Структура, каркас одного из самых известных романов Энн Тайлер видны невооруженным глазом. Каждое событие, каждый новый сюжетный поворот можно не то что предугадать, но почти безошибочно математически просчитать. Несмотря на вроде бы говорящее и чуть ли не легкомысленное название, случайности здесь исключены. Впрочем, это не более чем авторская уловка. Сюжет в «Случайном туристе» – что-то вроде блюзовой гармонии: мы не следим за сменой одних и тех же, давно известных всем и каждому аккордов, нас интересует нанизанная на них мелодия.
Закрывая последнюю страницу, ты чувствуешь себя обновленным. Потому что столкнулся с живой литературой, с подлинной жизнью, прошел через невообразимые ужасы (а до тебя через них прошел автор книги, а до него сотни тысяч, миллионы человек) и вдруг понял, что для описания настоящего ужаса тоже есть язык. Этот язык, в данном конкретном случае нашел, присвоил, придумал писатель Евгений Бабушкин. А значит, искусство по-прежнему способно подниматься над жизнью, находить слова там, где слова, казалось бы, невозможны, где тупик, конец языка, смерть духа и разума.
Все расставленные в «Эйлин» ловушки захлопываются с кровожадным лязгом, стоит лишь на мгновение утратить бдительность, все сюжетные механизмы отлаженно работают в соответствии со строго заданными правилами. Здесь есть автомобиль, который должен куда-то уехать, и пистолет, который должен выстрелить. Все сбудется – и пальба, и петляющая под колесами дорога, – но лишь тогда, когда мы по самый подбородок войдем в эту стоячую воду, когда до такой степени срастемся с декорациями, что перестанем ждать подвоха, дадим истории развиваться самостоятельно, и лишь где-то на уровне подсознания будем слышать навязчивое, доводящее до исступления механическое тиканье.
Несмотря на очевидные недочеты, у Инг получается то, чем владеют далеко не многие: от начала до конца удерживать сюжет и читательское внимание. Именно здесь, при разработке сюжета, штампы и несуразности отходят на второй план, и мы видим руку не робкого и восторженного новичка, а уверенного в себе прозаика, который точно знает, к чему ведет и при этом испытывает немалое удовольствие оттого, что время от времени загоняет читателя в расставленные ловушки, меняя его отношение к происходящему и сводя на нет все догадки касательно развязки.
Весь роман, по сути, построен не столько на разоблачении католической церкви (чего там разоблачать-то, все давно известно), сколько на доказательстве возможности существования веры – живого, подлинного чувства – в отдельно взятом человеке. Вера и церковь, увы, на сегодняшний день – понятия едва ли не взаимоисключающие. Думающему и чувствующему человеку вера открывает потаенный мир. Современная церковь – как институт, как организованная порочная система власти – неизбежно обрекает его на одиночество.
Если Чехов посредством писательства по капле выдавливал из себя раба, то Буковски с помощью письма отодвигал на максимально продолжительный срок встречу со смертью. И в некотором смысле ему это удалось — и удается до сих пор.
«Ослиную породу» можно считать своеобразным приквелом ко всему, что Полина писала раньше: герои те же, места те же, сила и острота чувств, переживаемых людьми в мирное время и под рвущимися бомбами, да и сами эти чувства, по сути, те же. Но даже когда люди в военной форме хозяйничают прямо здесь, у подножия синей горы, им не заглушить ни детский плач, который теперь будет преследовать их до конца дней, ни детский смех, над которым они не властны. Пушки рано или поздно затихнут и остынут, проржавеют, превратятся в рухлядь. Детский голос продолжит звучать.
Сборник, несмотря на черно-белую обложку, получился достаточно пестрым. Автобиографические очерки, откровенные до такой степени, что читать их порой становится неловко, перемежаются с философскими эссе и документальными рассказами и повестями, кусками чужой жизни, из которых будто бы вовсе выпарен голос писателя, но при этом именно в них автор раскрывается со всей полнотой и рассказывает читателю о самом себе гораздо больше, нежели в текстах, где повествование ведется от первого лица.
