Больше — не значит мудрее

Автор: Энтони Куинн (Anthony Quinn)

Не так давно программы теле- и радиовещания об искусстве не могли обойтись без жизнерадостного присутствия Джона Маллэна. Он был любимчиком всех СМИ, модным знатоком своего дела, с которым соперничать по части самоуверенности и вездесущности могла только Мэри Бирд (британский антиковед, кембриджский профессор – прим. пер.). В последнее время он был менее заметен (необычный бонус к карантину?), но не менее занят по случаю появления своей новой книги. Позвольте мне сразу же признать, что Маллэн в печатном виде – это другой коленкор, несравнимый с его публичным образом. Единственное, что удерживает меня от признания его книги «Виртуозный Диккенс» (The Artful Dickens) гениальным достижением – это страх того, что автор превратит ее в восьмисерийный телесериал.

В течение почти 50 лет самой важной работой, относящейся к критике творчества Диккенса, было «Исследование воображения Диккенса» (The Violent Effigy – опубликованное в Америке под названием «А вот и Диккенс» – прим. пер.) Джона Кэри 1973 года. Маллэн почтительно склоняет перед ней голову, возможно, уверенный, что его собственная книга сможет занять ее место для нового поколения читателей. «Диккенс бесконечно больше своих критиков», – говорится в первой строке книги Кэри. Пожалуй, так и есть, но вдумчивое чтение и творческие интерпретации Маллэна доказывают, что Диккенс не обязательно мудрее своих критиков. Нигде это не проявляется так явно, как в робком отношении к сексу. Как пишет Маллэн, «его романы не могут противостоять истине сексуального желания, они искажены Викторианской пристойностью автора». Такая сдержанность Диккенса была лицемерной, учитывая, что он держал актрису Эллен Тернан в качестве своей любовницы в течение 13 лет, почти наверняка пользовался услугами проституток и пытался запереть свою жену Кэтрин, с которой проживал раздельно, в сумасшедшем доме. В этом есть и доля иронии: самый смешной романист в английской литературе отказал себе в важном комическом предмете.

Отбрасывая этот роковой недостаток, Маллэн больше заинтересован в величии Диккенса, в том, что его искусство было формой изощренного обмана. Диккенс был искусным фокусником, который вызывал восторг у обманутых зрителей. Один из его лучших трюков состоял в том, чтобы положить сырые ингредиенты сливового пудинга в шляпу, а затем вытащить из нее горячий пудинг. Такая изобретательность руководила его писательством. Целая глава посвящена «обонянию» и его влиянию на память. Когда Скрудж в Рождественской песне возвращается в детство, его воспоминания оживляются запахами – кондитера, прачки, пудинга под сладким соусом «из котла». Менее приятен затхлый запах, который Пексниф улавливает в коридоре в романе Жизнь и приключения Мартина Чезлвита – смесь бренди, табачного дыма, пива и «нескольких влажных зонтиков» – это последний неподражаемый диккенсовский ингредиент.

Он также достаточно любил мимикрию и в юности был вдохновлен «монополилогами» пародиста Чарльза Мэтьюза – прототипа «человека многих голосов», чтобы попробовать себя в актёрской карьере, но из-за тяжелой простуды не смог попасть на прослушивание. Сцена для него была потеряна, но появились романы. Дар подражания позволил ему изобрести оригинальные голоса, самый ранний из которых – Сэм Уэллер в романе Посмертные записки Пиквикского клуба , чья перестановка букв «v» и «w» в речи была бы мгновенно узнаваема для коренных рабочих Лондона: «Vy, that’s just the wery point as nobody never know’d» («А, вот этого-то никто не знал»). Маллэн проницателен в отношении речи в произведениях Диккенса как невольного разоблачения самого себя. Он прослеживает радость автора от высокопарного многословия по отношению к своему отцу, Джону Диккенсу, которого он позже волшебным образом превратил в более мягкий образ мистера Микобера. Многословие может указывать на претенциозность, или на сокрытие моральных недостатков, или просто на беспомощную социальную несдержанность, как у Флоры Финчинг из романа Крошка Доррит : «...было время, милый Артур — то есть, конечно, не милый и не Артур, но вы меня понимаете, — когда одна лучезарная идея озарила — как его? — горизонт и прочее...» Разве каждому из нас не знакома какая-нибудь Флора Финчинг?

Маллэн исследует архитектуру этих романов, обращая внимание на смену временных форм Диккенса и его смелое использование приема предвосхищения — прыжок вперед повествования, чтобы предупредить читателя о чем-либо. Это хорошо и полезно, хотя и не так увлекательно, как его исследование страха (Диккенс был «гурманом страха») и то, как он тесно сочетал ужас и комедию. Пожалуй, лучшая глава в этой книге посвящена одержимости Диккенса утоплением. Учитывая количество утоплений в его произведениях, примечательно, как мало биографов спрашивали, умел ли Диккенс плавать. Маллэн считает, что он научился плавать в свои тридцать с небольшим, но в его последнем законченном романе Наш общий друг Темза все еще является водоворотом судьбы. Неудивительно, что, бывая в Париже, он всегда посещал морг, чтобы осмотреть находившихся там утопленников. «Утопленный», как говорит Пегготи в романе История Дэвида Копперфилда . Маллэн потрясающе улавливает тот момент, когда мистер Домби, услышав, что ребенок его суженой от предыдущего брака утонул, и, следовательно, не доставит ему никаких хлопот, поднимает голову. Молчаливый рефлекс с леденящим душу подтекстом.

«Виртуозный Диккенс» полон тонких хитросплетений наблюдения и проницательности. Подобно лучшим критикам, Маллэн не только раскрывает гениальность своего предмета, но и приглашает нас взглянуть на него по-новому. Наряду с биографией Клэр Томалин 2011 года это наиболее воодушевляющая книга о Диккенсе за последние тридцать лет, которую я сердечно рекомендую к прочтению.

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