Рецензии

Мда... (( Так-то я эту книжку давно уже прочитала... все руки не доходили написать отзыв. Не доходили, не доходили, а тут... ((

Про что: все то же самое, что и во всех книгах Ширвиндта. Немножко воспоминаний, немножко баек и анекдотов... немножко размышлений о жизни... В эту еще добавлено много фотографий и даже выдержки из писем.

К моему сожалению, книги эти очень дорого стоят. Так что я в основном на них только посматривала и планировала. К тому же, в них многое перекликается... А тут увидела в библиотеке - и, конечно, сразу взяла.

Ну что же - прочитала с большим удовольствием. Да, многие фрагменты повторяются, и мне уже знакомы по прошлым книгам. Но автор честно в начале предупредил, что сам забыл, что писал раньше, что не писал. Склероз. Ну, это простительно... Зато есть и что-то новенькое. И приятно (хотя и отчаянно грустно) в очередной раз вспомнить прошлую жизнь... когда все было как будто в вечном золотом полдне. И я подумала, что все равно буду читать все книги, сколько бы еще автор их не написал. Ну вот - больше уже не будет.

«Годы идут… Все чаще обращаются разные СМИ с требованиями личных воспоминаний об ушедших ровесниках. Постепенно становишься комментарием к книге чужих жизней и судеб».
***
«Однажды я вывел формулу, что я такое: рожденный в СССР, доживающий при социализме с капиталистическим лицом (или наоборот)».
***
«…И Александр Александрович Калягин, сидящий в президиуме (хотя, конечно, это счастье, что есть люди такого актерского уровня, которые при этом хотят быть главными начальниками)».
***
«Есть анекдот: работник крематория чихнул на рабочем месте и теперь не знает, кто где. Сейчас эпоха так чихнула на наше поколение, что где кто, совершенно неизвестно».
***
«Мужчина должен копать, пахать, колоть, ковырять, в крайнем случае руководить, а не пудрить лицо. Я, конечно, утрирую, но что-то немужское в лицедействе есть. Я стараюсь считать себя педагогом, профессором, может быть, немножечко режиссером. Актером же в чистом виде к моим годам считаться уже нехорошо. Надо иметь какую-то настоящую профессию, актерства для мужчины маловато».
***
«У нас в театрально-педагогических кругах есть такая традиция. Приходит студент-красавец. Два метра ростом, белые кудрявые волосы, голубые глаза, торс. Ну явно Ромео или Джеймс Бонд. Где-то на третьем курсе ему обязательно дают сыграть в отрывке Гобсека или какого-нибудь маразматика. Это называется – на сопротивление материалу. Моя сегодняшняя беготня по сцене – это на сопротивление материалу. Потому что материал совершенно уже не бегает, но сопротивляться надо».
***
«Так как я начальник театра, сегодня моя творческая деятельность сводится к тому, чтобы вернуть артистов в театр из так называемого кино. Сериалы невыносимы, и артисты в них сами становятся как мыло и просто выскальзывают из рук».
***
«Более пятидесяти лет я преподаю в родном Щукинском училище. После Этуша я самый старый педагог. Евгений Князев, нынешний ректор, в каком-то архиве отыскал приказ 1957 года о зачислении меня на кафедру пластической выразительности актера. Глядя на мою сегодняшнюю комплекцию, трудно поверить, что тогда я преподавал фехтование и сценическое движение».
***
«Педагогика – это вампиризм чистой воды. Приходишь после всех профессиональных мук к этим молодым щенкам, видишь их длинные ноги и выпученные глаза и поневоле питаешься от них глупостью и наивностью».
***
«Меня критиковали, что по сцене ходит десяток Ширвиндтов. Но, нисколько не сравнивая себя с великими, вспоминаю, как на заре «Современника» во всех спектаклях по сцене гуляло несколько Ефремовых. Когда плотно общаешься с людьми, от тебя идет какая-то заразительность. Если у меня получилось придать им некоторую легкость, мягкость, ироничность – дай бог. Потому что остального они наглотаются до ушей».
***
«Многие молодые теперь считают, что незачем четыре года мучиться в театральном училище, если можно воткнуться в раскрученный телепроект, и ты уже – «звезда». Но невозможно за четыре дня приобрести профессиональные навыки в этих телепроектах. Хотя и одного образования тоже недостаточно. Из-за тех, кто стал актером не от Бога, а от образования, в театре возникает неразбериха. Ведь никто не может сам себя признать актером второго, третьего или четвертого сорта».
***
«Книги обязательно надо читать. Главное – не выписывать понравившиеся цитаты. Потом такие цитаты создают ощущение, что это твои мысли».
***
«В три часа ночи очень утомительно быть искренним, но приходится, потому что врать некому, а сон не идет».
***
«Шекспир был абсолютно прав: мир – театр! Вот, например, смотрю заседание Думы и вижу депутатов, которые годами сидят в этом зале и рта не открывают. Зачем они нужны? Почему они там сидят? И тут я понимаю, что это массовка. Без массовки театр невозможен. Эта театральность существования касается не только Думы, но абсолютно всех сфер нашей жизни».
***
«Дети не понимают родителей – это данность. Но это не конфликт. Конфликт в нежелании понимать, что тебя не понимают».
***
«Дети, внуки и собаки быстро стареют. Хочется свежести. Появляются правнуки. Это обнадеживает».
***
«В старости нельзя рыпаться никуда – худеть, толстеть, бросать пить, начинать пить. Самое страшное – когда прут против конституции».
***
«Тяга к эстраде! Разговор со зрителем напрямую, без четвертой, театральной стены, глаз в глаз, стал для меня профессиональным недугом, физической необходимостью. Я мечтал о хороших аудиториях и о дерзких репликах из зала, на которые я лихо, остроумно и броско отвечал бы с ходу».
***
«Часто слышишь от артистов: как хочется отдохнуть от своих! А потом они идут в какой-нибудь клуб – и так тошно становится. Артисты – это своеобразные животные, и у них должен быть свой вольер – Дом актера. Там и старые львы, и юный зайцы, и вальяжные лисы. Отсюда ни с чем не сравнимая атмосфера: и шутки, и глупость, и драки впустую, и слезы, и амбиции, и нарочито громкий смех – все соединяется в симфонию-какофонию, и получается дом артиста».
***
«Мои молодые друзья, - фирменным бархатным голосом произнес он, - запомните: если не играть и не репетировать – лучше нашей профессии нет».
***
«Мало я знаю людей – я почти их не знаю – которые уходили бы из театра сами. Из театра или выгоняют, или выносят – третьего не дано».
***
//Андрей Миронов// «Зыбкая мечта человека умереть в своем доме. Андрей умер там, где он жил – на сцене».
***
«Чем крупнее личность, тем опаснее ее случайное осмысление. Поэтому личности вынуждены быть закрытыми от обывательских расшифровок».
***
«Со страшным ускорением уходят в небытие соученики, сослуживцы, друзья. Не хватает ни сил, ни слов, ни слез. Нечем заполнить вакуум единственной питательной среды – дружбы».
***
«Добрые слова надо писать ранним утром – к вечеру начинаешь сомневаться в их искренности».
***
«Самобытная внешняя красота и высокий талант редко совместимы, как хрестоматийные гений и злодейство».
***
«…Формула его существования – «Все свое ношу с собой» - он духовно и материально несет шлейф биографии, помнит и любит все, что с ним случилось».
***
«Поздно менять друзей, ориентацию и навыки существования. Смысл существования – в душевном покое и отсутствии невыполненных обязательств. Но обязательства все время нахлестывают».
***
«Любая вера – марксистская, православная, иудейская – с одной стороны, создает какие-то внутренние ограничения, а с другой – дает какую-то целенаправленность развитию организма. Самое главное: молодой особи она дает этакий поджатый хвост. Нельзя жить безбоязненно. Нельзя не бояться, когда переходишь улицу. А сейчас никто ничего не боится».
***
«Как писал Пушкин: «И пыль веков от хартий отряхнув, правдивые сказанья перепишет…» Недавно мне пришло в голову, что перепишет – это не освежит, а даст другую версию. Очень страшно, когда твою жизнь будут переписывать. Умрешь, и перетряхнут все твои койки, письма. Так потихоньку индивидуальность превращается в версии исследователей».

Можно бесконечно долго наблюдать огонь, воду и остроту ума Ширвиндта.
(Максим Галкин)

80 лет - приметный юбилей для человека, особенно, если этот человек такая известная личность, как Александр Ширвиндт. Тёплые дружеские поздравления, слова признательности и восторги, пожелания и воспоминания составляют одну третью часть книги (не в количественном значении, а в тематическом). Чтобы иметь возможность привечать юбиляра, достаточно находиться в его телефонной книжке - она и послужила опросником. Вторая треть - ответы юбиляра, некоторые уже запоздалые. Как признаётся автор, именно желание поблагодарить каждого, сподвигло на написание этой книги. Книга-ответ-всем-друзьям. Первые части носят название "Между нами". Есть и третья часть под названием "Между тем" (оно само за себя говорит).

Достаточно взглянуть на фамилию автора мемуаров, чтобы догадаться, под обложкой ожидают шутки. Тонкие, ироничные, с лёгкой грустью прожитых лет - цитатник раздувался на глазах. а я уставала бегать от читалки к компу. Хуже было ночью (люблю почитать после полуночи, когда комп выключен и ничего не отвлекает), я просто изнывала от невозможности добавить в любимое очередную "шутку юмора".
Когда слова благодарности и признательности высказываются тем, кого уже нет рядом, когда круг ровесников резко сужается, когда всё чаще шутится на тему старости, обязательно будет присутствовать нотка грусти. Она не миновала этот сборник. И всё же, если поздравительный спич выходит из уст (или из-под пера) таких мэтров, как Геннадий Хазанов, Михаил Жванецкий, Леонид Ярмольник, Эльдар Рязанов, Константин Райкин, Александр Калягин, Максим Галкин, Владимир Винокур и многих других признанных шутников, то улыбаться приходится больше.

