Рецензии на книги издательства «Indiana University Press»

Не новый (вышел в 1998 году), но во многом (хоть и не всегда) интересный и даже где-то актуальный сборник статей об имперской дореформенной России. Да, тема и временной период очень уж расплывчаты и обширны - это недостаток книги, в защиту же редакторов можно сказать, что так в общем-то и задумывалось - пробежаться по истории империи и показать, что здесь есть еще что изучать и находить новое.

Статьи на первый взгляд собраны с бору по сосенке, вроде как не сильно связаны друг с другом, но это обманчиво - на самом деле как минимум в рамках тематических глав они образуют довольно прочные структуры, не только благодаря перекрестным ссылкам авторов друг на друга, но и фактическими пересечениями, да и за рамками тем статьи регулярно выходят на общие вопросы - к примеру, у Фриза, рассказывающего о церковных делах, есть отсылка к провинциальным этнографическим опросникам, о которых пишет Натаниэль Найт. Да и вообще не трудно заметить общие горизонтальные сцепки - заметна, к слову, тема важности семейных связей  - у Кивельсон, Хоха и Дэвида Рэнзела, описывающего жизнь одного дмитровского купца. Есть, конечно, и такие, что откровенно выпадают из почти любых рамок (вроде эссе Дугласа Смита о масонах), но вместе статьи действительно образуют некий некрепкий, но все же каркас для поисков новой имперской истории.

Как всегда я делаю при обзоре таких сборников, отмечу самое интересное (с моей колокольни, конечно), о чем было хорошо почитать подробней и обстоятельней.

Валери Кивельсон объясняет, почему дворянство выступило в 1730 году против планов верховников по ограничению монархии: она полагает, что выбор был не "меж рабством и свободой", а гораздо сложнее, показывая, как поведение различных авторов конституционных планов определялось как московскими клановыми традициями, так и страхом перед аристократической олигархией; в результате петиция Черкасского оказывается в одном ряду с ликвидацией местничества - в рамках борьбы за повышение по способностям, а не по праву рождения.

Томас Баретт рассказывает о кавказском фронтире и взаимовлиянии русских колонизаторов и горских народов через призму экологических проблем, принесенных завоеванием, изменений в экономических паттернах и создающихся на фронтире возможностей.

Стивен Хох рассматривает преимущества и недостатки крестьянской общины и ограничения, накладываемые общиной на власть помещика, а также почему европейские стандарты и термины нельзя применять к сельскому хозяйству времен крепостного права.

Грегори Фриз рассказывает о том, как во второй половине 18 века - первой половине 19 века официальная церковь проводила реформы по институализации и бюрократизации, борясь за унификацию веры - против суеверий, старых литургических канонов и народных икон, и с какими проблемами при этом столкнулась.

Ирина Паперно рассматривает, как общество (и в частности, пресса) пореформенной России воспринимало и толковало феномен самоубийства (с медицинской, социальной и метафизической точек зрения) и его растущую динамику в стране.

Вряд ли стоит рекомендовать книгу тем, кто о российской истории знает понаслышке или не очень твердо - статьи сильно разбросаны и требуют знания контекста. Но для заполнения пробелов, открытия новых горизонтов и интересного взгляда на уже известные проблемы сборник подходит хорошо.

Очень качественная работа по эволюции русской армии от Крымской до Первой мировой войны - этот период автор называет, цитируя слова Уэллса, использованные мной в заголовке: стремясь приспособиться к постоянным изменениям в технологии и выучится новым урокам военного искусства, страна как могла пыталась избежать катастрофы.

Книга очень легко делится на составные блоки: три межвоенных и два военных. Они чередуются друг за другом и каждый мирный период как бы проверяется последующим военным - что сделали, и как это сказалось. Сначала Брюс Меннинг подробно и очень понятно рассказывает о реформах Милютина и как они изменили вооруженные силы империи, о перевооружении армии новыми нарезными ружьями (в первую очередь - берданками), а потом проверяет эти реформы через русско-турецкую войну 1877-78 годов. Далее изучает, что делали с армией Ванновский и Куропаткин - значительное увеличение в размере, реорганизация и опять-таки перевооружение (теперь уже мосинками) - и изучает последствия этого на русско-японской войне. Завершается книга описанием попыток разобраться в опыте войны с японцами и новыми реформами Сухомлинова, так и не завершенными к началу Первой мировой.

