Рецензии на книги издательства «Новое литературное обозрение»

Эта безумная, безумная, безумная книга. Когда ты не понимаешь, что хуже — война, приводящая к безумию, или безумие, за которым ты уже не особо замечаешь войны... Это непростой текст, реальная историческая драма, случившаяся в начале Великой Отечественной, и стилистически тонкое переплетение мифологии, сказочности и ужасающей реальности.

«Вы слишком медленно помогаете пациентам умирать»

История про "психиатрическую больницу имени такого-то" (в реальности — московская имени Алексеева, известная в народе как «Кащенко»). В октябре 1941 года, когда Москве грозит вторжение немецких войск, всех больных (примерно 300 чел.) — вместе с санитарами, врачами, детским отделением с нянечками, вместе с образовавшимся в начале войны госпитальным отделением "контуженых" солдат — срочно эвакуируют в другую больницу в Рязанск (в реальности — в Рязань). Посредством баржи. Мытарства этого путешествия и все те препятствия, которые при этом испытывает как коллектив больницы, так и сами больные, описаны на страницах этой книги.

С первых же страниц ты начинаешь ощущать, что почва сюжета расходится у тебя под ногами, реальное и метафорическое, безумное и похожее на "нормальность" вдруг смещаются и художественно перемешиваются. Санитарка Сутеева, которая удит из окна с помощью удочки сообщения от супруга, отправившегося на фронт. Профессор Синайский и доктор Борухов, которые с помощью собственноручно изобретённого электрошокера пытаются заглянуть за грань видимого и нащупать пути из сложившейся безвыходности. Да и сама главврач больницы Райсс находит утешение и хоть какую-то видимую опору в редкие минуты уединения, прильнув к огромному портрету и ощутив ворсистую ткань кителя того, кто ведает всем и словно направляет историю.

«У меня тут мужа, знаете ли, лечили. В Казанске лечили. Он, понимаете, во время гимна засмеялся. Так его пять лет ваши коллеги лечили. В Казанске. Совсем вылечили. Он теперь очень здоровый»

Есть Гороновский, руководитель эвакуации, который разговаривает с противоракетными установками. Есть баржа, на которой больных переправляют из Москвы в Рязанск, а потом в Казанск. Баржа оказывается живым водным существом, словно библейским китом, в чреве которого герои терпят как личное, так и вселенское бедствие... А ещё есть близнецы, мальчик и девочка, которые ночами превращаются в двуглавого котёнка. И есть лиса по имени Василиса, которая понимает людей и спасает их в момент отчаяния из-за исчерпанности всех съестных припасов.

«Вот тут я понял, как с ума сходят: знаешь про что-то, а доказать не можешь, а тебе пуще жизни это доказать надо, и такой ужас на тебя находит... И то бывает, забудешь про это всё, а потом как чувствуешь опять, что мир-то не настоящий и ты в нём один-одинёшенек, а кто тебе это показывает...»

Этот небольшой роман представляет собой сменяющие друг друга сцены. Тут личные драмы пациентов вместе со смещающимся сознанием старающихся сохранить здравость рассудка и ясность мысли врачей и всего персонала предстают в 39 небольших главах — в описании проявлений мужества в нечеловеческих условиях, когда больницы других городов тебя не принимаю из-за изменившихся из-за войны обстоятельств, когда больные вынуждены тесниться в маленьком помещении, когда на берегу могут напасть и потребовать спирт или деньги, когда НКВД может в чём-то заподозрить и увезти в неизвестном направлении, когда фронт приближается и у кого-то возникает искушение перейти на другую сторону...

Прочитав роман, я узнал про реально произошедшую историю той эвакуации. О ней упоминает в послесловии сама Линор Горалик и описывает, как идея романа долго не покидала её, дамокловым мечом нависала над ней, пока текст наконец не был написан. Для меня это яркая и болезненная метафора войны, которая стала частью быта и жизни одной психиатрической больницы. И одной страны. И каждого человека, вынужденного кое-как вписать всю эту "ненормальность" в свою жизнь.

«Меня немыслимо тронул тот факт, что в условиях войны жители прибрежных сёл и колхозов помогали баржам едой, — когда я думаю об этом, я чувствую, что человек действительно создан Господом по его образу и подобию»

Знаковый текст, на мой взгляд, особенно сегодня. Пусть его и не все примут и поймут.