Говорить о твоей уникальности – такая же банальность, как утверждать, что редкая собака добежит до середины Кореи.

Есть в записках Ширвиндта милые для сердца упоминания о моих земляках - Иосифе Кобзоне, команде "Шахтёр".
Особого внимания заслуживают иллюстрации Натальи Колпаковой, не уступающей по чувству юмора мастерам словесного жанра.

Очень хотела купить и прочитать эту книжку. Во-первых, я очень люблю "Ангелову куклу", которая меня в своё время потрясла. Во-вторых, после прочтения прошлым летом "Лестницы Якова" Улицкой я заинтересовалась работой театрального художника - решение спектакля в пространстве, и рисование, и архитектура, 3-Д в театре.
Купила и подарила бате. И надо сказать, что ему очень выгодно дарить книжки - он их обратно отдаёт, чтобы и я прочитала.

Книга эта не только про театральных художников.
Это очень интересные заметки про Планшетных крыс. Оказывается, так называется вообще любой выдающийся мастер на театре (кроме актёров и режиссёров): художники по свету, бутафоры, рабочие сцены, плотники, макетчики, машинисты.

До революции в машинисты шли старые боцманы. И это сравнение сцены с парусником - захватывает дух.
Ещё Кочергин пишет про химика, который окопался в театре (он был из бывших - и театр позволил ему выжить, не выдал) и создал знаменитый булатовский голубец - краску такую яркую и звонкую, что до сих пор никто повторить не может. Горбун, холостяк, умница, с бальной залой в качестве жилища, с хобби - вырезанием ножницами (мог делать потрясающие вещи - объемные картины), с оперой. А как Кочергин описывает, как этот химик готовил! Это просто песня!

И про своего друга - макетчик с Васильевского острова, островитянина, который однажды сделал макет ружья - махонькое, ласковое ружьё.
А рассказ про вепса, которому дед положил топор в колыбель - знатного плотника, сделавшего изумительный царский трон для спектакля - на вид как из кости, на самом деле - из берёзы.
Рассказы про Товстоногова, работу в цирке и про цирковых, про других режиссёров.

Очень любопытно. Папа правда сказал, что больно уж благостно. А что ты хочешь, батя?
Про Кочергина режиссер Борис Равенских сказал:

"Эдуард Кочергин - это такой художник, который даже в заднице у верблюда увидит семь радуг."

Я думаю, что лучше везде видеть радуги, чем просто быть в заднице.

«Скажи мне, кто твой друг, и я скажу кто ты» - эта народная мудрость уже давно превратилась в штамп и мы повторяем ее не задумываясь. Но если остановиться и вдуматься, то она очень точно определяет человека. Только надо поглубже посмотреть, что же это за друг.

Это я все к чему, не просто ради того, чтобы поговорить о мудростях. Эта книга так и построена – друзья, вот прямо взятые по порядку в телефонной книге, говорят о ее хозяине, получая обратное «алаверды». И эти друзья, и их слова больше говорят о владельце, Александре Анатольевиче Ширвиндте, чем подробный рассказ о нем.

Удивительный человек, надо сказать. Им сыграно более 50 ролей на экране ( театр – это совсем другое дело!), и среди них ни одной главной. Более того, я не припомню ни одной положительной роли, не говоря уж о героических. Вот разве что пианист Юзеф в «Майоре Вихре», подпольщик, погибший при попытке разминирования Кракова. Ну или Павлик, которого провожали-провожали, но так и не проводили в Ленинград. В остальном у нас множество обаятельных мерзавцев и циников, дамских обожателей и сердцеедов. Роскошный красавец даже сейчас, когда уже перевалило за восемьдесят, всю жизнь нежно хранящий верность жене, с которой знаком со школы. И точно так же преданный друзьям. Среди них и звезды нынешние, которых он знал с их детства и для него они «Ванька Ургант» или «Филя», невзирая на чины и звания, и звезды ушедшие, о которых он говорит с неизменной любовью, и политики, но не все, а штучный выбор. Этот человек на «ты» абсолютно со всеми, от президента до ученика, и удивительное дело, это никого не оскорбляет, и человек победно сообщает дома – «А мы с Ширвиндтом на ты».

Это не первая, а наверное четвертая прочитанная мной книга автора, но пожалуй самая горькая. Слишком много имен в телефонной книжке уже никогда не отзовутся, да и «лета к суровой прозе клонят». Умный взгляд человека, трезво глядящего на происходящее, не питающего иллюзий о переменах, живущего здесь и сейчас.

Каждый год 9 Мая на даче Гердтов в Пахре собирался узкий круг фронтовиков. Они никогда не говорили о войне. Они о ней долго молчали.

В нынешнем незамысловатом "человеческом меню" я вынужден любить тех, кого не люблю, только за то, что их не любят те, кого я ненавижу

Приятная, смешная книга. Нежно люблю образы, созданные Ширвиндтом на экране. И довольно похохатываю над его наблюдательными шутками.

Первая часть "Проходных дворов" - великолепна и остроумна, вторая меня слегка смутила. Но было интересно узнать, что остроумие - дело наживное, оттачивается с возрастом и мудростью.

Вторая часть - письма к жене и от жены. Читать чужие письма, настоящие, живые, сентиментальные, это совсем не моё. Не готова я к такой степени близости даже с самыми приятными людьми. Приметы времени и особенности театральных гастролей - то, что меня занимало в этих посланиях. Но сердечные излияния, родовые схватки и сентиментальные спазмы слишком интимны - можно мне выйти?.. К тому же любовь не терпит шпилек и слишком заметно, что автор не с младых ногтей падишах юмора. Как минимум, не во всём. Но над письмом, где Ширвиндт упрекает жену в том, что в его сне она крутила роман с Козаковым, не могла не поржать.

Сегодня ночью снилась ты с Мишкой Козаковым – гадость!

Про Козакова хотелось бы больше. И дружили, и в кино его привёл.

Я учился на четвертом курсе, а Козаков был уже знаменитым, потому что снялся в «Убийстве на улице Данте» у Ромма. Его тут же пригласили в картину «Она вас любит» сыграть молодого кретина. И он уже начал сниматься, но его позвал Охлопков на роль Гамлета, и он, конечно, все бросил. А киногруппе сказал: «Я вам привезу такого же»

Именно "такого же". У обоих мужчин слишком породистые физиономии, чтобы они могли сделать феерическую карьеру в советском кино. На роли правильных коммунистов, слава валарам, такие лица не берут. Исключительно "кретины" и хлыщи. По письмам видно, как доставало это однообразие ролей в театре. Скука, тлен, интриги и склоки.

И несмотря на породу, а скорее, благодаря ей, Ширвиндт оставил за собой вереницу самых обаятельных и интеллигентных отрицательных элементов в кино и на сцене. Упрёк в том, что "по сцене бегает десяток Ширвиндтов", вообще не в кассу)) Потому что он такой один. Любую роль украшает собою. И вдохновляет своих студентов на подражание. Это же чудесно. И невозможно контролировать! Как можно не влюбиться в Ширвиндта, если он ведёт твой курс? Если он даже во второстепенных ролях затмевает главных героев.

Я была за кулисами нескольких театров. И пусть это были не знаменитые, элитные занавесочки, а портьеры провинциальных зрелищных домов, это было одно и то же. Правда.
Старые истории. Конечно же, в столичных театрах они были более изысканными и интересными. Чего стоит только история последней княгини Оболенской, которая претендует на бесплатное кресло в седьмом ряду. И которое ей представляют. Да! Но об этом — тсссс...
В провинции таких историй не было. Да и актёры были очень зашорены. Они мечтали вырваться. Они надеялись быть замеченными.
На самом деле, в труппе театра было много достойных актеров. А повезло одному — Георгию Буркову. Хотя слово "повезло" может и не для него. Но ведь "выстрелил", "засветился" и стал узнаваемым и успешным.
И как тут быть другим провинциалам?!
Убого ведь. Слабо. И — никак. Ага.

Истории Эдуарда Кочергина, конечно, более заманчивы и любопытны.
Для меня и сам этот человек очень интересен. Я уже читала его "Крещенные крестами" и просто поражалась прозой жизни и как всё может поменяться. Может, но не всегда.
Эдуард Кочергин — бомба. Буду читать его дальше.

Уважаемый Александр Анатольевич!
Глубоко пьющий и активно матерящийся русский интеллигент с еврейским паспортом и полунемецкими корнями (с) …
Как мало у нас общего, ничто не совпадает, всё разное – возраст, пол, национальность, профессия, происхождение, место жительства – да всё - всё!
Но как же понятны и как же дороги мне Вы сами и эта Ваша книга!
Спасибо!
Спасибо за то, что провели проходными московскими двориками по своей биографии, показали сокровенное и поделились главным - чудом любви и несметным богатством дружбы.
За то, что сохранили веру в неразменные ценности жизни.
За то, что не поучаете, а учите (как же должны любить Вас Ваши студенты!), не одариваете, а дарите.
За то, что были вытерты слезы со щек, были найдены на антресолях и перечитаны немногие сохранившиеся старые письма от родителей и друзей.
За то, что стало безмерно жаль, что сегодня мы не пишем писем.
Вообще не пишем! И не шлем телеграмм…
А эсэмэски - они не материальны, не пожелтеют и не станут со временем дороже.
Да и вообще вряд ли сохранятся, умрут в недрах смененных на более новые «гаджетов».
Словом, спасибо Вам, Александр Анатольевич, за то, что Вы – настоящий…
Хорошая книжка у Вас получилась.
И жизнь получается хорошая.
Пусть её будет много впереди у всех у нас!

Биография Сергея Дягилева от Шенга Схейена по итогу больше, чем только биография знаменитого импресарио: это биография эпохи, биография богемы того времени, ее идей, мечтаний и идеалов.