Меннинг один из немногих авторов, кто не просто пишет об уроках войны, а вполне разумно отмечает, что для этого нужен аппарат изучения этих самых уроков, механизм внедрения полученных результатов и персонал, который примет эти изменения. Скажем, после русско-турецкой были созданы комиссии по разбору полетов, но из-за сопротивления генералитета ее выводы были обнародованы уже ближе к началу русско-японской.

Помимо отличной структуры, не подкачало и наполнение. При рассказе о военных действиях автор постоянно перемежает фактическое описание событий анализом, разбирая действия сторон в том или ином сражении, детально изучая как замысел операций, так и и их ход, недостатки и достоинства различных видов войск, их взаимодействия, поведение офицеров и рядовых.

Важно уточнить, что Меннинг изучает только армию - действия флота в обеих войнах и процесс реформ который тот также проходил в это время, его не волнуют. Так что читателю, наверное, будет полезно заранее знать какие-то важные моменты из истории страны - Меннинг не будет водить вас за ручку, для него важнее перформанс тыловых служб (снабжение, медицина), чем рассказ об условиях Сан-Стефанского или Портсмутского мира.

Много места уделено эволюции военной мысли во второй половине 19 века, автор уверенно жонглирует именами различных теоретиков - Драгомирова, Обручева, Леера и других, тщательно отслеживая влияние уроков русско-турецкой и японской войн, стремительного технического прогресса и консерватизма генералитета и двора, борьбу между различными фракциями в Генштабе и попытки сформулировать единую военную доктрину.

Наверное, подробный разбор автором мелких изменений в тактике и стратегии российской армии, в модус операнди различных штабов военных округов и особенностей планирования можно назвать утомительными - очень уж Меннинг закапывается и, кажется, иногда повторяется, но книга впечатляет своей целостностью и основательностью при вполне разумном объеме. Если вам интересна эта тема, проходить мимо не рекомендуется.

Первым делом стоит обратить внимание на подзаголовок: в нем фактически отражена структура книги. Три ее основных части как раз имеют своими центральными темами Пространство, Народы и Власть. Четвертая же часть, резюмирующая, занимается Проектами (или Планами).

Сборник ставит во главу угла интересный вопрос: как именно на развитии и истории России сказывается то, что она была (и по мнению составителей, остается) империей? Вопрос довольно не праздный и весьма сложный. Радует то, что больше половины (одиннадцать из восемнадцати) из авторов этого тома - российские историки, как более-менее известные вроде Горизонтова и Правиловой, так и те, чьи имена я никогда не встречал. (Обратите внимание, что даже авторы с фамилиями Каспе и Кэмпбелл тоже вообще-то русские.)

В названии указаны временные рамки до 1930 года, но на самом деле за исключением работ Франсин Хирш (статья о районировании в советские годы, когда шла борьба Наркомнаца и Госплана за принципы проведения границ) и Николая Ссорина-Чайкова (эссе о том, как советские этнографы в угоду партийной линии устанавливали "истинное" туземное управление среди сибирских народов), все остальные касаются только имперского периода, не затрагивая советский.

Большинство статей в меру интересны, кое-где пересекаются, но в целом большого впечатления на меня не произвели, многие являются кусочками монографий (некоторые мною читаны). Даже не знаю, какие можно выделить ради привлечения внимания. Чтоб не удариться в перечисление, упомяну, пожалуй только статьи Алексея Волвенко о крахе земства на Дону, Владимира Бобровникова о кавказских абреках в царские и советские времена и, наверное, Ирины Новиковой о том, как либералы из Временного правительства упустили шанс сохранить Финляндию в составе страны.

Составители выражают сомнение в релевантности термина национальное государство (резонно указывая, что нет ни одного государства, в котором бы жили только представители титульной национальности), да и в разумности такого вида политического образования вообще, намекая, что различные имперские формы не потеряли своей адекватности историческому процессу, что они более живучие и успешные и вообще не известно, что там будут по поводу империй говорить будущие историки. А вот смогли ли авторы и составители ответить на свой вопрос, задачный в начале? Не знаю, возможно ли это вообще - как отделить имперский элемент от всего остального? Но они попытались и что-то в истории страны стало понятней благодаря этому сборнику.