Есть странная связь между словом и реальностью, если слово преображено гением. Я лишен таланта, увы. Но в вашей власти словами создать иную реальность.

Споры о действенности литературных премии, как инструмента популяризации чтения, несостоятельны. Это работает, хотя бы уже потому, что объявленный Большой книгой лонг, кроме заслуженных фаворитов в одной своей части, кроме обидного отсутствия многих достойных в другой, кроме "кто все эти люди?" в третьей, рассказал о книге Юлии Яковлевой, которой я отчего-то не знала, хотя Яковлева - это такой must read. Чтобы уже не возвращаться к теме премий, вот здесь подборка моих рецензий на произведения Большой книги 2024, на момент объявления списка в прочитанных было 13/50, но до 5 июня, когда объявят шорт-лист, их прибавится. И первое, что я побежала читать - та самая Яковлева.

В названии "Поэты и джентльмены" явно намеренная отсылка к "Лиге выдающихся джентльменов", особенно имея в виду, что на роли последних здесь леди. В основе истории то же фантдопущение что в графическом романе Алана Мура о некоем персонаже, наделенном сверхспособностью даровать жизнь чистым идеям, дабы они послужили отечеству. У Мура это литературные герои, у Яковлевой литераторы, которых, в момент их смерти забирает во вполне реальное посмертие Владимир Даль, ее сквозной персонаж. Если вы читали "Даля" и влюбились в него как я, объяснять ничего не нужно. если нет - слишком долго. Просто примите как данность.

Взаимозависимость языка и государства: первое душа, но второе тело, и если погибнет тело, дух развеется в пространстве - в основе концепции. Британия поняла это первой, поставив на службу имперскости готику Анны Радклиф, викторианство Джейн Остен, фантастику Мэри Шелли, придав команде остроты Адой Лавлейс, которая здесь на роли не писательницы, но технического гения (на всякий случай, Ада дочь Байрона и одна из предтеч кибернетики). Сотрудничество дам впервые обкатано было в Афганской кампании, где русским военным противостояли шотландские вампиры, материализованные коллективным творчеством дам. С началом Крымской кампании пришла пора нанести ответный удар. С российской стороны действуют Пушкин, Лермонтов, Гоголь и Чехов, благодаря усилиям которых с лица английского адмирала сбегает нос. Аккурат накануне намеченного морского рейда в режиме блицкрига на Кронштадт и разорения Петербурга.

Дальше в том же духе - дамы и господа сочиняют довольно недурные историйки, перепевая прежние свои сюжеты, в подмогу военному ведомству, и все это даже приносит некоторые тактические плоды, оставаясь бесплодным в стратегическом плане. Не могут несколько гениев, даже объединенными усилиями, радикально переменить ход истории. Тем более. если гении эти мертвы. Где триада: мздоимство, казнокрадство и лень противостоит декларированным, там "души прекрасные порывы" становятся в повелительное наклонение. Великолепная стилистка и замечательная эрудитка, Юлия Яковлева насыщает текст тысячью и одной отсылкой к классической русской и английской литературе. В этом много нежности к героям и героиням, даже к Лермонтову. А Пушкину она и вовсе дарит возможность попробовать себя в беллетристике и побывать уже, в конце концов, за границей - не скажу как, но вам понравится.

Чистое читательское наслаждение с горчащим послевкусием. Но с хорошими книгами иначе ведь и не бывает.

Долгое время туберкулез считался продуктом слабой нервной системы. Однако не всегда его связывали с высоким интеллектуальным напряжением, чаще всего туберкулез символизировал хрупкость, слабость, а иногда воспринимался как возможность покаяться в грехах и искупить их с помощью долгих страданий. Неудивительно, что собирательный образ жертвы туберкулеза на протяжении нескольких веков - это молодая леди, отдыхающая на курорте, чтобы восстановить нервы и поправить здоровье, умирающая с красотой и достоинством.