Дягилев сумел окружить себя людьми, которые хотели выйти за рамки, существовавшие в обществе, культуре и искусстве. На родине – мирискусниками, которым было тесно и душно в условиях царской России, в Европе – людьми, стремящимися создать новое искусство, свободное от ограничений и пережитков прошлого. Те, кто был с Сергеем Дягилевым на протяжении многих лет, кто оказал влияние на него, ярко представлены в книге Схейена, они не просто свидетели и участники успеха главного героя, они – живые люди со своими талантами, страхами, недостатками, которым тяжело с Дягилевым и с которыми было сложно самому Дягилеву. Но здесь подтверждается мысль, что «в споре рождается истина» - многие успешные проекты родились именно благодаря тому, что каждый пытался отстоять свою правду, свое восприятие, и в творческом конфликте создавалось нечто более совершенное.

Личность Дягилева многогранна и противоречива. В переписке с родными – это искренний, трогательный человек, переживающий за свою семью, в неформальном общении с друзьями – свои переживания скрывающий, не то чтобы не расстраивать ближних, не то, из-за опасения, что «все, что вы скажете, может быть использовано против вас» в том числе и друзьями, некоторые из которых оказываются мнимыми, а с другими разводит судьба, мировоззрения и те самые творческие конфликты. Для внешнего круга – яркий, настойчивый, ни на секунду не сомневающийся в своей правоте, деспотичный, затмевающий всех, кроме столь же ярких, талантливых, исключительных. В деловой сфере – не забывающий о своей выгоде, способный на обман и намеренную недосказанность, временами беспринципный, за что отчасти бумерангом вернулось, когда бывшие ученики и коллеги стали конкурентами, используя те же самые методы, что и в свое время сам импресарио.

Впечатление от жизни Дягилева – как калейдоскоп событий, людей, эмоций, страстей, не останавливающийся ни на мгновение, вечное стремление реализовать свой очередной замысел, чтобы сразу перейти к следующему, готовность к новым идеям и открытиям. Жизнь как искусство и искусство как жизнь.

Согласно народной мудрости, два медведя в одной берлоге ужиться не могут. Что уж говорить о творческих единицах, которые пытаются создать творческий (и не только) союз. Особенно безнадёжным мероприятие выглядит, когда речь идёт о режиссёрах, то есть, людях изначально наделённых властью, привыкших руководить и решать, часто эгоистичных и нетерпимых к чужому мнению. Тем не менее, чудеса случаются и пример такого обыкновенного чуда перед нами.
Я не могу быть объективной, потому что люблю обоих. Причём любовь эта разного свойства. Первый спектакль Яновской я увидела почти тридцать назад – это было знаменитое «Собачье сердце». Я была девушкой юной, театр обожала и была очарована (хотя, одновременно, и озадачена). С тех пор я хожу на спектакли Генриетты Наумовны регулярно, зная, что они могут быть более и менее удачными, но неизменно будут интересными, эмоциональными и дающими много пищи для размышлений. Яновская – режиссёр удивительный, совмещающий трезвую аналитику и чувственность, её спектакли изобретательны, прекрасно сконструированы, но полны воздуха. И мудрости. И какого-то удивительного принятия жизни. И в книге – в диалогах, в размышлениях – то же самое. Просто удивительно, насколько точно человек отражается в своих работах, насколько текст соответствует картинке.
Не то с Камой Мироновичем. Я не про соответствие – с этим тоже всё в порядке. Режиссёром Гинкасом меня долго пугали. Какой он жестокий, сухой, страшный – в общем, мне не понравится. Потом, года четыре назад я посмотрела-таки «Даму с собачкой» – и началось. История про мышей и кактус. Каждый раз я зарекалась и клялась, что больше никогда. И каждый раз зароки не срабатывали. Потому что интересно. Потому что цепляет. Полная противоположность Яновской – вызов, насмешка, игры со зрителем, полное отсутствие иллюзий, отчаяние и вместе с тем острая любовь к жизни – вопреки всему. Вообще очень много вопреки.
А книга хороша. Хороша тем, что позволяет заглянуть за кулисы и убедиться, что там такая же наполненная жизнь, как на сцене. Хороша тем, что очень отражает и выражает время. И конечно, тем, что полна любви к театру. Собственно, это и есть признание в любви.

Театр открыт, как коробка, снизу -
Видны запыленные кишки.
Пернатый клоун идет карнизом
И шлет измученные смешки.

(Ольга Арефьева - Театр)

Мне тут недавно посчастливилось попасть на экскурсию за кулисы Московского художественного театра. Было невероятно интересно, хоть и показали нам, конечно, малую часть вспомогательных помещений. Вела экскурсию художница, поэтому большое внимание было уделено декорациям, их монтажу, хранению, перемещению, костюмам и их содержанию...
Вот и книга "Записки планшетной крысы" похожа на такую экскурсию, проведенную художником, только не по одному, а по нескольким театрам двух столиц конца XX века. Две практически одинаково важных вещи описываются в этой книге - люди и оформление спектаклей. Автор с любовью вспоминает и тех, и другое.
Не могу сказать, что экскурсия эта была очень стройной и ясной. Вроде как и пытается автор как-то по темам делить свои рассказы, но на самом деле все равно перескакивает с одного на другое, из БДТ в театр Комиссаржевской и обратно, от машинистов и плотников к директорам, оттуда к актерам, оттуда к художникам... Но рассказы эти такие обаятельные, с особенным ленинградским колоритом, что неохота выискивать хронологию, хочется просто читать и представлять, что ты стоишь где-то за сценой и слушаешь байки пожилого, но по-прежнему влюблённого в свою работу художника.

Эта книга удивительна тем, что рассказывает о тех "бойцах невидимого фронта", которых никто из зрителей не видит, а меж тем несть им числа. На протяжении нашей прогулки мы встречаем театральных инженеров, бутафоров, макетчиков, столяров, швей, осветителей... Про многих людей, научивших его чему-то или помогавших, автор тепло вспоминает, причем не общими словами - а может описать подробно, что они вместе сделали, какую декорацию, какие костюмы. Постепенно он становится всё разговорчивее и мы слышим невероятные байки - об артисте, который дрессировал кур в ленинградской коммуналке, о том, как по партзаданию за десять дней любительский спектакль был подготовлен к всесоюзному смотру (все заводы в городе работали на него), про Валентина Филатова, дрессировавшего медведей, и его представления, про клоуна Хасана Мусина, случайно погубившего человека, про сбор антиквариата для спектакля, на котором нажился один из художников, про директора театра, сидевшего вместе с китайским императором, про последнюю графиню Апраксину и ее визиты в БДТ...
А потом из бурного закулисья мы попадаем в зрительный зал, и автор заново знакомит нас с известными актерами и режиссерами, которых он знал со своей профессиональной стороны. Восхищается упорством Бориса Равенских, актерской глубиной Олега Борисова, "животной природой" Евгения Лебедева и длинный, горький дифирамб посвящает Георгию Товстоногову, вспоминая каждую совместную постановку и каждую несправедливость, которую пришлось пережить, переходя от светлых воспоминаний к горьким, как это свойственно человеку, пришедшему на "повиданку" к памятнику с фляжкой... Незаметно и мы оказываемся там, за стенами театра, под снегом и дождем разговаривая с "медным Гогой"...

Пусть автор даже как-то толком и не рассказал, что такое планшет сцены, но зато мы на протяжении своего пути встретили множество "планшетных крыс" - и узнали, что эта "обзовуха" весьма и весьма почётна. Отдельное спасибо за множество фотографий в книге, так экскурсия действительно обрела почти реальные очертания.

Я не умру. Сегодня, в этот день,
вулканами увенчанный, я кану
в народ, я ухожу в пространство жизни.
[...] Я остаюсь
с народами, дорогами, стихами,
которые меня зовут, стучат
руками звездными в мое окно.

Мне так неловко, право слово.

Я будто подглядела, подслушала, нечаянно, конечно, шла по коридору, задела башмаком портьеру, а оттуда меня свет потянул к себе, мол, смотри, смотри на меня, дитя, смотри, я могу быть ласковым и теплым, а могу быть колючим и обжигающим, но я свет, а значит, я жизнь, смотри, смотри на меня, не бойся, не стесняйся, не отводи глаза. И передо мною заплясали картинки на выбеленной стене - театр теней по эскизам одного из великих, хотя и опасное это слово, нашептали мне, что мудрец это древнего цеха, хоть не актеров, так химиков, али по-общему да по-простому, Планшетных Крыс.. И картинки эти рассказывали мне разные истории. Смешные и грустные, поучительно-наставительные или просто зарисовки. Вот "Клоп", вот Григур, вот Хасан коверный, вот курочки рябые и дядька их, добрый, ласковый, но такой доверчивый, как дитя наивный, вот остроивтянин цыганско-русский, открытый нараспашку, продумываемый всеми ветрами Севера, вот антикварный Бегемотушка стекает лужицей по начищенному полу, вот "Человек в футляре" Борисова, или вот трон резной дяди Ивана, золотого мастера... И вот последний акт, последний разрывающий душу аккорд - Товстоногов, Гога, Медный Гога.

И сердце защемило, не выдержало, окаянное. Настолько картинки эти ласковые были, настолько нежные, настолько личные, что неловко стало мне, как в замочную скважину подглядела. Да, ведь по приглашению, но не ожидала я такой душевной распахнутости, как будто наизнанку и по-простому все, по-людски, хотя и кажется, что кто я, а кто... А ведь нет же, рассказал мне свет о детях своих - жемчужинах, что с виду не алмазные горы, но не менее ценны и уважаемы. А может, это для меня только? Тогда уж прости, свет, мою безграмотность, ведь знаешь же, что нечаянно я заглянула. Зато теперь знать буду, помнить. Ведь нет уже многих детей твоих в живых, но не умерли они, а в свете живут, в дорогах, в воспоминаниях, в звездах, в том, что оставили после себя, в учениках своих, в добрых друзьях, во всех пьесах, во всех великих ныне живут эти... мудрецы, старцы, древнейший орден Планшетных Крыс.

Да, Эдуард?