В своей книге с жовиальным названием Карен Петроун оспаривает идею, что советская власть использовала культуру для "тотализации" населения и создания единственной формы лояльности. Петроун полагает, что вследствие межведомственной борьбы власть не смогла сформулировать единственный официальный дискурс, который в результате стал крайне подвижным, что создавало возможности для различных интерпретаций, а нехватка квалифицированных кадров приводила к хаосу, бардаку и появлению лакун, в которых формировались механизмы сопротивления, использования и адаптации.

Иногда с примерами, иногда обобщая, автор показывает, как разные смыслы, вкладываемые центром (создающим дискурс), локальной властью (осуществляющей его) и гражданами (участвующих в нем) дают возможность создавать личностные, групповые и региональные идентичности, отличающиеся от той, что навязывалась и требовалась верхушкой партии. Один из самых простых примеров - колхозник мог участвовать в праздновании годовщины Октября, но при этом напивался в хлам, игнорируя тезисы о дисциплине и культурности.

Рассматриваемый период - тридцатые годы, даже скорее вторая половина, когда различные празднества и парады расцвели пышным цветом, вернули елку и вообще "жить стало веселее". Петроун по очереди разглядывает физкультурные парады, празднества по случаю полярных или авиационных подвигов, празднования Нового года и балы-маскарады, столетие смерти Пушкина, торжества по случаю принятия новой конституции и выборов в Верховный совет - и каждое лыко у нее в строку.

Ближе всего к собственной теме автор подходит в главе, посвященной пушкинскому столетию - там все очень богато и выпукло: эзопов язык, множество способов для интеллигенции выкопать для себя личную норку в официальном дискурсе, перекосы в организации, штурмовщина и противоречия в подаваемом сверху образе великого поэта.

Также, по мнению автора, официозная политика включала в себя противоположные параграфы, что приводило к критическим проблемам в построении Нового человека и создании советского народа; упор на дисциплинированность и коллективные действия во время физкультурных парадов, например, противоречил идеям свободы и добровольности. Прославляемая как вершина демократии Конституция 1936 года постулировала принципы, противоречившие реальным практикам режима - не заметить чего было невозможно и что приводило к реальным проблемам для агитаторов. Праздники, которые устраивали для того, чтобы скрыть недостатки управления и бардак в организации, приводили к инцидентам и даже катастрофам (гибель детей при пожарах на новогодних елках), демонстрировавшим именно то, что хотели скрыть.

Одна из основных идей книги заключается в том, что при каждом своем движении советская власть, формируя идеи инклюзивности (гендерной, расовой, национальной), фактически создавала эксклюзивность, выкидывая часть населения из формата. Например, даже самый лояльный режиму гражданин оказывался на обочине физкультурного парада, ежели не подходил по физическим кондициям, а дико популярная "Песня о родине" исключала женщин из единого целого всего одной фразой "Как невесту, Родину мы любим".

Важнейшая, красной нитью проходящая через всю книгу, тема - это закулиса Большого Террора, поскольку почти все описываемые и анализируемые события и процессы в книге происходят на фоне чисток, ссылок и казней, попадают под их влияние и сами влияют. В частности, чистки оказали значительный эффект на празднование революционного юбилея - многие авторы, драматурги и редактора оказались в местах не столь отдаленных, на остальных это подействовало самым расхолаживающим образом, что привело к полному провалу планов по массовому производству пьес, фильмов и книг про "Ленина в октябре".

Парадокс в том, что Петроун, показывая возможности для различных интерпретаций советского официального дискурса, сама становится объектом этого же трюка, ибо подразумевается, что уж ее-то толкование несомненно самое верное, что прямо скажем, в тексте выглядит убедительным далеко не всегда; скажем, ее разбор взаимоотношений полярных летчиков и чукчей мне показался сомнительным, поскольку на том же материале можно легко создать альтернативный анализ всего лишь немного повернув точку зрения. Кроме того, не совсем понятно (а то и сомнительно) - а существовал ли в рассматриваемый период времени демонстрируемая автором интерпретация: например, провал советской науки и техники овладеть стихиями Арктики в подаваемой как победа эпопее с челюскинцами? действительно ли советские люди могли видеть такие детали или это в голове у автора? Петроун активно использует предложенные Катериной Кларк образы, однако то, что отлично работает в литературе, вызывает множество вопросов, попадая в реальную жизнь.