В исследовании «Чахоточный шик» Каролин А. Дэй отмечает, что «туберкулез также стал служить знаком возвышенной духовности и привлекательности, а чахоточная женщина все чаще становилась эстетическим объектом». Как писала Шарлотта Бронте, «чахотка - это лестная болезнь», поскольку ее наличие - не только знак бледной, мученической, хрупкой красоты, воспетой в сентиментальных поэмах, но и свидетельство душевных метаний. Рой Портер даже подтверждал, что «яркие молодые девушки, стремившиеся привлечь к себе внимание общества, непременно стремились выглядеть чахоточно».

Впрочем, туберкулез влиял и на представление о пациентах-мужчинах:

«Чахотка поэта-мужчины служила не только выражением его чувствительности, но и свидетельством его творческих и интеллектуальных дарований, а также его неспособности переносить суровость мира».

Долгое время врачи предполагали, что туберкулез передается по наследству, является следствием сильного психического напряжения и даже искривления позвоночника. Семьи, где были зафиксированы случаи туберкулеза, вызывали подозрения, а методы лечения не отличались разнообразием: мягкий климат, отказ от усиленной умственной работы, конные прогулки.

Книга Каролин А. Дей знакомит читателя с десятками историй людей, погибших от туберкулеза, в их числе как известные личности (Джон Китс, сестры Бронте), так и простые обыватели. Так, Дей приводит в пример случай девушки, обратившейся к врачу-шарлатану, чтобы вылечить туберкулез. Он растер ее спину едким раствором, что привело к заражению крови. Собственно, ничего удивительного - было распространено мнение, что некоторые болезни женщин - последствия влияния влюбленности на мозг, а физиолог Александр Уокер и вовсе утверждал, что «женский характер зависит от наличия яичников».

Каролин Дэй также поднимает тему феминизации болезни - в начале 19-го века «здоровье и активность уже стали считаться вульгарными, в то время как томные и вялые дамы с бледной кожей были на пике моды». Таким образом, строение тела также связывалось с интеллектуальными способностями - полнота ассоциировалась с недостатком интеллекта.

«Предполагалось, что женщины выражали свои эмоции в форме обмороков, слез и, что самое главное, через болезни».

Последние главы книги посвящены моде - Дей рассказывает, как менялось представление о внешности женщины, какое влияние имели корсеты (хитрецы продавали некоторые модели в качестве исправителей осанки). К слову, ношение корсетов Бенджамин Ричардсон назвал «медленным самоубийством».

«Чахоточный шик» - объемное, серьезное и глубокое исследование истории туберкулеза. Иллюстрации, ссылки на источники, научные факты - определенно, стоящий нон-фикшн, настоящий «труд для души», как признавалась сама Каролин А. Дей.

Неудержимо рвется красивое поэтическое слово сквозь жесткий и самоуверенный автофикшн в «Степи» Оксаны Васякиной. Как народная песня, не стесняясь порывов и позывов, рассыпая тропы и ритуальные формулы. Только не этнографические, а современные, обязательные для магического волитературовления.

Идейно продолжая «Рану», Васякина в приемах и общем настроении отходит от первого романа. Да, тут есть и путешествие с отцом (еще живым, но рифма с первым романом, где героиня перевозила прах матери, читается), и раскапывание памяти о его смерти и похоронах. Однако рассказчица в художественном отношении не стесняется бегать за красотами. Тут же растушевывает их бесстыдным описанием какого-нибудь физиологического процесса. Не без эпатажности, не без вызова целомудренной публике. А что такого? Что естественно, то не безобразно. Впрочем, безобразно. И живите с этим.

И все же разбираться в художественном языке Васякиной не тянет. Он местами цепляет объемом, умением передать в первую очередь суровый простор южнорусских степей, их самодостаточную гибельность для одиноких, грязных, уставших людей, гниющих в бесполезности существования по собственной воле.

Колышется ли в бэкграунде «Степь» Антона Чехова? Безусловно. Вплоть до ощущения травестирования натурной чеховской лирики. «Натуризм» Васякиной имеет другую природу и старается отцепить корни от почвы русской литературоцентричности прошлого. Это уже не литература, а письмо, что-то пространственно-процессуальное, фиксирующее новые отношения слова с реальностью, аудитории со словом.