Как же я люблю остроумных людей! Но, конечно, не тех, у кого юмор, что называется, «ниже пояса». И не тех, кто в ответ на свою натужную шутку непременно делает паузу, чтобы услышать смех окружающих. И не пустых зубоскалов типа участников проекта «Рассмеши комика». А остроУМНЫХ, с акцентом именно на второй части слова. К людям, наделенным этим бесспорным и редким талантом подлинного остроумия, тонким чувством юмора, принадлежит Александр Анатольевич Ширвиндт. И прочитанная мною книга – тому подтверждение. Он предстает здесь не только блистательным актером, исполнителем эстрадных номеров, художественным руководителем «Театра Сатиры», но и преданным другом, заботливым мужем и отцом (а последние две ипостаси тоже ведь не исключают дружбу).
Я бы не отнесла эту книгу к серии «Биографии и мемуары», как указано на сайте. Я вообще затрудняюсь подобрать для нее название рубрики. Книга написана в форме остроумных ответов актера на поздравления друзей и близких к его 80-летию, однако юбиляр, судя по его реакции, оказывается поразительно молодым. И в то же время очень мудрым человеком, много повидавшим на своем веку. Но это особая мудрость – без занудства и брюзжания. «Мудрость – это тот же юмор, только облеченный в форму самоиронии», – замечает А. Ширвиндт. А способность к самоиронии, как известно, – признак значительного ума. Многие фразы Ширвиндта вполне тянут на афоризмы. «Театр – зимний вид спорта», «Воспоминания – это или склеротический винегрет, или выдуманная нынче “историческая правда”» и т. д. и т. п.… Дружеские розыгрыши и подтрунивания, искромётные словесные реакции на фразы и поступки окружающих, забавные актерские байки – везде проявляется особый талант автора, его дар меткого словца, блистательной репризы, иронического парадокса.
Многие страницы воспринимаются как признание в любви собратьям по цеху – актерам. Ширвиндт со знанием дела пишет о психологических особенностях этой профессии, о нелегкой актерской стезе. «…артист, до того как выходит на сцену, – безумное животное. Красавцем, талантливым, тонким, интеллигентным, с юмором и глубиной он бывает только на сцене, когда вдыхает “запах кулис”». Похоже, что это удел любого подлинного художника. Вспомним знаменитое пушкинское «Пока не требует поэта К священной жертве Аполлон, В заботах суетного света Он малодушно погружён (…) И меж детей ничтожных мира, Быть может, всех ничтожней он…» (но только ДО его соприкосновения с миром прекрасного).
А еще в этой книге – в ее главках, названных «Между тем», – Ширвиндт размышляет на вечную в наших условиях тему «художник и власть». Сокрушается об общем упадке современной культуры. Предстает ярким публицистом, имеющим гражданскую позицию, тем, кому «за державу обидно». Последнее мне показалось несколько неожиданным и весьма интересным.
При этом большая часть книги получилась очень смешной. Чего стоят хотя бы эпизоды с присутствием Питера Брука на прогоне «Ревизора» в «Театре Сатиры», с «похуданием» Эльдара Рязанова и передачей посылки от актера Анатолия Адоскина его дочери, живущей в Америке! (И это вовсе не спойлер: говоря о такой книжке, спойлерить не удастся, даже если очень захочется!). Многие страницы я перечитывала несколько раз, читала своим друзьям, приставала с ними к домашним, и у всех они неизменно вызывали приступ хохота.
Как замечает автор, «Вся наша жизнь – это существование в промежутках между. Между юбилеями и панихидами, между удачами и провалами, между болезнями и здоровьем…». Изображаемое в книге тоже располагается «в промежутке между»: между уморительно смешным и достаточно серьезным. Вот это соединение комичного и нешуточного, а порой и грустного, пожалуй, и сообщает книге особую атмосферу.

Эта книга стала словно подарком моей смятенной душе. Я люблю театр, но вот парадокс, бывают там не просто редко, а очень и очень редко. Не потому что нет времени или есть какая-то другая причина. Нет, мне просто становится так тоскливо, накатывает такая жуткая меланхолия, что я не могу нормально смотреть ни один спектакль. Смотря на сцену, я вспоминаю себя и свое детство. Точнее тот ее отрезок, где был театр. И это выбрасывает меня из привычной калеи.

Рассказы Кочергина - это как соль на раны покрытые коростой. Вроде не больно, но чувствительность есть. Ведь вспоминая нашу школьную труппу, наш театр, я вижу не сцену, не зрителей, перед моими глазами мир закулисья. Конечно в нем нет таких людей, которых описывает Кочергин, совершенно особенных своей простотой с одной стороны и глубиной с другой.

Но я вижу как мы перетаскиваем с одного места на другое сшитый маникен, предназначенный на роль трупа в спектакле "Пир во время чумы", стараясь не оторвать ему руку и размышляя над тем, кто лучше будет смотреться в роли убиенного чумой, мелкая я или безрукий маникен.

Мои истории не идут ни в какое сравнение с рассказами Кочергина, например, с расскзом о дрессировщике кур. Нет, вы представьте кур, шагающих друг за дружкой! Или же история о невезении клоуна Хасана. Но каждая история Кочергина пропитана такой любовью к людям, такой теплотой, что я невольно теряю нить повествования, проваливаясь в собственные чуланы закулисья.

Зритель никогда не увидит и не узанет сколько скрывают кулисы, все люди, скрытые от глаз предстают перед нами в рассказах Кочергина. Экскурсия по тайным чуланам памяти, байки, "обзывухи" и море на сцене. Все это возможность одним глазком подсмотреть в недоступный нам мир театра, который закрыт на замок. Интимное, личное - такие эпитеты приходят на ум при воспоминаниях о прочитанном. У Кочергина свой непередаваемый язык, не простой, но совершенно индивидуальный, богатый.

Последний аккорд книги - это "повиданки" с медным Гогой. Увы, я слишком плохой театрал, мне мало что говорит эта знаменитая фамилия, и те непередаваемые эмоции, которые вложил автор в последний рассказ этой книги буквально скручивают меня в тугой рог. Столько эмоций я давно не получала от подобных, автобиографичных, книг.

Это невозможно передать, как и не возможно объяснить непосвященному насколько круто быть "планшетной крысой", вступить в орден "планшетных крыс". И только самые выдающиеся удостаивались этого звания. Те люди-невидимки, которые становились видимы для своих товарищей, которые создали что-то свое индивидуальное, оставаясь при этом загадкой для зрителя.

Безумно интересная и необыкновенная книга о сложных временах и нравах конца 20 века, о жизни театра в период, когда все должно быть неотличным и понятным всем. И главное - люди, необыкновенные, глубокие, преданные своему делу.

Я очень благодарна Долгой прогулке за возможность вернуться в мир эмоций и воспоминаний своего детсва, заново пережить все что у меня было и узнать много мне нового и неизвестного, познакомиться с выдающимися людьми мира кулис.

Ну здравствуй, милый памятник замечательному театру и прошлому времени! Вот только что закончила читать твое творение, пришла поделиться впечатлениями, просто посидеть, поговорить о том, что поймала в междустрочье, да "отзырела" там и сям в предложениях. И как же мне прикажешь тебя называть, а? Эдуард Степанович, знаю я, но то ж, настоящий, главный художник АБДТ им. Товстоногова, того самого, "Императора", который любил Мерседесы с Мальборо да черную икру... Ну-ну, не багровей ты так, шучу я, глупо знаю, прости, знакома с твоим видением этого фильма, посмотрела, кстати, по наводке, неоднозначные впечатления, ну и бог с ним, чего уж... Так всё же, как звать тебя, как обращаться. О! Будешь ты нынче бумажный Эдя, породнивший меня с великим и великими, за ручку сводивший на спектакли, которых нынче уж даже на пленке не сыщешь, поверь, я искала. Хорошо, что мы встретились, свиделись, правда полночь уже, пойду я спать, скоро увидимся снова, поболтаем, покалякаем, устроим повиданку, одним словом.

Дальше...

ПЕРВАЯ ПОВИДАНКА.
Привет тебе, снежный и холодный, как и водится зимой, бумажный Эдя! Крыса ты планшетная, та самая, которых уж и не осталось вовсе. Прости, ничего с собой погреться не принесла, воздерживаюсь от спиртного, так уж как-нибудь так, чаю горячего могу предложить. Кстати, что за ерунда с этим самым спиртным, зачем эти пассажи с водочкой-селедочкой, вот сейчас налью, не будем скучать? Ностальгия по ушедшему, утраченному, годам кутежным??? Впрочем, о чем же я, вся книга об этом ведь. И вот что странно, жизнь то Эдичку Кочергина помотала-потаскала, а ты в общем и целом хорошо отзываешься о тамошнем, почему? Уж не в связи ли с тем, что театр тогда был домом высокой культуры, куда стремились попасть, стояли огромные очереди, каждый спектакль обсуждался и был ожидаем, а? Не потому ли при всей своей сытости и вседозволенности нынешний свет так плох, что медному памятнику плачешься. Была я в твоем БДТ восемь лет назад, вот об этом и пришла рассказать. Хочу сказать, что прав ты, во всем прав, режиссура ужасная, постановка слабая, актеры, заработавшие имя на рекламе и дешевых телесериалах, хочется верить, что так сложилось, просто спектакль не тот попался... Но, запомнилось мне вовсе не это, а совсем другое, Эдя, мой бумажный Эдя, ты только послушай! Там была старушка, билетерша, которая учила всех сидеть прямо, ведь находимся мы в Столичном Театре. Говорила она с такой гордостью, благоговением, что все, черт возьми, и сели именно так! Я в том числе. А еще решение технического оснащения сцены, там был огромный деревянный круг, на котором были размещены несколько типов декораций, для разных сцен, он двигался, меняя фон для актеров, иногда и эти последние выплывали из темноты вместе с предметами, это было волшебно!!! Я никогда еще такого не видела. При всей бездарности постановки это удивляло только больше. Теперь то я понимаю, что режиссер, художественный руководитель и художник, декоратор - разные люди, творцы, потому и начала разговор об этом, гениальность Товстоногова, она живет в тех стенах, в той сцене, в тех людях, в тебе живет.