Если попытаться подытожить мои ощущения и впечатления, то я бы сказал, что книга неимоверно интересна, и хотя анализ перегружен и не всегда убедителен, (а иногда, как кажется, происходит выдача желаемого за действительное), рассуждения автора и общий нарратив представляются стройными и самоподдерживающимися. Временами Петроун придает слишком много веса мелочам (даже учитывая, что в высокий сталинизм мелочей было мало), однако книгу можно и нужно похвалить за внятность, логичность, глубину и последовательность.

"Советский роман" - это о том, что такое соцреализм, как он оформился и почему пришел к доминированию в советской культуре. В общем, все, что вы хотели знать о соцреализме, но боялись спросить. И правильно боялись - судя по книге, там такое - ужасное и великое. Как создавался канон, в чем особенности стиля и и как эти особенности изменялись со временем и колебались вместе с линией партии (и колебали ее), как легитимировали власть и ее действия, и какие подвиды жанра существовали и почему. Книга в общем-то о том, как развитие политики и социума влияло на развитие литературы и культуры и наоборот - да, то самое "жизнь имитирует искусство". Читать это интересно, но трудно.

Катерина Кларк активно защищает соцреализм от западных критиков, туманно намекая, что они все дурачки и ничего не понимают. А надо рассматривать соцреализм не как мейнстримную литературу, а как жанровую, и как следствие - ее следует анализировать по другим правилам. Получается довольно убедительно и аргументировано - автор использует советский роман как ключ к пониманию советской культурной истории, и в данном случае взлом с проникновением удался на славу.

Автор не воспринимает соцреализм и советский роман как нечто новое и небывалое, указывая на дореволюционное происхождение (из радикальной литературы) многих элементов языка, сюжетов и тропов, формальное сходство многих внешних черт с агиографией и средневековыми летописями. Так что готовьтесь - здесь много отсылок к таким умным людям, как Пропп, Бахтин и Элиаде, которые толкали сложные темы с использованием сложных понятий вроде онтологический, трансцендентный, структурализм и даже (чур меня) нео-платонизм. Если хоть немного не шаришь в философии, читать это с кондачка не получится, хотя, конечно, гораздо легче и понятней, чем у того же Бахтина или там скажем, Лотмана.

С определенного ракурса это про "синие занавески", но не в смысле что там автор в своем романе, получившем Сталинскую премию, под ними подразумевал (Кларк слишком умная и начитанная женщина, чтоб таким заниматься), а откуда они вообще взялись и почему без них было ну никак. Учитывая, что речь идет о высоком сталинизме, то помимо синих занавесок не обошлось без черной руки и зеленой простыни.

Как всегда у Кларк, здесь плотное переплетение литературы, марксистской теории, семиотики, политики и еще какого-то сильного колдунства. Иногда от закрученных пассажей автора у меня в глазах начинали мельтешить пятна и приходилось нажимать на глаза - на левый или правый - чтоб это прекратить. Когда я нажал на оба сразу, то временно ослеп. Так что читайте с осторожностью, памятуя, что внимательность и сосредоточенность в данном случае вполне окупаются интересным всеобъемлющим рассказом.

Ощущение, что Кларк гадает на картах - вот Повешенный, то есть карта марксизма, вот Шут - пролетарская литература, вот Маг - семиотика, вот Рыцарь жезлов - революционный романтизм: а все сразу - как раз расклад Кельтский крест, то бишь соцреализм. Казенный дом тебе, голуба, светит и дальняя дорога. А ежели встретишь смуглого незнакомца с усами - берегись его.

Как и в Четвертом Риме , это не история, а скорее литературоведение, иногда плавно переходящее в культурологию, так что стоит быть хоть бы немного подкованным в событиях и лицах тридцатых годов. Кроме того, хорошо бы перед чтением ознакомиться - хотя бы вкратце - с несколькими романами: Мать Горького, Цемент Гладкова, Чапаев Фурманова, Как закалялась сталь Островского и Молодая гвардия Фадеева. Можно и без этого, но тогда многие моменты придется принимать на веру, без возможности анализировать авторский нарратив.