Внутри книги все время что-то происходит, но если смотреть на мир глазами героев, действительно может показаться, что это четыреста страниц беспросветной тоски. Однако, помимо героев, есть автор и читатель. И роман случается, когда три точки зрения – персонажей, автора и читателя – вступают в очень противоречивое взаимодействие. В эту книгу не получится просто смотреть, к ней необходимо присматриваться. И лишь тогда в романе, в самой его ткани происходит весьма любопытная метаморфоза.
Эта книга обнаруживает в каждом отдельно взятом читателе такое количество болевых точек, пробуждает столько навязчивых воспоминаний, вскрывает самые старые, вроде бы давно зарубцевавшиеся раны, что адекватно объяснить – с какой угодно точки зрения, – о чем же все-таки роман, практически невозможно. Кто бы и что ни сказал о «Маленькой жизни», окажется по-своему прав, но при этом приоткроет лишь свою персональную правду.
Эта история, рассказанная будто бы исключительно для себя самой и небольшой группы знакомых, становится понятной и близкой абсолютно каждому, вне зависимости от того, на каком языке он говорит. Только целясь в собственное сердце автор способен с той же точностью попасть в сердца других людей. По-настоящему значительные или же просто очень хорошие романы получаются лишь тогда, когда писатель, ни на что и ни на кого больше не отвлекаясь, бьет лишь по одной мишени – по себе самому.
Книги, в конце концов, для этого ведь и пишутся, для того и читаются – чтобы стать счастливыми. А легкое счастье, как и легкие деньги, как вообще все «легкое» – что-то из области дворовых мифов. В жизни такого, как правило, не случается; в жизни абсолютно все приходится завоевывать. И «Детская книга» Антонии Байетт, вне всяких сомнений, стоит того, чтобы за нее побороться.
В определенном смысле «Поезд М» рассказывает не столько даже о жизни Патти Смит, но сообщает читателю нечто важное о нем самом. Дает возможность соотнестись с человеком и местом, понять, насколько ты здесь свой. Книга обрывается будто бы на полуслове – ровно потому, что фактически она не заканчивается. Если вы вместе прошли этот путь, то и дальше вам будет по пути.
«Непереводимая игра слов» - симфония с сиюминутными вроде бы отвлечениями на сиюминутные же события и вызванные ими переживания и мысли. С монументальными в своей классической строгости литературными портретами людей, творящих нашу сегодняшнюю повседневность – от Веры Полозковой и Захара Прилепина до Гидона Кремера и Славы Полунина. Со своей четкой, ни на кого не похожей мелодикой и множеством разрозненных (но лишь на первый взгляд) вариаций, вырастающих из основного мотива.
Еще долго после того, как закрыта последняя страница, ловишь себя на том, что перекатываешь все эти слова на языке – то одно, то другое; как маленький круглый камешек, привезенный когда-то с моря и до сих пор хранящий память о каждой волне, что когда-то его омывала, сохранивший привкус той среды, откуда он однажды был извлечен.
Книга вполне подходит для первого общего знакомства с феноменом Буковски. Однако многим, кто знает его не понаслышке, а особенно тем, кто неоднократно впадал в негодование от прямолинейности и неоднозначности тех или иных его сентенций (что, в целом, неизбежно), «Блокнот…» поможет, с одной стороны, лучше его понять, а с другой – и это гораздо важнее – с ним примириться.
Представьте себе, что вы читаете напечатанную на бумаге ленту «Фейсбука», целиком состоящую из постов одного и того же человека. В этой ленте литературные скетчи перемежаются со злободневными обзорами и шутками о вечном. То есть, ровно та самая гамма эмоций, наблюдений и ощущений, ради которой люди выходят в соцсети и подписываются на особо красноречивых персонажей. Читая «Лучшее из Майлза», концентрированную подборку того, что более чем полвека назад звенело в воздухе и питало умы жителей отдельно взятой территории, мы как бы подмешиваем к чужому прошлому частицы своего настоящего. Ну или наоборот.