ВТОРАЯ ПОВИДАНКА.
Ох, сколько снега выпало сегодня, еле дотопала до тебя, только и хочется, что спать рухнуть, но я все же посижу тут немного, есть что сказать еще. Бумажный Эдя, друг, ответь, а почему у тебя в книге столько всяких словечек понапихано, ведь не всегда к месту, согласись. "Пахан", "отзырю", "шмон", это я уж про "мандалай" и вонючее сало (как ты его назвал не помню, вот честное слово забыла и хорошо, вспоминать нет желания, ты уж прости), а потом тут же всякие "истеблишмент", "секьюрити". Хочется верить, ох как хочется, что в этом был смысл, потому что если нет, то многое в этой доброй, широкой, пропитанной светлой грустью по ушедшим книге утратит свое очарование. Такое мужское получилось повествование, со сквернословием, сплевыванием, выпячиванием ширинки. Ироничное очень и хотелось зажмуриться, перестать это видеть, уставал мой глаз-золушка от этих горошин за семью матрасами. Так что, ты уж меня прости, но я решила, что это такой ход, шутливый, многострадальный, мол, не мы такие, жисть такая, звиняйте, старого пацана за феню...

ТРЕТЬЯ ПОВИДАНКА
- Мам, а чего это ты у плиты повесила фотографию какую-то черно-белую и периодически подвисаешь рядом?
- Это я, милый, задумываюсь, а фотография одного моего знакомого, мне с ним прояснить кое-что нужно, ты иди, иди, куда шел...

Знаешь, Эдя, а ты вообще молодец, в книге твоей столько всего интересного! Особенно мне понравилось, как ты о столярах, инженерах, художниках, декораторах рассказываешь. Ведь как мы привыкли, театр это режиссер и актеры, худрук, ну директор максимум, а тут, полная экскурсия по закулисью, с именами, отчествами, званиями, судьбами, женами-детишками, хобби и, конечно, кончиной, порой светлой, стариковской, но чаще трагической, грустной, с такой надрывной писательской нотой, что поневоле, утирая очередные слезы, цокаешь языком, мол, ну талант, опять довел! Это, конечно, тоже надо уметь. Так что спасибо тебе, Бумажный мой, за людские судьбы, собранные тобой в весьма интересную и бесподобно содержательную книгу. И за фотографии к каждому рассказу тоже.

ЧЕТВЕРТАЯ ПОВИДАНКА
Вот странно, минус двадцать и солнце, чувствуются весенние позывы. Как и чем чую не пойму, а прям ощущаю, так странно... С твоими записками, Эдя, было так же. Вроде и хорошо, но грустно, вроде и смешно, а плакать хочется. За счет каких средств умудрился, как так случилось, долго я думала и вот что пришло в голову... Как-то всё это странно, вот они люди, вот спектакли, но не все слава богу, советский строй, цензура, запреты, гроши, загранкомандировки под надзором и прочее, описываешь ты это прям с надрывом. Мол, да, спектакли успешные, все здорово, но, вечно это но. А потом о новом времени, о настоящем, думаю, ну все, хоть тут будет что-то светлое, однако ж все еще хуже, театр гибнет, режиссеры леворукие, из здания выгнали, никому не нужны, зритель не тот и все серо, уныло, неправильно. Поневоле задумываешься, да как так то, когда-то ведь было если не хорошо, то хотя бы неплохо, а? Пессимист ты, Эдя! Даром, что планшетная, а крыса она, знаешь, и в Африке света белого не видит...

ПЯТАЯ ПОВИДАНКА
У нас праздник скоро будет, зарубежный, тебе не понравится, но я вот тебе Валентинку собственного изготовления принесла, давай еще немного посидим да побеседуем на театральные темы. А то скоро меня отпустит, успокоюсь я и забуду про тебя, бумажный Эдя, воздвигнутый мною рядом с памятником Товстоногову твоему любимому. Хочу тебе сказать, что написал ты очень хорошую книгу, пронзительную, добрую и очень грустную. О том, что любишь и всегда будешь любить. О том, что потерял и кого. О счастье делать свое дело. О потрепанных судьбах, залатанных театральными грубыми нитками неожиданно аккуратными хирургическими стежками. И еще о мире. Целом огромном придуманном мире, где есть свой создатель, ангелы, герои - конечно же, театр. Знаешь, я где-то читала, что если произведение успешно и многие умы заняты той моралью, что несёт на себе та или иная история, то сюжет отпечатывается на макете формирующегося параллельного мира и начинает существовать в качестве реальности. Так вот. Милый мой бумажный Эдя, чудесный Эдуард Степанович, мне хочется верить, так хочется, что практически уверена, в юный вот-вот готовящийся вступить в жизнь мир, где медный Гога, ваш Гога, молодой, уверенный в себе гений, где Сандро, его Сандрик, не цепляющийся за громкое имя отца алкоголик, а счастливый юный талант, где труппа актеров снова на пике славы, где ты, вы, улыбаетесь и всем довольны, где снова спектакли, где снова людские умы, занятые размышлениями о вечном, духовном, постоянном и прекрасном, где все по Шекспиру "Весь мир театр"... Да будет так.

ШЕСТАЯ ПОВИДАНКА.
Пришла я с тобой проститься, пора мне. Ухожу не надолго, планирую вернуться, точно когда не скажу. Летом поеду в Питер, обязательно погуляю по твоему маршруту, пройдусь по дорожке клоуна Хасана, поклонюсь медному Гоге, гляну как дела у здания театра. Просто пройдусь по твоему Питеру-Ленинграду. И вот что хочу сказать тебе напоследок, Эдя. Околдовал ты меня. Несмотря на режущий глаза сленг, на мужиковатость, скупость строк и реалистичную до желания зажмуриться картинку. И за это отдельное тебе спасибо, автор. Спасибо огромное и человеческое. Потому что очень давно не встречала я столь блистательный в своем исполнении нон-фикшн. Спасибо за любовь к своему, Своему делу, за память к оставшимся за занавесом людям, ведь даже уборщицу не забыл, чего уж там! спасибо за гордость, которая чувствуется в каждом предложении, слове, гордость за собственные творения. А еще спасибо за то, что невозможно пройти мимо всего описываемого тобой, вами, забыть, перестать думать об этом. Поэтому и не только, я сюда еще вернусь. Обязательно, Эдя, обязательно!

«Думай о форме, содержание подтянется»
Бертольд Брехт

Дай Бог ему здоровья, Александр Анатольевич всегда в прекрасной форме, а содержание заставляет восхищаться этим человеком уже не одно поколение.
Человек моего поколения - как я его воспринимаю, хотя старше меня на 32 года. Иногда кажется, что он моложе тебя. Настолько свеж, ироничен и самоироничен.

«Старость – это не когда забываешь, а когда забываешь, где записал, чтобы не забыть».

Книга легкая, веселая. О жизни московского интеллигента и актера с его всепоглощающей любовью к театру, к сцене.
Обожаю книги, написанные профессионалами, не важно в каком деле.
Загадка профессионала в чем она? В ежедневном труде и неотступном тренинге и совершенствовании, приобретенных навыков? А что заставляет любить свое дело, которое порой надоедает до тошноты?
А.А.: «Жена даже не выдержала: «А если я поставлю условие: я или театр? Я ответил: «Вообще-то вы мне обе надоели». И с женой и театром прожил и живет счастливую жизнь более 60-ти лет. А почему через неделю отдыха тянет обратно к своим делам?
Впрочем, частенько меня тянет к книгам профессионалов «противоположным», к книгам, как говорят, людей творческих профессий.
И опять Александр Анатольевич ироничный молодец.

«Мужчина должен копать, пахать, колоть, ковырять, ковырять, в крайнем случае руководить, а не пудрить лицо. Я конечно утрирую, но что-то немужское в лицедействе есть».

Конечно, я давно для себя ответил на вопросы природы профессионализма. Книжка Ширвиндта хороша тем, что его ответы в том же духе. Все дело в творчестве и в реализации.
Это когда ты что-то задумываешь или, когда ищешь как решить ту или иную задачу, а затем решаешь ее. А в конце твоего труда – конкретный, воплощенный результат и твое удовлетворение. Это и есть творчество. Именно к нему всегда тянет.

Одно из самых блестящих биографических произведений, из мною прочитанных.
О выдающемся импресарио, создателе и руководителе труппы "Русский балет" С. П. Дягилеве и "Русских сезонах" написано немало. Однако, лично у меня создалось стойкое впечатление, что в советской российской литературе информация и оценки деятельности С. П. Дягилева, как и сотворенного им явления "Русских сезонов", увязали в цензурных ограничениях, буксовали и добирались до четырнадцатого года, в лучшем случае - до семнадцатого. Субъективная, личностная основа, как первопричина того, что творчество С. П. Дягилева развивалась именно так, а не как-то иначе, давалась в тональности полуправды, которая и без того эфемерной истине вредит больше, чем ложь.
До прочтения этой книги мне было мало что известно о творческих исканиях, потрясающих преодолениях и свершениях С. П. Дягилева в последние 10 - 15 лет его жизни.
Извечно описываемые балеты "Жар Птица", "Петрушка", Послеполуденный отдых фавна", "Видение Розы" и ( реже) "Весна священная" составляют незначительную часть в перечне балетных и оперных постановок, осуществлённых Дягилевым совместно с его друзьями и соратниками - талантливейшими композиторами, художниками, хореографами и танцовщикми начала двадцатого века. Ничего не знала о балете на музыку С. Прокофьева "Блудный сын". Поставлен 1929 году в Париже в хореографии Д. Баланчина и до сих пор идет по всему миру. В России премьера в Мариинском театре состоялась в 2001 году, в настоящее время спектакль в репертуаре театра присутствует. Телевизионного показа не припомню. Но это я так, к примеру, потому что суть моего впечатления от книги не только в этом.
Шенг Схейну удалось воссоздать значительную по творческому масштабу, противоречивую по эстетической природе и совершенно невероятную по харизме, абсолютно русскую личность. Перед читателем предстает живой, бесконечно талантливый, ни на кого другого не похожий человек, обожаемый и проклинаемый самыми близкими друзьями. Несмотря на перманентные творческие конфликты практически со всеми соратниками - действительными авторами постановок, конфликтами "до полной гибели, всерьез", почти никто из них не смог бесповоротно покинуть Дягилева. Ушел А. Бенуа, но до самой смерти Сергея Павловича в глубине души лелеял надежду быть призванным снова. Вне сферы влияния Дягилева сумела остаться А. Павлова. (У меня есть версия причины, но это необоснованные домыслы, довольно злые...).
Диковинная способность извлекать из духа времени формы, в которых этот дух в самом наглядном и убедительном виде может быть представленным современникам. Не менее диковинные талант и энтузиазм материализации этих форм на сцене. И все это на фоне и внутри трагедии личности и судьбы.
Книга написана строго, с полным набором ссылок на свидетельства современников. При этом текст нельзя назвать сухим, ощущается интерес автора к личности С. П. Дягилева. Интерес такого свойства, когда происходит переплетение судеб, не совпадающих ни во времени, ни в пространстве.
Если бы знать, что хотя бы часть книг серии "Персона" издания "КоЛибри" столь же великолепны, как "Дягилев. Русские сезоны навсегда" Шенга Схейна, то проблему, что дарить подругам ко Дню Рождения, можно было бы считать решенной на несколько лет вперед, а на ближайшие перспективы "почитаем!"- смотреть с оптимизмом.

