Цитаты — стр. 132

– Мне не надо было догадываться, – сказал я. – Эта истина лежала прямо передо мной. Но мне не хватило воображения, чтобы ее принять.

– Вот в том-то и дело! – сказал он с таким видом, как будто я подтвердил какую-то выношенную им мысль. – В том-то и дело, что мы до сих пор не доверяем нашему воображению. Мы не понимаем своего совершенства, и нам кажется, что есть какая-то объективная картина мира, которая никак не зависит от того, как мы на нее смотрим.

- А сейчас, друг милый, давай с "где" разберёмся. Скажи-ка мне, где эта манда живёт?
- В моём сознании.
- А сознание твоё где?
- Вот здесь, - сказал я, постучав себя по голове.
- А голова твоя где?
- На плечах.
- А плечи где?
- В комнате.
- А где комната?
- В доме.
- А дом?
- В России.
- А Россия где?
- В беде, Василий Иванович.

– Вы не видели такие компьютеры? – спросил я его.

– Я лично видел, – сказал он. – А вот другие не видели. Потому что это оборудование устарело и давно снято с производства.

– Но в таком случае, – сказал я, – ваши ученые занимаются просто глупостью. Теми методами, которые они применяют, они из этих кусочков никогда ничего не извлекут.

– А им ничего извлекать и не нужно, – беспечно махнул рукой профессор. – Им нужно, чтобы был институт, директор, замдиректора, парторг, священник, начальник службы БЕЗО, руководители лабораторий. Из этих должностей они извлекают довольно много пользы. А извлекать информацию из пленки – это дело десятое.

– Что вы делаете! – закричал я. – Вы же засветили пленку! Разве у вас нельзя фотографировать?

– Что вы! Что вы! – испугался майор. – Ну конечно же, можно. Особенно вам. Вам можно делать все, кроме того, что нельзя. Пожалуйста. – Он пододвинул ко мне аппарат. – Фотографируйте на здоровье. Я только вот это вынул, а этим вы можете пользоваться сколько угодно.

– Вы что, ненормальный? – спросил я. – Что я буду делать этим без этого? Гвозди забивать? Или колотить орехи?

– Ради Гениалиссимуса! – Он приложил руку к груди. – Вы с этой вещью можете делать все, что вам угодно в пределах ваших потребностей. Но у нас, извиняюсь почтительно, фотографическими аппаратами пользоваться разрешается, а светочувствительными элементами – нет.

Скажите, Чапаев, а кто вы на самом деле?
- Ты, Петька, лучше себе ответь, кто ты на самом деле. Тогда и про
меня все поймешь. А то ты все время говоришь "я, я, я". А что это такое - "я"? Кто это? Посмотри-ка сам.
- Я хочу посмотреть, но...
- Так если ты хочешь, почему же ты сейчас смотришь не на себя, а на
это "я", на это "хочу", на это "посмотреть" и на это "но"?
- Хорошо, - сказал я, - тогда ответьте на мой вопрос. Вы можете на
него просто ответить?
- Могу, - сказал он, - толку-то.
- Кто вы, Чапаев?
- Не знаю.

Симыч гуляет с блокнотом, а жена и теща
тихо ходят за ним. Когда он швыряет очередной листок, они подхватывают
его, тут же читают, и Жанета немедленно оценивает написанное по
однобалльной системе. "Гениально!" - говорит она шепотом, чтобы не
помешать Симычу.
Когда-то точно так же она оценивала Ленина. Помню, еще в
университете я взял у нее какую-то ленинскую брошюру (кажется,
"Государство и революция"), так там слово "гениально" было написано на
полях чуть ли не против каждой строчки.

Время - это что-то вроде машинки уничтожения. “Настольная гильотинка, если хотите. Что-то вроде хлеборезки. Каждой секунде отрезают голову. Только появится - вжик! Дело художника - остановить руку того, кто крутит эту машинку. Положить свою руку на его”.
Час - це щось на зразок машинки знищення. "Настільна гільотинка, якщо хочете. Щось на зразок хліборізки. Кожній секунді відрізають голову. Тільки з'явиться - вжик! Справа художника - зупинити руку того, хто крутить цю машинку. Покласти свою руку на його "

У дитинстві тато возив нас в степ на розкопки і показував кам'яних баб. Ці статуї з кургану здавалися чимось загадковим, таємничим, вічним. А тепер з віконця надивилася. Стоять по всій Росії на кожному переїзді звичайні баби, тільки зовсім як ті, кам'яні, і дивляться на поїзд - в якихось чунях, тілогрійка, сірих хустках.

