Тридцатая любовь Марины

Случай был во времена моего московского студенчества, то есть в одной из прошлых жизней. Снимала я тогда комнату на Полежаевской. Хозяйка, раздобытая через знакомых, была милейшей старушкой с аккуратной высокой прической, тихим, но твердым голосом и такими же стальными принципами. В жизнь диковатой питерской девочки она не лезла, кормила порой чем-то вареным на пару без соли, не включала телевизор, протирала тряпочкой портрет покойного мужа-чекиста и прилежно посещала проповеди сладчайшего о. Артемия Владимирова. Буду называть ее Еленой Васильевной, тем более, что так её и звали. Так вот, прогуливаясь весенним днем по бульварам, я купила в…

После чтения книги прошло три года. В памяти не осталось ничего, кроме вызвавшего недоумение финала и вот этой цитаты, которую перечитываю периодически: Поправив подвернувшийся халат, Валентин опустился на стул, потирая руки, глянул в окно. Из хрустального зева пепельницы тянулся вверх голубоватый серпантин. Белые руки зависли над клавишами и плавно опустились. Марина вздрогнула. Это был ЕЕ ноктюрн, тринадцатый, до-минорный, огненным стержнем пронизавший всю ее жизнь. Мать играла его на разбитом «Ренеше» и пятилетняя Марина плакала от незнакомого щемящего чувства, так просто и страшно врывающегося в нее. Позднее, сидя на круглом стульчике,…