Впрочем, в этом романе, как уже было отмечено в начале, Васякина меняет координаты. У повествования появляется адресат. Он добавляет письму некоторой старомодности, актуализирует читателя-собеседника. Героине требуется непосредственным обращением удержать внимание читателей-наблюдателей и в то же время сформировать им маску. Нарочито грубоватая, разговорная интонация сразу же лишает адресата какого-либо социального статуса и формирует ему гендер. Это подружка, с которой делятся самым сокровенным небрежно, предлагая этакое «панисестринство». При этом, конечно, реципиент лишен голоса и права на позицию, кроме одной – перестать читать.

Формирует ли Васякина в романе какую-то принципиально иную по значимости картину мира? Пожалуй, это уже привычный запрос на фиксацию постсоветской действительности, оставившей токсичные следы на фрустрированных личностях современных тридцатилетних. Это и стремление удержать от мифологизации и романтизации, и в тоже время выработка общецехового нарратива, который письменной коркой осядет на теле российской прозы.

Проблема, кажется, в том, что если не рассматривать письмо как систему знаков и триггеров для выявления сопричастности адресата к транслируемому нарративу, то структурно текст зияет пустотами. Они порождены интуитивным чувствованием создателя с опорой на частный опыт, отшлифованный не методологией, но практиками. Текст порожден тренировками, подстроенными под параметры индивидуализированного сознания. Некий биомеханический комфорт отказывается от конструктов, догматов, укореняющих литературу на ее привычном месте. Это ближе к культуре блоггинга с купированной рекреационной функцией.

Пожалуй, о хрущёвках так ещё никто не писал. По крайней мере, книги, посвящённые этому советскому феномену, обычно исчерпываются архитектурой, урбанистикой и пресловутыми сериями. Наталия Лебина всю эту техническую сторону вопроса либо опускает, либо даёт пунктиром. И тут мы понимаем, что дом – это не столько стены и места общего пользования, сколько люди, как модно говорить сейчас, комьюнити.

Книга удачно рассматривает хрущёвки как пространство для жизни с бытовой и психологической сторон. Распространено заблуждение, что советский человек, намучившись с коммуналками и хибарами, видел в отдельном жилье практически безупречный формат, пожаловаться не на что. На самом деле в живой коммунальной среде всё обсуждалось вполне откровенно, а журнал "Крокодил" активно острил по поводу развития новых районов в чистом поле и детских площадок, которые после заселения дома превращались в сушилки для белья. В книге – десятки карикатур разных лет с пояснениями.

Детализация в тексте большая, но разные аспекты гармонично друг друга дополняют, находя баланс между СНИПами, народным фольклором, литературой (много цитат из художественных произведений), мебельными узорами, товарами народного потребления и решениями Госстроя. Сложнее сказать, чего здесь нет. В итоге у Лебиной выходит очень насыщенный и живой текст, в котором и сами хрущёвки, и люди, в них обитающие, обретают свой голос. А если брать шире, то это историческая перспектива эпохи оттепели через призму личного пространства.

Очень интересная книга о советском телевидении. Сшита она из довольно разнородных авторских статей, но ценность материала оправдывает структурные огрехи. На протяжении четырёх сотен страниц автор пытается показать, что шаблонное представление о брежневских временах как об эпохе застоя – просто миф. По крайней мере, в области телевидения, мол, при взгляде из дня сегодняшнего советские телевизионщики экспериментировали с формой и содержанием не покладая рук, а партийное руководство, несмотря на скандалы, коррупцию и интриги среди творческой телеинтеллигенции, постоянно давала им новые попытки.

Книга вливается тонким ручейком в довольно полноводную реку нормализации СССР в западной историографии. С тех пор, как СССР стал прошлым, его больше можно не демонизировать, и автор постоянно ссылается на предметные книги о функционировании той или иной сферы публичной жизни в СССР или Восточном блоке (в ссылках ворох знакомых названий, от Кларк до Лено ). У нас СССР прошлым не стал, оставаясь актуальной темой в любых дебетах, поэтому подобных книг с этой стороны днем с огнем не сыщешь. Да и там, вероятно, после 2014 поток обмелел, актуальность всегда мешает вдумчивому разговору.

Кстати, у истории, возможно, нет философии, но ирония точно есть – авторское предисловие 2016 года написания содержит шпильку в адрес «стареющего лидера» России. Эти слова от американского автора в 2024 выглядят комично при любом отношении к действующему американскому лидеру.