Книга далеко не новая, роман Трифонова Дом на набережной Кларк аттестует как "недавний", но ценность исследования это не снижает, хоть и жаль, что оно получается незавершенным - часть поздней советской литературы оказывается неохваченной. Исследование прелюбопытное, подкупающее своей увлеченностью, тщательностью и старательной всеохватностью.

Это небольшая по формату проза, по началу, очень тяжело мне давалась из-за множественных описаний и минимума действий, но к середине всё поменялось и я в буквальном смысле не отрывалась от неё.

Что хотелось бы выделить - это достаточно грустная судьба у династии Эмберсонов, которая не оставила меня равнодушной и главный герой, к которому я на протяжении всей книги меняла отношение, мне стало искренне его жаль в конце.
Может быть, это и есть тот парадокс Джорджи, о котором в начале и писал автор? Абсолютно избалованный и хамоватый молодой человек своим же характером подпортил жизнь. Казалось бы, никакого сочувствия данная ситуация не вызывает, ноооо... Ох, не знаю

Постоянно в голове возникали некие параллели с "Американской трагедией" Драйзера. Может быть, данная книга придется по душе любителям этого автора.

Профессор истории в Нью-Йоркском университете Джейн Бёрбанк в своей книге рассматривает обычно игнорируемое историками русское крестьянство в последнее десятилетие империи. Бёрбанк отказывается считать русских крестьян отсталыми, гомогенными и пассивными. Опираясь на собственный всесторонний анализ свыше девятисот тщательно документированных и свыше четырех с половиной тысяч менее подробных судебных дел она демонстрирует высокую юридическую сознательность крестьян и отсутствие у них имманентного антигосударственного дискурса, полностью отрицая наличие крестьянства как такового - с общими интересами, целями и идентичностью.

Во многом эта работа перекликается c трудом Янниса Коцониса, доказывавшего, что представители образованной элиты намеренно отказывались признавать способность крестьян существовать вне общины и в рамках капитализма, тем самым расширяя пропасть между народом и обществом, и с трудом Ильи Герасимова, показывавшего, как крестьяне активно наводили мосты через эту пропасть, заимствуя европейский и американский опыт.

Фокальной точкой работы Бёрбанк стал волостной суд - именно его, а не городской суд присяжных она считает основой легальной культуры России: там рассматривались 80 процентов дел 80 процентов населения страны. Помимо временных рамок исследование ограничено регионами центральной и северной России, но внутри этих рамок размах довольно большой - по занятости, гендеру, возрасту, грамотности, по формулировке дел и тому подобному. Довольно подробно она описывает, кто, как и почему приходил в суд за справедливостью, кто и как становился судьей и секретарем, рисует обычный день в суде, уточняя все формальности и процедуру судопроизводства, и отвергая обвинения в хаосе и некомпетентности, якобы царивших в волостных судах. Причем рассмотрено волостное судопроизводство в его динамике - немало времени автор уделяет изменениям военного времени и попыткам приспособиться к революционным потрясениям. Все это производит довольно эффектное впечатление настоящей истории обычных людей, на которых и держалась империя.

Чтение занимательное, но не такое уж и легкое - очень уж глубоко закапывается Бёрбанк в груды пыльных дел, когда крестьяне с азартом таскали друг дружку в суд за украденную курицу или ругательство (оскорблением считалось любое бранное слово, даже если оно соответствовало действительности). Автор говорит много умных и правильных слов, но они не всегда кажутся убедительными - заметно, что те же данные можно трактовать по-другому, нежели это делает автор (она сама часто отмечает этот момент в приводимой статистике). Например, как мне показалось, она высказывается в том смысле, что сословная система была не такая уж плохая, как ее обычно принято считать, однако так и не приводит никаких внятных доказательств - просто много общих слов. Нельзя не упомянуть очень странный момент - автор зачем-то переводит названия некоторых деревень (вроде Торопенки - Little Hurry-Up) и выглядит это дико и бессмысленно, к тому же я не уверен в правоте ее топонимических изысканий: скажем, не факт, что Заборовье происходит от слова забор.

