Цитаты — стр. 11

Если Сесилия воссоединится с семьей, если сестры сблизятся снова, избежать встреч с Брайони не удастся. Но сможет ли он принять ее? Сможет ли находиться с ней в одной комнате? Она предлагает возможность оправдания. Но не ради него. Он-то не сделал ничего дурного. Неужели он должен быть ей за это благодарен? Брайони делает это ради себя, потому что собственное преступление не дает ей жить. Да, конечно, в тридцать пятом году она была ребенком. Он повторял это себе снова и снова, они с Сесилией без конца приводили друг другу этот аргумент. Да, она была всего лишь ребенком. Но не каждый ребенок своей ложью отправляет человека в тюрьму. Не каждый ребенок так целеустремлен, злобен и так настойчив: никаких колебаний, ни малейших сомнений. Да, она была ребенком, но это не помешало ему в тюремной камере мечтать о том, как он унизит, растопчет ее.

Потому что история видится мне не тем, что на самом деле приключилось, не последовательным изложением правды, а сказочным нагромождением догадок и предположений, которые воздевают к небу, как знамена против чахлых войск истины. Когда речь идет о людях, истории необходимо быть чертовски изобретательной, потому что неприкрашенная правда о жизни выглядит как обвинение в том, что человек на земле - не самый главный.

- Сколько будет, если 251 умножить на 864?

Я немного подумал и сказал:

- 216 864, - потому что это очень просто: нужно умножить 864 на 1000, что равно 864 000; потом ты делишь это на 4, что равно 216 000, и это будет то же самое, что 250 умножить на 864; потом ты просто прибавляешь 864, чтобы получить 251, умноженное на 864, - получается 216 864.

А люди, которые верят в Бога, думают, что Бог поместил людей на Земле, поскольку решил, что человеческие существа — самые лучшие из всех животных. Но люди такие же животные, как и все остальные. И однажды они могут развиться в других животных, которые будут ум нее людей. И те посадят людей в зоопарк, как мы сажаем шимпанзе и горилл. Или люди подхватят болезнь и умрут, или они слишком сильно загрязнят окружающую среду и тем самым убьют сами себя. И тогда в мире останутся только насекомые, и они будут самыми лучшими животными.

С ним и раньше бывало такое. Не просто чувство безысходности и пустоты, нет. Ощущение, что мир сокращается до размеров ядра атома. Названия предметов медленно испаряются из памяти вслед за самими предметами. Исчезают цвета. Породы птиц. Продукты. Последними ушли в небытие названия вещей, казавшихся незыблемыми. Он и предположить не мог, что они окажутся такими хрупкими. Сколько их уже безвозвратно исчезло? Даже неизреченные вечные истины лишаются смысла. Силятся сохранить тепло, мерцают недолго и исчезают. Навсегда.

— За этот срок, мадам, вам следует переехать в другой дворец. Король выбрал Мор, в Хертфордшире, очень, как вам известно, удобный.

— Учитывая, что это дом кардинала, я ничуть не сомневаюсь в его пышности, — вставляет Мария.

Мои дочери, думает он, никогда бы не позволили себе говорить в таком тоне, вслух же произносит:

— Принцесса, вы могли бы из милосердия не злословить человека, который не сделал вам ничего дурного?

— Отец, — просит Маргарет, — отошли Генри.

Мор встает, хватает Генри за руку. Все глаза прикованы к ним. Гардинер спешит воспользоваться затишьем, наклоняется над столом и тихо спрашивает по-английски:

— Мастер Ризли. Напомните мне. Он работает на вас или на меня?

— Я думал, на вас. Сейчас он хранитель малой печати, а значит, в подчинении у королевского секретаря, не так ли?

— Тогда почему он вечно пропадает у вас в доме?

— Он не подмастерье. Захочет — приходит, захочет — уходит.

— Думаю, он устал от священников. Хочет научиться чему-нибудь от… как вы себя нынче зовете?

— Человеком дела, — отвечает Кромвель просто. — Герцог Норфолк как-то сказал, что я держусь так, будто со мною должны считаться.

— У мастера Ризли глаз наметан на выгоду.

— Надеюсь, не у него одного. Иначе зачем Господь даровал нам глаза?