Сергей Дягилев — безусловно неординарный и ярчайший человек, авантюрист и прожектер, человек с пороками и недостатками. Но именно благодаря ему русский балет стал узнаваем и любим во всем мире, о том как практически безошибочно Дягилев мог угадывать талант там, где его никто не видел, ходили легенды. Он открыл миру таких звезд балета как Нижинский, Мясин, Лифарь. Он будоражил и восхищал, он бесил и очаровывал, он был всегда в кругу знаменитых друзей и знакомых, а умер, практически в одиночестве, мечтая о новом балете.
Если рассматривать данную биографию, то из плюсов можно выделить, множество вставок писем Дягилева и его друзей, воспоминаний современников, фотографий и рисунков. Также очень интересно читать не только о личной биографии, но и о тонкостях того или иного балета, о глубине той или иной музыки, о значении того или иного костюма. Но, увы, написана книга каким-то языком из школьных учебников по культурологии, как-то сухо и какими-то рывками, хотя с главной задачей, а именно познакомить читателя с жизнью Сергея Дягилева, она справляется на ура.

Роли Смоктуновского – шире того дела, которое называется професси-
ей. Это события всей жизни.

Книга вышла аккурат к 90-летию Иннокентия Михайловича. Это достаточно объемная монография, вдумчивая, красиво оформленная. В целом книга мне понравилась. Автор не пережевывает уже известные факты, а исследует ранние творческие годы актера. В этом ее главная ценность. Но есть и недостатки. Горфункель - профессиональный критик и порой она слишком увлекается. Не только разбором ролей своего героя, но и отвлеченными рассуждениями о театре "вообще" или об искусстве "вообще".
С критическим разбором я не совсем согласна. Впрочем, автор старалась быть объективной. Ее понять можно, поскольку

Мне не нравится, когда автор пишет, словно стоя передо мною на коленях, и мне не хочется, чтобы такая книга вышла в свет (с) И.Смоктуновский

Книга разделена на три части. В первой достаточно кратко, но интересно рассказывается о молодых годах И.М. Автору удалось найти новые факты и интересные свидетельства. Никто ведь не знал, что в начале пятидесятых добровольно сославший себя в Норильск Смоктуновский сотрудничал с МВД и работал бухгалтером? А ведь было...
Или вот, например:

Сосед по квартире на Московском Александр Анейчик рассказал, как однажды И. М. пришёл
из Дома кино, где смотрел фильм Хичкока «Психо». Полный впечатлений, он начал рассказывать и показывать картину соседу. Сто-
ял в проёме двери, которая изображала занавеску ванны, протягивал руку с воображаемым ножом, наносил удар… Анейчик восхитился:
«Вы настоящий комик!». – «Правда?» – горестно как-то обрадовался И. М. – «А меня таким никто не видит». Когда на следующий день
Анейчик сам пошёл смотреть «Психо», предварительный показ изменил для него жанр фильма, так что он от души хохотал, вызывая
неодобрение сидящих рядом зрителей.

Или вот:

И. М. вызвал к себе главный редактор газеты «Правда», для которой Смоктуновский написал статью. В разговоре И. М. неоднократно цитировал Ленина, причём точно называл том и страницу собрания сочинений. Редактор был так потрясён, что на очередной летучке привёл журналистам в пример «этого шута». А когда Шапиро поинтересовался, откуда И. М. знает наизусть статьи Ленина, тот ответил:
«Я только что кончил озвучивать многосерийный документальный фильм о Ленине. Меня заставляли переозвучивать его по двадцать
раз. Я бы во сне мог это повторить»

Также в первой части книги имеются раритетные письма, многие выдержки из которых выглядят очень трогательно.

Вторая, самая большая часть книги посвящена разбору ролей. Автор буквально под микроскопом рассматривает и киношные, и театральные роли актера. Особое внимание уделяется Мышкину, Федору Иоанновичу и Иудушке Головлеву - и как назло, увидеть эти спектакли нам не удастся никогда, поскольку их не записывали.
Иногда автор приходит к интересным, даже неожиданным выводам.
Пал Палыч, "Ночной гость", 1958

Для всех Пал Палыч был только ничтожная дрянь, мусор. Смоктуновский играл нечто большее. Простые отрицательные определения – стиляга, пустоцвет, паразит – не о нём. Превосходное ничтожество, блестящее ничто – о нём.

***
«Ночной гость» – шедевр. Но бесспорно и то, что курс на осуждение интеллигента-горожанина, взятый актёром и режиссёром
Владимиром Шределем, – тупиковый. Нельзя не признать, что сатира «Ночного гостя» мелочна, а взгляды его авторов косны.
Играя в «Ночном госте», Смоктуновский прав и не прав. Прав как художник, извлекший глубину из актуальной карикатуры.
И не прав, потому что карикатура целила не в Пал Палыча, а в нового человека. Отвергала его с порога, прогоняла в ночь – кого? Да
бесценного Илью Куликова из «Девяти дней одного года», который появится три года спустя.

А я где-то встречала мнение, что Пал Палыч ассоциируется авторами фильма с нечистой силой. Появляется он ночью, ведет себя как шкодливый черт, ссорит всех вокруг и в конце концов прогоняется солдатом.
Мне кажется, такой взгляд тоже имеет право на существование.

Илья Куликов "Девять дней одного года", 1961

Через десять лет критик Лев Аннинский написал статью о том, что Гусев и Куликов дополняют друг
друга, что никто из них не победил. Как сказать. Виктор Шкловский, известный филолог и критик, сказал о герое этого жизнеописания: «Если бы в “Гамлете” Смоктуновскому достался Лаэрт, Лаэрт был бы прав». Куликов в «Девяти днях» как раз был Лаэртом, оспорившим классические репутации.

Автору явно нравится Куликов. Мне тоже. Во-первых, он, простите мне мое личное, очень красив. А во-вторых, он интереснее Гусева-Баталова при всех безусловных достоинствах последнего.

Сабинин, "Неотправленное письмо", 1959

Режиссёрско-операторский приоритет отразился на Смоктуновском даже больше, чем на его молодых партнёрах. У Самойловой,
Урбанского, Ливанова – по фильму любовный треугольник. Урбанский – сильный человек, супермен. Ливанов – интеллигентный, деликатный; героиня Самойловой предпочитает именно его. Сама Самойлова – словно загадочная Вероника из «Летят журавли». Молодые люди борются с природой и выясняют отношения. Сабинин–Смоктуновский отстранён от страстей, самый бледный персонаж фильма.

Ну, с тем, что Сабинин невыразителен, позволю себе не согласиться. Если кому-то интересны любовные треугольники - милости просим, но нинада тут. Он над схваткой, он не самец, а руководитель экспедиции и его ждет борьба не со своими инстинктами, а с природой.

Ну и наконец... "Гамлет", 1964.

Если бы нужно было в двух словах охарактеризовать коренное отличие Гамлета Оливье от Гамлета Смоктуновского, то я сказала бы, что оно – в иронии, которая у англичанина едва намечена,а у русского составляет суть.

***
Знаменитые места трагедии, размышления Гамлета, его монологи режиссёр снимал в едином ключе. Это и было самым острым местом в разногласиях актёра и режиссёра. Принц движется по залам дворца, а в это время за кадром звучит: «Каким бесплодным, жалким и пустым мне кажется весь свет в своих стремленьях…». Таким же образом на разъединении звукового ряда и изображения решены монологи о Гекубе, «Быть или не быть» и монолог о безнравственности войны во время встречи с войском Фортинбраса.
Сцены эти снимались так: Козинцев читал монологи Смоктуновскому, который молчал, а потом актёр их озвучивал. Роль разделилась на две части: Гамлет молчащий и Гамлет говорящий. В Мышкине Смоктуновский сыграл разрушительное добро, в Гамлете – созидательное зло.

***
Брехт говорил, что вечная тема искусства – это тема Гамлета – «век вывихнут». Каждые десять лет обостряется ощущение вывихнутости, боль незаживающего перелома, и появляется новый Гамлет. Эта роль выдвигает актёра, который способен наиболее сильно выразить простую муку всеобщих тревог. Как это сделал Мочалов, как это сделал Смоктуновский.

По легенде, Смоктуновский не горел желанием играть эту роль. Если бы не жена - наверное, мы вынуждены были бы смотреть на Гамлета - А.Демьяненко (при всем уважении, только представьте себе Гамлета с лицом Шурика...) Но женская интуиция победила, и наш Гамлет затмил самого Л.Оливье.
И.М. получил не только признание наших и зарубежных критиков. Со всего Союза ему шли письма. Всего после выхода картины он получил около 12 тыс.посланий.
Ну и... ага, Деточкин "Берегись автомобиля", 1966

Подберёзовиков на суде выступает как свидетель, отказавшись вести дело, потому что подсудимый его друг. Они люди одной породы, угадывающие друг друга в толпе, бессознательно ищущие себе подобных, чтобы тайное братство добра на земле не распадалось.