Но отбросим актуальность, которая, как сказано выше, только мешает. Эванс пишет об эволюции советских новостных программ, которые постоянно изменялись и развивались в обостренной конкуренции с западными голосами. И опять здесь есть любопытнейший выверт истории – при отсутствии конкуренции формальной, обеспеченной формальной же монополией советской власти на СМИ, реальная конкуренция существовала и вела к попыткам адаптироваться, по мнению автора довольно успешным. Но, в свою очередь, текст оставляет ощущение, что влияние голосов представлялось завышенным – советские телевизионщики пытались скопировать и адаптировать формат BBC для новой новостной программы «Время», а зрители писали письма, что такой клиповый (говоря современным языком) подход им не знаком и не понятен.

Автор постоянно подчеркивает, что принципиальной разницы между новостями и развлекательными программами нет, по крайней мере с точки зрения навыков работы с аудиторией. Поэтому методы воздействия, разработанные в КВН и ЧГК столь легко переносятся во «Взгляд» или «Двенадцатый этаж». Тут, кстати, автор начинает играть в несколько завиральные аналогии, сравнивая жюри КВН с Политбюро, но не слишком на этом настаивая. В целом именно эти главы наиболее информативны в плане подачи авторской идеи – здесь видны те эксперименты с рейтингами песен/артистов, что предпринимались в эпоху до смс-голосований. «Артлото», «Аукцион» раннего Ворошилова, «Песня года» с ее попыткой охвата всей советской эстрады, голосования, голосования, голосования. Выглядит это очень бодро и красиво, по крайней мере на страницах книги – почти grassroot movements, правда, как обычно, либо управляемые, либо со строго заданными рамками этой прямой демократии. Но, что любопытно, фальшь сразу бросалась в глаза – письма с жалобами на судейство в КВН были массовыми, критиковали это символическое Политбюро рьяно.

От рассказа Эванс веет какой-то неопределенностью. Неопределенностью в том смысле, что тот исход великого эксперимента, который мы получили в виде Перестройки и ее жутковатых последствий, которые мы прямо сейчас все еще переживаем, не кажется закономерным, а лишь одним из вероятных. В очень узкой сфере, в телевидении, но авторов, которые приходят к таким выводам, достаточно много, в первую очередь в экономике (сразу вспоминаются Страна Изобилия и От фермы к фабрике ). Такая переоценка слишком много тянет за собой, поэтому выводы такие несмелы и даже робки, но отринутая телеология уже дорогого стоит.

Но случилось то, что случилось. «Взгляд», плоть от плоти проектов ранних 70-х, мутировал в одного из могильщиков системы. В этом плане любопытны цитируемые в книге строки Градского, который наезжает на неискренность передачи «От всей души» и на обилие в ней сентиментальных слез. Любопытны сразу по двум причинам – автор сама писала, что Леонтьева еще с 60-х была символом новой искренности на советском телевидении, поэтому этот наезд выглядит больше поколенческим, чем реальным. А во-вторых, как же все зависит от контекста! Я посмотрел на известном видеохостинге выпуск 1975 года о калужских учителях. Как странно нормально выглядят эти люди! И как опалены они войной через тридцать лет после войны. И в эпизоде, когда заброшенная судьбой в Калугу завучем школы бывшая связистка встречает фронтовых друзей, слезы сами начинают литься (у меня). Ее украинский выговор, упоминаемый в речи Харьков добавляют старым реалиям той самой актуальности, которой, вроде бы стоит избегать в восприятии, но куда от нее деться? Для Градского в середине 80-х это было неактуально, а для самих этих людей сентиментальность выживания в той войне, когда все было на волоске, никуда не делась и за тридцать, и за сорок лет. И теперь, со всеми поправками, мы снова можем их понять.

P.S. Глава о «Семнадцати мгновениях весны» показалась мне самой неудачной – она выпадает из контекста книги, а веселые авторские инсинуации несколько вторичны, все это я раньше встречал – поиск глубокого смысла в технических деталях, нацистская Германия как слегка завуалированный брежневский СССР и проч. Характерно то, что фильм настолько важен для нашей культуры, что задел даже этого американского автора, и в этом свете глава интересна.