Для того, чтобы разогнаться и вообще куда-нибудь уехать, необходимо прилагать постоянные усилия, как минимум, до тех пор, пока не попадется в меру крутой спуск. Дальше все зависит от опыта ездока и качества дорожного покрытия. Некоторые книги, как и некоторые транспортные средства, могут предложить не больше, чем в них заложено создателями. Но если не ждать, что самокат вдруг станет самолетом, а неопытный, будем честны, писатель сто страниц спустя превратится в Нормана Мейлера, можно получить ощутимое и оправданное удовольствие.
«Небесный Стокгольм» Нестерова, возможно, вообще первая за долгое время книга, где напрямую и с такой очевидностью говорится о том, что того самого мира, из которого выросла столь привычная нам повседневность, когда-то попросту не существовало. Это была целиком и полностью другая планета. Другая не только в плане истории, не только в том, что касается свершившихся исторических и культурных событий. Другая в самом своем основании.
По большому счету, это книга не о героях и антигероях войны, а о молодом человеке, сквозь десятилетия на них смотрящем. История остается историей; все остальное – личные факты его биографии.
В своей автобиографии Гиллам уходит от ответов точно так же, как делает это в своих фильмах, оставляя зрителю, а теперь и читателю возможность попытаться додумать все самому, а в конечном счете лишь сильнее запутаться. Его книга – осознанный акт элегантного дурачества, хулиганский разговор с самим собой, свидетелем которого невольно становится читатель. Автор задирист и предвзят, весел, неистов и безумен – в той же мере, в какой безумны герои его фильмов.
Это похоже на волшебство, на счастливое стечение обстоятельств, разве что в сказках и возможное. Есть текст, написанный так, будто автор просеивал слова через десятки сит, настаивал в трехсотлетних чародейских колбах, прогонял через множество сверхсовременных фильтров; очищал, примеривался, расставлял по разным полкам, а потом сгребал все в кучу и начинал сызнова. В результате каждое слово, с одной стороны, стоит ровно там, где ему и место, а с другой, чем-то напоминает вересковый куст, вроде бы случайно выросший у подножия сосны: выкопай его, вмешайся в «работу тайных сил», пересади на дюйм левее или правее, и все первозданное очарование неизбежно поблекнет.
Питер Менделсунд, скорее всего, сломает персональную систему координат каждого, кто решится прочесть его книгу – а прочесть ее, вне всяких сомнений, стоит. Конечная цель здесь – не разрушение как таковое, а попытка избавиться от лишних перегородок, сужающих пространство, препятствующих общению с текстами, а значит, и с авторами этих самых текстов.
Главное, что здесь есть, и первое, что слышится, – ровный, густой, звучный голос, безостановочный монолог, не подразумевающий ответных реплик и уж тем более дальнейших дискуссий. Оден не претендует на окончательную истину, но предлагает личный результат, оформившуюся мысль, сложившийся опыт, в первую очередь – читательский. Существует лишь один человек, с которым Оден допускает возможность противоречий – это он сам.
«Лавка дурных снов» – не просто легкое чтиво, хоть Кинг и настаивает на том, что книга писалась исключительно ради забавы. Скорее, что-то вроде безумного чаепития, где писатель и выдуманные им герои сидят за одним столом, приглашая читателя присоединиться и вместе изменить привычное положение вещей. В результате эти истории невозможно воспринимать только лишь как выросшие из букв галлюцинации и сны – за ними, благодаря множеству авторских уловок, неизменно стоит нечто гораздо большее. Да и окружающая действительность, если присмотреться, уже не кажется столь понятной и однозначной, как раньше.