***
Смоктуновский играет Деточкина, как тот – ещё кого-то, кто в его представлении – настоящий герой.

Про этот фильм и эту роль я могу говорить часами. Конечно, сегодня Деточкин не в цене. Сегодня в цене Дима Самоцветов - полно зрителей, которые симпатизируют этому персонажу отнюдь не из-за того, что эта роль досталась милахе А.Миронову. "Он всего лишь хочет жить в комфорте". Не поспоришь. Но как-то тошно становится...

Порфирий Петрович "Преступление и наказание", 1969

Когда-то, десять лет назад, И. М. одновременно играл Куприянова и Куликова, и показывал человека безграничным: то благополучным и прекрасным во всех отношениях, то никак не оформленной человеческой материей. А в 1969-м, снимаясь одновременно в ролях Чайковского и следователя Порфирия Петровича, он из одной крайности бросается в другую – от души, в которой всё тайна,
к уму, который тайны низводит до простейших элементов. Тайна самого Смоктуновского – пластичность его дара, позволяющая без
перерыва (не считая, разумеется, разделения на дни, недели, месяцы съёмочного периода) так кардинально меняться – внешне и внутренне.

***
Смоктуновский опоздал по возрасту стать Раскольниковым – а как хотелось! В своей книге актёр рассказывает: позвонил Кулиджанов и предложил в экранизации «Преступления и наказания» роль на выбор. Какой выбор, удивился И. М., не сразу сообразив, что Раскольников для него – уже вписан в список несыгранного.
Тогда из двух предложенных режиссёром персонажей – Свидригайлова и Порфирия Петровича – он выбрал того, с позиции которого возможно понимание и сочувствие Раскольникову.

А каким бы он был Свидригайловым!.. Он, с его красивым лицом, гордым профилем и статностью, с его неповторимой пластикой, с его умением быстро меняться в одной и той же мизансцене, был бы идеальным Свидригайловым... Нет, Порфирий у него тоже очень хорош, но Свидригайлов... Ведь это практически романтический герой... Эх...

Цейдлер, "Звезда пленительного счастья", 1975

Цейдлер появляется на экране три раза. Он не выпускает княгиню Трубецкую (Ирина Купченко) из Иркутска, полгода не давая ей
доехать до Нерчинска и повидаться с мужем-декабристом. До прибытия княгини в Иркутск он получил сверху строгую инструкцию,
выполнение которой представляется ему делом обыкновенным. Он встречает княгиню с притворным радушием, с поклонами и улыбками, доходящими до кривляния. Тут не только исполнение приказа – тут и наслаждение властью, пусть небольшой. Он разыгрывает
почтение и подобострастие, прекрасно зная, кто хозяин положения.
Актёр мог бы остановиться на том, что Цейдлер – тщеславный провинциальный чиновник, или на том, что он – заурядный бюрократ,
или просто глупый начальник-истукан, или даже на том, что Цейдлер – садист. Всё это понемногу есть, но главное в другом: Цейдлер
не верит Трубецкой. Отсюда неровность его поведения: от раздражения до неприкрытого цинизма. Отвратительно подхихикивая
и упиваясь тем омерзением, которое он вызывает у Трубецкой (ещё и мазохист), он не отказывает себе в удовольствии немного при-
пугнуть её для начала.

***
Описывая ужас далёкого пути к мужу вместе с каторжниками, Цейдлер испытывает не Трубецкую, а себя. Он уже полюбил её и склонился перед её подвигом. И. М. сделал так,то есть сыграл так, что заставил Цейдлера уважать Трубецкую, а нас уважать Цейдлера. В нём на наших глазах произошло увлажнение души и сердца: поверив Трубецкой, поклонившись её самоотверженности, Цейдлер и сам поднялся.

Я это кино не люблю. И декабристов не люблю. Это путчисты, какие, нахрен, они революционеры? И жен их в целом не люблю и не понимаю их. Трубецкая - почти исключение. Тут любовь. Но по мне, даже самая великая любовь не стоит того, чтобы обрекать своих детей на крепостничество.
В фильме единственное, на что стоит смотреть - это на дуэт Смоктуновского и Купченко.

Маленькие трагедии (1979)

Он не теряет контроля над собой никогда, его день размерен. В кадре постоянны часы: утро – упражняется, сочиняет, преподает, завтракает, едет на похороны; в 13.00 ему вручают табакерку, и он с умилением и благодарностью кланяется. В 14.00 он держит на коленях даму, похожую на статуэтку большого размера, и со знанием дела оставляет на ней поцелуи. Всё это – фон, на котором звучит главный монолог Сальери – беспокойная, мучительная дума, не оставляющая его нигде. Первую фразу: «Все говорят: нет правды на земле» – произносит вслух, чем привлекает слугу, тотчас же спешащего услужить. Тогда профессор продолжает говорить про себя, стараясь не обнаружить внутреннего смятения. Он снисходителен ко всем, кроме Моцарта, а Моцарт выводит его из себя и заставляет плакать. Над Моцартом? Нет! Над собой, над оскорблённым профессорским образом жизни. Моцарт для него беспорядок.

Вот здесь я с автором готова согласиться. Сальери у И.М. получился холодным и мертвым внутри - в хорошем смысле, разумеется. Это персонаж из какого-то кукольного царства, где все отлажено, размерено-умеренно. И этого Сальери гложут отнюдь не благородные терзания. Его гложет черная зависть, она пьет из него все соки, вытягивает жизнь, превращая холеного, красивого человека в ходячую мумию.
Смоктуновский здесь страшен. Его Сальери напомнил мне Безымянного из 5 части "Пещеры золотой розы", была такая телесказка в середине 90-х. Только тот был бездушной куклой-монстром, преследующим животную цель, а Сальери - это погруженный в вечную тьму живой мертвец. И в этом его главное отличие от остальных кино-Сальери, включая сексапильного душку Ф.М.Абрахама. Сальери Смоктуновского питается не любовью к музыке, к искусству, а ненавистью к Моцарту.
...В этой же книге мельком указано свидетельство некоей С.Милькиной, которая считает, что Смоктуновский рядом с Моцартом-Золотухиным порой выглядел подлинным Сальери. Мол, Золотухин так играл, так играл, что в И.М. пробуждалась зависть.
Вам тоже смешно? И мне. Смешно и автору, которая не без юмора развенчивает это недоразумение: она упрекает актера в том, что его Сальери (кстати, как и другие сыгранные им отрицательные персонажи) - замечательная гротескная карикатура. В самом актере нет зла, он - по жизни "униженный и оскорбленный" светлый гений Моцарт. Так как же он мог сочувствовать Сальери и завидовать Золотухину, которого в фильме просто задавил? Кто видел сериал Швейцера, тот наверняка со мной согласится: Моцарт там не получился. Возможно, это просто неподходящая роль для Золотухина, поклонницей которого, скорее всего, и была С.Милькина.

Вторая часть подытоживается достаточно грустно:

В ХХI веке ведётся неизбежная переоценка и целого, и частностей. Например, эпизодов. В «Принцессе на горошине» (1976)
И. М. сыграл короля – сейчас видно, с каким пониманием значения самого себя актёр играет! Как подаёт он реплики, жесты, с каким
расчётом глядит и поворачивается. Этих стараний жаль (и немножко стыдно), поскольку роль – ролька – того отнюдь не стоит. Но ко-
роль из детской сказки ещё куда ни шло. Попадались варианты хуже.
И. М. соглашался сниматься в фильмах заведомо низкого качества. Оправдывался бременем, лежавшим на нём как на главе семьи, который обязан зарабатывать. «Я кормилец», – говорил он нередко.

Да... Я все чаще с тоской думаю о том, что было бы, если бы Иннокентий Михайлович дожил до сегодняшнего дня. Может быть, конечно, он периодически радовал бы нас, играя небольшие роли в ширпотребе для деревенских и провинциальных жвачных обывателей - в различных сериалах о Золушках обоих полов. А может быть, ему повезло бы сыграть у Балабанова, Учителя, или же у обоих Бодровых... Может быть, он сыграл бы в "Острове" Лунгина, может быть, ему досталась бы значительная роль в мини-сериалах по Достоевскому... А может быть, он и самого Достоевского сыграл бы.
Но он ушел в 90-е. А 90-е подарили нам немало шлака. У И.М. в это время было немало чепуховых ролей в чепуховых фильмах: доктор Бардов в невнятной "Дине", мафиози Луковецкий в "Линии смерти", инквизитор в "Осаде Венеции", классик в "Хочу в Америку"... Конечно, были и шедевры: "Дамский портной", "Дело Сухово-Кобылина", "Откровение Иоанна Первопечатника" - замечательные картины, потрясающие, большие, глубокие роли. Где-то посередине находятся его карикатурно-зловещий Принц в "Гении", трогательный Мерлуш в "Ловушке для одинокого мужчины" и уморительный дегустатор вина в "Заколдованных". Здесь И.М. от души прикололся...
Но все же, это все - невесело. В 90-х наступил переломный момент. И на экраны хлынула чернуха, а потом и вовсе унылая пошлятина по ментов, разбойников и бедных девушек из деревни, нашедших свою любовь.
Я - молодежь. Но я ностальгирую, да, по советскому кино. И очень скучаю по Смоктуновскому...
Его карьера в кино завершилась игрой в двух странных, необычных картинах. Я видела их обе. Это "Вино из одуванчиков" и "Белый праздник". В обоих фильмах его герой умирает в кадре. И делает это актер так, словно он, если хотите, чувствует связь с тем миром. Своего героя в фильме "Вино из одуванчиков" он озвучить не успел, это сделал С.Безруков.