– По-твоему, когда Лазарь воскрес, он помнил, что был мертвым?

Сальваторе задумался:

– Нет. По-моему, он думал, что был болен.

– А как же он пошел? Тело у мертвых твердое. Ты помнишь ту кошку, которую мы нашли, какая она была твердая.

– Какую кошку? – Он бросил и снова попал.

– Черную, рядом с руслом… Вспомнил?

– А, вспомнил. Череп еще ее надвое разрубил.

Я всегда находил поцелуй чрезвычайно странной формой контакта между людьми. Насколько я знаю, это одно из тех нововведений, которые принесла с собой цивилизация, - ведь известно, что дикари, живущие на южных островах, или жители Африки, еще не переступившие ту грань, за которой изначально предназначенный человеку рай оказывается навсегда потерян, не целуются никогда. Их любовь проста и незамысловата; возможно, что и само слово "любовь" неприменимо к тому, что происходит между ними. Любовь, в сущности, возникает в одиночестве, когда рядом нет её объекта, и направлена она не столько на того или ту, кого любишь, сколько на выстроенный умом образ, слабо связанный с оригиналом. Для того чтобы она появилась по-настоящему, нужно обладать умением создавать химеры; целуя меня, Анна скорее целовала того никогда не существовавшего человека, который стоял за поразившими её стихами; откуда ей было знать, что и сам я, когда писал эту книгу, тоже мучительно искал его, с каждым новым стихотворением убеждаясь, что найти его невозможно, потому что его нет нигде. Слова, оставляемые им, были просто подделкой и походили на выбитые рабами в граните следы ступней, которыми жители Вавилона доказывали реальность сошествия на Землю какого-то древнего божества. Но, в сущности, разве не именно так божество и сходит на Землю?

Это было чудесное состояние, в высшей степени непохожее на рутинное внутреннее тиканье обыденного ума. Кстати, меня всегда поражала одна черта, свойственная людям, не отдающим себе отчета в собственных психических процессах. Такой человек может долгое время находиться в изоляции от внешних раздражителей, не испытывать никаких реальных потребностей - и в нём, без всякой видимой причины, вдруг возникает самопроизвольный психический процесс, который заставляет его принимать непредсказуемые действия в окружающем мире. Дико, должно быть, это выглядит для внешнего наблюдателя: лежит себе такой человек на спине, лежит час, другой, третий, и вдруг вскакивает, суёт ноги в шлепанцы и отбывает в неизвестном направлении только потому, что его мысль по неясной причине (а может, и вообще без причин) устремилась по некоему произвольному маршруту. А ведь таких людей большинство, и именно эти лунатики определяют судьбу нашего мира.

Бронзовый Пушкин казался чуть печальней, чем обычно, - оттого, наверно, что на груди у него висел красный фартук с надписью: "Да здравствует первая годовщина Революции". Но никакого желания иронизировать по поводу того, что здравствовать предлагалось годовщине, а "революция" была написана через "ять", у меня не было - за последнее время я имел много возможностей разглядеть демонический лик, который прятался за всеми этими короткими нелепицами на красном.

— Да, — сказал Сердюк. — У нас сейчас тоже такая жизнь, что человек от всего отступается. А традиции… Ну как, некоторые ходят во всякие там церкви, но в основном человек, конечно, посмотрит телевизор, а потом о деньгах думает.
Он почувствовал, что сильно опустил планку разговора, и надо срочно сказать что нибудь умное.
— Наверно, — продолжил он, протягивая Кавабате пустой стакан, — это происходит потому, что по своей природе российский человек не склонен к метафизическому поиску и довольствуется тем замешанным на алкоголизме безбожием, которое, если честно сказать, и есть наша главная духовная традиция.

Если ты захочешь стать четвертым, ты не им станешь, а тем, кто захотел им стать. А это большая разница. Ведь ты прокурором становишься не тогда, когда хочешь им стать, а тогда, когда говоришь себе в душе: "Шурик, ты говно". А уже потом твой внутренний адвокат замечает, что только что был прокурором.