Бёрбанк не отрицает наличия коррупции и административного давления, но указывает, что из статистики судебных дел вывести это трудно. Она ругает столыпинские реформы, сильно запутавшие законодательство в области земельной собственности, и осуждает высоколобых городских радикалов, стремившихся починить не сломанное. В целом же нарисованная Бербанк картина работы волостных судов - расторопность, эффективность, приверженность имперскому праву с пониманием местных особенностей, принцип "малого жюри", правосудие равных, избираемость судей - входит в полное противоречие с устоявшимися представлениями о российском крестьянстве, но показана она напористо, четко и убедительно.

Общим местом как в западной, так и в российской историографии (распространенным в том числе и среди широкой публики) стало утверждение, что благодаря Октябрьской революции и Брестскому договору Россия вычеркнула себя не только из стран-победительниц в Первой мировой, но и вообще из культурного поствоенного дискурса: сама война изучалась исключительно в рамках "перерастания империалистической в гражданскую", военные кладбища сносились, победы не отмечались, жертвы забывались, а из генералов помнили только Брусилова, и то благодаря тому, что последние годы жизни он служил советам. Профессор истории в Университете Кентукки Карен Петрон в своей книге пытается доказать, что с одной стороны это, конечно, правда, а вот с другой - все сложно.

Выкладки Петрон не совсем убедительны: она демонстрирует, что советский режим активно черпал вдохновение и образы у царских предшественников, то есть налицо преемственность, но важно-то не это, а то, что большевики выворачивали эти образы наизнанку, придавая им другой, зачастую противоположный смысл, придавая другой знак и тем самым обрубая возможность памяти: одно дело вспоминать героев, другое дело - тупое стадо, умершее за царя. К тому же очень многие свидетельства, которые она приводит, относятся не к советской памяти, а к непосредственно к военному периоду (публицистика, воспоминания, плакаты): с моей точки зрения, это все-таки восприятие войны, преломление ее хода в головах современников, а не память о войне - не memory и не commemorating. И даже хотя многие способы поминовения, характерные для империи и европейской культуры, сохранялись и в Союзе (например, у Каверина в Двух капитанах используется миф о воскрешении погибшего солдата), фокус этой памяти довольно быстро сместился с участников Первой мировой на героев многочисленных конфликтов 20-40-х годов, от гражданской до ВОВ.

Слово память Петрон понимает очень широко, даже слишком, в результате монография получилась не исторической, а скорее, культурологической. Поэтому лучше всего воспринимать эту книгу не через призму авторских целей и установок, а именно как отличное культурологическое исследование об отображении войны в искусстве вообще и литературе в частности, в рутинных ритуалах перехода и воздействии на самосознание населения России как до революции, так и после: так, например, Петрон дает интереснейший анализ дихотомии маскулинность-женственность на войне и ее изменений. Она вообще грамотно потрошит советскую литературу (Шолохов, Толстой) и мемуаристику (Эренбург, Фурманов), сравнивая различные подходы к войне и солдатам у разных авторов и их сходства и различия с европейскими образцами (Ремарк, Юнгер) - например, "братство по оружию" и "отец солдатам", однако круг этой литературы очевидно узок (смотри подборку).

Многие предположения Петрон весьма спорны, хотя и четко укладываются в рамки исследования: например, истоки антинемецких настроений конца тридцатых она видит в памяти о Великой войне, хотя вот вроде только что активно сотрудничали и в научной и в военной сферах, и никакая память вроде не мешала. Однако она цепко скребет по сусекам и вытаскивает на свет божий мельчайшие фрагменты той самой памяти, в чем бы она ни проявлялась: иногда это кажется высасыванием из пальца, но самом деле величайшее уважение к тем людям, что старались сохранить хоть что-то в условиях репрессий против интеллигенции, военспецов и старой науки. И тем не менее, даже за высокими словами о труде архивистов, историков и прочих Петрон не может скрыть мощную деструктивную волну: Братское кладбище снесли, Военно-исторический музей прикрыли, издание документов Первой мировой зарубили, и начали возрождать традиции и память, только когда немцы напали на страну во второй раз.