Третья часть книги посвящена обратной связи актера со зрителями. Также затронута тема его творческих поисков (кому интересно, можете прочесть "Актерские тетради Иннокентия Смоктуновского" О.Егошиной). Можно ли представить, что жутковатый Порфирий Петрович мог быть смешным? А ведь мог! Есть свидетельства того, что И.М. так насмешил режиссера и Г.Тараторкина на съемках, что работать было невозможно.
А какие письма ему писали... Фан-клуб у И.М. был довольно большой и ему писали все - и юные влюбленные в него студенточки, и взрослые мужчины.

Женщина-физик поняла, что к творчеству И. М. и его Пушкину подходит принцип дополнительности, применённый Нильсом Бором не только к физике. В письме она называла учёные статьи, из которых это следует. Химик из Риги сравнивала роли И. М. с открытиями в области живой клетки.

А вот интересный пассаж относительно... я всегда думала, что относительно популярности И.М. Автор полагает, что да, конечно, но было и другое...

С ним связывали способность измениться в роли до неузнаваемости, исчезать в ней. В кинокомедии Леонида Гайдая «Иван Васильевич меняет профессию» режиссёр Якин никак не может узнать, кто так блистательно загримирован под Ивана Грозного, который по сюжету явился в ХХ век собственной персоной. Наконец, Якин облегчённо вздыхает: «Кеша!». Раз неузнаваем, значит Смоктуновский.

Невероятный, гениальный... космический. Его то всерьез считали марсианином, то называли юродивым - и тоже всерьез. Говорят, что сам Смоктуновский называл себя гением. Едва ли это всерьез, поскольку такая самокритика, граничащая с самоедством, и такая потрясающая самоирония могла быть присуща только очень скромному человеку. Который, безусловно, был великим гением.

«Я был свидетелем проб, которые мне казались бесталанными, бездарными. Он визжал, он кричал, что-то шипел, создал себе
какой-то лабиринт, в котором искал для себя очень важное» (там же). А потом, через три месяца, «у Смоктуновского вдруг появились
удивительные вещи – что ни сцена, что ни фраза, то необыкновенные интонации. Все притихли, и полился ручей какого-то света. Он
что-то в себе ждал, долго ждал. И вот пришло...»

Как-то я не прониклась книгой, то есть вот совсем не прониклась… У Джулии Кэмерон в "Право писать" была такая техника приобщения к писательству, когда она советовала писать «чаши времени» про людей, с которыми тебя сталкивала жизнь, которые чем-то тебя поразили, не чтобы стать известным с помощью этих заметок, а просто для себя, чтобы сохранить память и расписаться. Так вот «Записки Планшетной крысы» у меня почему-то ассоциируются именно с теми «чашами времени» для автора. Видно, что Кочергин писал не целостную книгу, а делал именно заметки о театральных людях, с которыми его сводила и разводила многолетняя карьера театрального художника. От рассказа к рассказу многие моменты повторяются, а некоторые главы целиком скопированы из его «Ангеловой куклы», что меня, честно говоря, несколько огорчило. Покупая, достаточно дорогое издание, надеялась видеть в нем продолжение первой книги, но никак не дубликат с дописками.

По атмосфере эта книга тоже отличается от первой. «Записки» насквозь пропитаны ностальгией по ушедшим временам, старением и памятью о людях. Тут нет тех позитивных вставок и рассказов от третьего лица, которые так меня очаровывали и забавляли в «Ангеловой куле». Зато в избытке восхищения людьми: все герои у него «последние из могикан», волшебники своего дела и просто чудесные и необыкновенные люди. Если бы я не знала другого Кочергина с блатными словечками и цинизмом детдомовца, я бы сказала, что он переслащивает своим восторгом. Но нет, это всё тот же Эдуард Кочергин, который прошел детдома и приемники совдепа, который учился делать партаки у воров в законе, и прожил много лет на Васильевском острове.

Но эта книга не о том, она целиком и полностью посвящена внутренней «кухне» театра и мастерам-выходцам из него. Возможно, это и оказалось для меня причиной столь невысокой оценки, просто… это совсем не моя тема. Я очень далека от театра и пьес, так что я не понимала и десятой части того, про что пишет Кочергин тут. Я не знакома ни с упомянутыми режиссерами, ни с актерами, ни знала и большинства произведений, по которым ставились представления, что уж там говорить об особенности их декораций тогда. С точки зрения увлекательности, книга для меня проходит мимо. Однако если воспринимать её как глубоко личные записки автора, это хорошая память, написанная возможно не столько для продаж, сколько для себя, вот за это я и оценила труд Эдуарда Степановича на нейтральную оценку.

Полная, подробная биография. Со множеством цитат из писем и воспоминаний современников. Хорошо составленная, детальная. С большим количеством иллюстраций и эскизов. Прекрасное издание – увеличенного формата, на хорошей бумаге, с яркой обложкой. Энциклопедические знания о жизненном пути Дягилева.
Всё это прекрасно. И, благодаря этой биографии, мои разрозенные знания о русских сезонах стали единым целым. Но полюбить Дягилева, благодаря ей – это вряд ли. Проникнуться духом авантюризма и новизны, который так восхищает в Дягилеве и его окружении – нет. Мы знаем, что он – гениальный проводник прекрасного. Мы знаем, что он сделал русское искусство известным всему миру. Но мы не чувствуем его, мы читаем факты.
Я вообще заметила, что западные авторы пишут отстраненно. Объективно. И это, видимо, считается правильным подходом. А мне не хватает как раз субъективного. Когда биограф любит своего героя, получается иначе.
Но книга все равно хорошая. И тем, кто интересуется искусством начала века, читать обязательно.

Алексей Владимирович Бородин в течение многих лет руководит Российским Академическим Молодежным театром, более известным как РАМТ.
Его книга – размышления о профессии, о жизни и творчестве, о составляющих успеха, о природе таланта и о многом другом. Читать его мемуары очень интересно. Написала «мемуары» - но это не мемуары в классическом понимании «я и великие». Разумеется, Бородин вспоминает талантливых коллег, но подробных рассказов и театральных баек не ждите – здесь совсем иной формат.
Читая книгу, открываешь для себя Бородина – режиссера и человека. Очень понравилось, как он пишет об учениках – о Чулпан Хаматовой, например. Хотя она сразу из института в другие театры попала и о Бородине, кстати, не лучшим образом отзывалась (хотела перейти к другому преподавателю и т.д. – это я в других источниках читала). Тем не менее, Алексей Владимирович о ней – уважительно, восхищенно.
Для меня интересно, что вспомнил он и о Гвоздицком – оказывается, незадолго до смерти артиста, они договаривались о совместной работе и даже утвердили пьесу.
Интересно читать и о работе над спектаклями, много полезной информации для тех, кто в теме.
На страницах книги Мария Кнебель и Андрей Гончаров, Юрий Завадский и Михаил Левитин, Том Стоппард и Борис Акунин.
И еще здесь много театра, вернее, - Театра.

Я очень благодарна Долгой прогулке, так как иначе я, не любитель воспоминаний одних Великих о других Великих, вряд ли бы взялась за "Записки Планшетной крысы", даже при всей моей любви к автору книги. А закулисье, настоящее закулисье, оказалось безумно интересным! Тысячи книг написаны о лучших актерах и режиссерах, но Кочергин вспоминает всех, кто оставил след в его сердце и судьбе, или даже просто позабавил его, без какого-либо снобизма, который мы все зачастую прощаем всевозможным Юпитерам. Инженеры, костюмерши, машинисты, администраторы. Автор воздает должное всем, с нежностью, теплотой и юмором отзываясь о тех, кого мы - зрители - зачастую не то что не видим, не подозреваем о них!
Первое, что хочется сделать в процессе чтения - срочно бежать в театральную кассу и покупать абонемент во все театры. А еще лучше - изобрести машину времени и посмотреть их "Клопа", во всех этих нечеловеческих декорациях, с неземным освещением, или своими глазами увидеть игру человека-оборотня Лебедева в "Истории лошади" (кстати, я выяснила, что съемки спектакля были, теперь думаю, что надо бы поискать). Или вообще заглянуть в ту альтернативную вселенную, где случился медвежий театр. Или даже фильм "Мертвые души" в режиссуре Товстоногова. О, как прекрасны те сцены, которые должны были войти в него!
Вообще, подобные книги всегда похожи на лоскутные одеяла, иногда совершенно нелепые, иногда – как в данном случае – искусно выполненные и уютные. Этот лоскуток богатого пурпурного цвета – чудом уцелевшая графиня в седьмом ряду; цыпляче-желтый – воспоминания о курятнике в квартире на Васильевском; землисто-коричневый – полукруг деревьев на сцене, отразившийся потом в жизни…
Лично меня больше всего тронула история Хасана Мусина, потрясающего клоуна, которому категорически не везло с жильем. Но трагедия этого великого человека оказалась совершенно в ином, в заводном реквизите, шутнице-Судьбе и исключительной совестливости. А Кочергин прекрасно передал недоумение актера – пробегая глазами строчки, так и видишь его растерянную фигуру за столом президиума: единственный человек с несчастным лицом посреди зала хохочущих клоунов.
Конечно, автор предал бы себя, если бы не коснулся гения Товстоногова, и последняя, разбитая на множество кусочков, словно зеркало, выпавшее из рук капризной красавицы, глава как развязка спектакля - одновременно торжественная и безумно тоскливая, апофеоз, дань памяти, почтительный поклон и дружеский тычок локтем. Как будто и читателю позволили увидеть живого маэстро, с его слабостями, чаяниями, неизменной сигаретой, и все равно вызывающего искреннее восхищение.
В финале своей рецензии я хочу сказать огромное спасибо Эдуарду Степановичу Кочергину за возможность посмотреть на театральную жизнь его глазами. Ведь ничто не может быть прекраснее, чем взгляд влюбленного на предмет его страсти. А Театр, его работники, закулисная жизнь - все это и есть любовь автора. И я смогла проникнуться этой любовью, а это самое важное для книги, а тем более, для книги воспоминаний.