Я такие книги не люблю совершенно, потому что совершенно их не понимаю. И я даже готова согласиться, что это не от моего большого ума. Но, как многие читатели, «испытать лингвистический оргазм», как они пишут в рецензиях, я так и не смогла. Как и не смогла увидеть «прекрасный образец русскоязычной словесности». Впрочем, будем честны: именно на такие рецензии я и купилась. Книга же мне скорее причинила боль душевную, чем подарила наслаждение. И дело вовсе не в том, что читать исковерканные строки очень трудно, и не в том, что сюжет постоянно куда-то ускользает. Вот открываешь такую книгу, читаешь – не понимаешь, и тогда приходит мысль: значит, надо копать глубже, смотреть дальше и мыслить шире. И начинаешь подгонять под заявленные претензии в общем-то незначительные строки. Ищешь аллюзии и аллегории там, где их, может быть и вовсе нет. И чем дальше ищешь, тем гуще лес.

В антиутопическом будущем миром правит Язык. Или уже не правит, или только собирается. В лозунговом многообразии романа я так и не поняла, кто же конкретно за что борется и к чему призывает. Логопеды, лингвары, тарабары, палтусы, речеисправители, учителя словесности – каждый ратует за свой язык. Стремление к чистоте языка иногда доходит до рамок «зачистки». Два ведущих персонажа – Рожнов и Заблукаев –любят язык по разные стороны баррикад. Любят каждый по-своему, иногда до сумасшествия. Один логопед по профессии, другой – по призванию. Нет, я сейчас скачусь к тому, что можно прочитать в любой рецензии. Но, увы, большего я в романе и не прочитала. В моей голове билась одна только мысль: когда же это всё закончится.

А когда я читала рецензии – вот уж там раздолье. Особенно нравились те, в которых заявлялось, что роман для умного читателя (то есть точно не для меня) и те, кому надо, всё поймут сами. Увы.

Я не специалист по урбанистике, и более того - она кажется мне довольно скучной, но уличная топонимика всегда меня привлекала как информация, одновременно красиво выстраиваемая в ряд (не спрашивайте, что это такое, склонные к выстраиванию рядов люди меня поймут) и отражающая жизнь общества. Книга Сергея Никитина для меня эдакий длинный красивый ряд фактов и приколов об имперских, советских и постсоветских улицах, что-то вроде увлекательной экскурсии, ради которой не надо терпеть задор гида и таскаться по городу... но это все.

В качестве материалов для смол-тока в курилке или увлекательных разговоров на первом свидании эта книга неплоха. Да и как способ скоротать вечер (она нетолстая и полна картинок) тоже. Возможно, имеет смысл ссылаться на нее, когда нужно указать на фактический материал, потому что по архивам автор (или те, на кого он ссылается) полазили изрядно, а далеко не все любят самостоятельно лазить в архивы. А вот оценить ее место среди прочих книг, посвященных похожей тематике, я не могу, потому что прежние мои источники по топонимике улиц еще меньше претендовали на звание литературы (справочники улиц и старые карты городов обычно вообще ни на что не претендуют).

Где-то в рецензиях писали, что НЛО выпускает научпоп, но в целом их линейка сильно разнится: иногда выходят вполне достойные цитирования в поле работы, а иногда (вот как сейчас) - путеводители. Потому что, едва Никитин поднимается на ступеньку выше, переходя к аналитике и обобщению, получаются выводы уровня "я вчера узнал, что такое политическое". В финале, говоря о наших днях, он сообщает, что нынче названия улиц особо не отражают политические чаяния (хотя до этого подробно рассмотрел и как разным объектам присваивают имена двух последних российских президентов, чтобы огородить от кипучей деятельности горе-застройщиков, и украинскую декоммунизацию). Это, конечно, натягивание совы, потому что такой публичный объект, как улица, всегда выражает политическое (даже если она находится в муравейном спальнике, повседневная логистика жителей которого обычно не оставляет им сил на выход из круга воспроизводства). И если она становится Лавандовой или Черешневой вместо того, чтобы принять имя какой-то публичной фигуры, то это говорит скорее о попытке выстроить пространство намеренно деполитизированное, а значит, поддерживающее статус-кво.

Но если не придираться - приятное чтение.