Активные попытки автора доказать, что в межвоенный период обсуждение Первой мировой в Союзе почти ничем не отличалось от такого же в Европе приводят к противоположному результату: окончательно убеждаешься, что благодаря сознательным и идеологически обоснованным действиям государства это самое обсуждение быстро сошло на нет. Карен Петрон, конечно, молодец: перерыла множество забытых советских книг, сравнивала их различные издания (на предмет цензурных правок, которые зачастую крайне показательны для демонстрации изменений в линии партии), копалась в киноархивах, письмах трудящихся и разбиралась в советском фольклоре, прослеживая важные тенденции в жизни страны. Но в итоге лично для меня очевидно, что Шолохов, Борис Барнет и статья в БСЭ погоды не делают; конечно, и народ продолжал свечки в церквах ставить за упокой погибших на войне, и положительные образы солдат империи кое-где проскальзывали, но из общеевропейского контекста мы, пусть и не сразу, выпали и сделали это намеренно, и только сейчас собираем эту утерянную память по кусочкам. Лучше поздно, чем никогда.

Неожиданно книга оказалась очень актуальной. На фоне непрекращающегося потока беженцев из Магриба и Леванта в Европу исследование профессора Манчестерского университета Питера Гатрелла о беженцах Российской империи во время Первой мировой войны ставит вполне современные вопросы и пытается проанализировать, с чего вообще началась история беженства в той форме, в которой мы привыкли ее воспринимать. И только на первый взгляд кажется, будто два этих явления сильно различаются. Ливийцам и сирийцам в Германии или Италии приходится зачастую решать те же проблемы, что и полякам, евреям и латышам сто лет назад в центральных губерниях России, где они сталкивались с другой культурой, другим языком, другими обычаями.

Сходство буквально по всем стадиям развития явления: бегство от войны, шок у общества от осознания факта стремительного обнищания огромной массы населения, волна благотворительности, создание множества организаций, помогающих беженцам и выселенцам (тут оригинальное русское ноу-хау: это те, кто предпочел бы остаться, но попал под каток неадекватной армейской машины), консерватизм сельского населения, волна преступлений со стороны чужаков, охлаждающая пыл образованной публики, истощение ресурсов губерний и городов, неудачные попытки госорганов взять процесс под контроль, поражение Меркель на выборах, конфронтация между государством и обществом.

Гатрелл рассматривает не только причины феномена массового беженства, в буквальном смысле родившемся за одну ночь, но и многие другие аспекты - гендерный вопрос, формирование различных образов беженцев журналистами и писателями, работа благотворительных обществ и образовательных учреждений, отношения беженцев и волонтеров, эксплуатация беженцев (в первую очередь женщин) преступным миром и частным сектором, возможности рынка труда.

В книге описано становление многих явлений, которые сейчас воспринимаются как данность: санитарный контроль и карантинные меры, психиатрическая помощь жертвам войны, стремление властей занять беженцев какой-либо деятельностью, сбор и использование информации, образование организаций самопомощи (в основном национальных), детские колонии, вот только до лагерей беженцев тогда не додумались. Гатрелл отмечает многие подспудные явления - например то, что беженцы даже при желании не могли избавиться от ярлыка жертвы; что изгнание с родных мест позволило быстрее оформить национальную идентичность у латышей, евреев, армян, литовцев (об этом также пишет Эрик Лор в книге Русский национализм и Российская империя ); что беженцы в какой-то момент едва не стали классифицироваться как меньшинство, при том, что сильно различались друг от друга по многим критериев; что многие лидеры комитетов помощи беженцам из оккупированной Прибалтики впоследствии стали руководителями новообразованных государств.

Размах темы очень большой - все-таки беженство было массовым явлением, затронуло сильно отличающиеся друг от друга регионы (от Грузии до Эстонии), беженцы расселялись по всей империи вплоть до Дальнего Востока, участвовали самые разные государственные структуры и общественные организации - а объем у монографии невелик, поэтому книга напоминает тщательный и детальный, но все-таки не очень глубокий обзор проблем и явлений. Вряд ли это можно поставить в вину автору - исследование выполнено на отлично, книга не перегружает лишней информацией, Гатрелл четко отсекает все, что выпадает из рамок темы, но понимаешь, что хочется о многом почитать поподробней: как беженцы возвращались домой, что стало с теми, кто все-таки осел на новых местах, что было с оставшимися под немецкой оккупацией и так далее. Наверное, класс исторической работы как раз и можно определить (в том числе и) по тому, вызывает ли она желание изучать вопрос дальше или оставляет равнодушным.