германию, обеспечило работой и жалованьем тысячи молодых мужчин. Да и для тех, кто постарше, подошла к концу многолетняя безработица. Однако непривычно тяжелая работа не всем давалась. Вероятно, плохое и неразнообразное питание в течение последних лет было причиной физического коллапса. Во всяком случае, мы оба, доктор Брёзинг и я, по мере быстрого продвижения трассы все чаще и чаще сталкивались с до сих пор не проявлявшейся и потому неизученной формой нетрудоспособности, которую доктор Брёзинг, человек консервативных взглядов, но не лишенный юмора, называл обычно «болезнью землекопа». Либо «хрустом».
Причем всякий раз это выглядело совершенно одинаково: пораженный этой болезнью рабочий, все равно, молодой или уже зрелого возраста, вдруг, при интенсивной физической нагрузке, особенно там, где приходилось ворочать лопатой огромные массы земли, слышал этот вышеупомянутый хруст между лопатками, за которым следовала резкая, препятствующая продолжению работы боль. На рентгеновских снимках доктор Брёзинг находил доказательства так метко поименованной им болезни: трещину, проходящую через отростки позвонков на границе между шейным и грудным отделом позвоночника, каковая чаще всего поражала первый грудной и седьмой шейный позвонки.
Вообще-то этих людей надлежало немедленно объявить нетрудоспособными и освободить от работы, однако доктор Брёзинг, который сам же называл предложенный правлением стройки темп «безответственным» и даже, в разговорах со мной, «убийственным», хотя в остальном казался человеком вполне аполитичным, не спешил с увольнениями, так что больничный барак у нас всегда был перегружен сверх всякой меры.
"Моё столетие" (1999)

1941
[...] другой с борта крейсера «Принц Евгений» мог наблюдать, как «Бисмарк» за три дня до того, как пойти ко дну с более чем тысячей человек на борту, сам утопил английский «Худ»: «И если бы торпеда не попала в весельную установку, лишив тем самым „Бисмарк“ маневренности, он бы, возможно…» И еще нескончаемая цепь историй, изготовленных по рецепту «Вот если бы не собака, тогда б он зайца…»
То же и каминный стратег Шмидт, который заграбастал с помощью своей «Хрустальной» серии, вышедшей впоследствии у Ульштейна в виде толстенного фолианта, много миллионов.
А именно: он успел сделать открытие, согласно которому балканская кампания лишила нас возможности одержать победу над Россией. «Только потому, что какой-то сербский генерал по фамилии Симович устроил в Белграде путч, нам пришлось сперва наводить порядок на Балканах, на что ушло пять недель драгоценного времени. Но что произошло бы, выступи наша армия на восток не 22-го июня, а уже пятнадцатого мая, и соответственно танки Гудериана отправились бы наносить завершающий удар по Москве не в середине ноября, а на пять недель раньше, еще до того, как развезло дороги и ударил Дедушка Мороз…»
И снова, в согласии с затухающим огнем камина, он погрузился в мрачные раздумья об «упущенных победах», и пытался задним числом выиграть проигранные сражения — после Москвы ему дали к тому повод Эль-Аламейн и Сталинград.
"Моё столетие" (1999)

За длинным столом сидели другие люди: проверка на полезность. Никакие не герои; просто собрание сорокалетних.
Они меряют друг друга с интересом и пафосом профессиональных смотрителей трупов и вскоре начинают скучать от излишка разума. Потом (для отдыха) язвят по адресу вылезшего на авансцену молодого поколения, а также тех, кто старше, и вообще всех, кто бурлит и ликует до умопомрачения, смыкаясь с молодёжью в призыве к конечным целям. («Как он отвратителен, этот новомодный шиллеровский воротник» – «Тошно смотреть на эту голубоглазость!») Они холодны и не замахиваются далеко. Бывшие гитлеровские юнцы все свои утренники уже отпраздновали. Только бы не стать трагически-героически-жалостливыми. Их чувства преждевременно гаснут в дефинициях. Посентиментальничать в кино – ещё куда ни шло. Не признаваться в своих слабостях. Они хорошо устроились, даже проблемы старения – похоже на то – их не волнуют, этим заняты умы тридцатилетних: «Это у нас позади. Мы всегда были старыми!»
Что верно, то верно: рано обретённая дряхлость мешает нам, словно невинным младенцам, начать с нуля. Нехоженые пути нам и во сне не грезятся.
"Из дневника улитки" (1972)

Подобно тому как Нобелевская премия, если отвлечься от всякой ее торжественности, покоится на открытии динамита, который, как и другие порождения человеческого мозга — будь то расщепление атома или также удостоенная премии расшифровка генов, — принес миру радости и горести, так и литература несет в себе взрывчатую силу, даже если вызванные ею взрывы становятся событием не сразу, а, так сказать, под лупой времени и изменяют мир, воспринимаясь и как благодеяние, и как повод для причитаний, — и все во имя рода человеческого.
"Продолжение следует...", речь по случаю присуждения Нобелевской премии, произнесенная 7 декабря 1999 года в Стокгольме.