В одной со мной школе работала учительница математики, такая прям настоящая старая дева, тонкая, сухая, изящная; детей она честно не жаловала, свой предмет обожала. На протяжении многих лет она приезжала на работу в 7 утра, и каждый день готовилась к урокам, представьте, каждый день! Я до сих пор понять не могу, как можно каждое утро примеры все прорешивать, при том, что программа по математике не особо меняется и задачки из года в год одни и те же, а она, эта учительница, так любила цифры, что каждому классу искала новые задания. И даже на каникулах, когда мы приезжали на работу на откровенное попинывание балды, она что-то решала, писала конспекты уроков. Я понимаю, что у неё была какая-то своя жизнь, со школой не пересекающаяся, но у меня эта женщина ассоциировалась с цифрой, нумером, функцией. И вот однажды в мае, в предверии экзаменов начался сильный ливень, в учительской, где мы все после уроков обретались, было большое (а школа в старом здании находилась), до потолка (высоченного), окно. И вода хлестала в стекла с такой силой, казалось, они вылетят сейчас, и не видно было даже карниза, все скрыли плотные дождевые струи. И эта учительница подняла голову от конспектов своих (а экзамены завтра, понимаете), долго-долго смотрела на ливень и сказала: "Дождь как в Макондо". Ребята, она для меня человеком в этот момент стала.
Кто не понял, объяснить, боюсь, не смогу.
Да, есть у меня одна история из-за этой книги. История, у которой нет пока названия, и возможно, никогда не будет. История, которой, скорее всего, не будет.
Из-за "Ста лет одиночества" в синей такой обложке я познакомилась с одним человеком, и знакомство это, кажется, обрекает меня на "Сто лет одиночества". Символично, что поделать..
Собственно, познакомились мы не из-за, а вместе. Я читала эту книгу тогда, и теперь люблю ее пролистывать и вспоминать, и думать, и даже сравнивать. Много любви запретной на страницах романа, и мои чувства такие же. В романе нет счастья, и от этого страшно. И все-таки это одно из величайших произведений в литературе - и от этого чуть-чуть надежды. И еще чуть-чуть - от глаз и улыбок, улыбок!.. Сердце замирает, как бы затерто это не звучало. Хочется, хочется счастья, как и всем Буэндиа! Но для них - лишь одиночество, такое, осязаемое. Как я понимаю! Значит ли это, что и для меня лишь одиночество? Сейчас и всегда? Сейчас или всегда?
Хотя, что такое одиночество? Человек рождается и умирает один, а жизнь - попытка разорвать этот круг. У каждого свои сто лет одиночества.
Мои - вон, на полке, в синей обложке. И в его глазах. Синих.
Училась на литфаке, постоянно таскала с собой томики, чтоб читать в транспорте или во время ожидания чего-либо. Приятельница увидела у меня "Сто лет одиночества": в этот момент для экзамена по зарубежной литературе нужно было читать Маркеса.
Приятельница спросила, хороша ли книга, и я взахлёб начала описывать семью Буэндиа, цыган, жёлтых бабочек, кости в стене... В общем, договорились, что дам и ей почитать, как только закончу сама.
И вот через день, быстро собираясь на встречу с ней, схватила томик в коричневой обложке из стопки на столе и кинула в рюкзак.
Как только она получила книгу, сразу нетерпеливо открыла (о, настоящий ценитель книг, не терпящий ни минуты промедления!), пробежала пару строк и подняла на меня удивлённые глаза:
- Лось пил воду из ручья.
- Что?! - я подумала, что она сошла с ума. От счастья, наверно. Я понимаю, конечно, Маркес прекрасен, но тронуться умом от первых строк - это сильно, да.
- Лось пил воду из ручья, - повторила она. - Буэндиа - семья лосей?
Тут и моя крыша едва не тронулась в путь. Но я выхватила книгу и поняла, что послужило причиной "сумасшествия".
Обложка книги Маркеса была совершенно такой же (тёмно-коричневой, с тиснением и тёмными буквами), как и у романа Леонида Леонова "Соть" (читался параллельно с Маркесом для какого-то семинара). Я их просто перепутала в спешке.
И должна заметить с сожалением, что фразу, открывающую "Сто лет одиночества" я так до сих пор и не запомнила, а вот лось Леонова со мной уже много-много лет.
пожалуй, Маркеса нельзя читать без подручных средств. так что Юля нашла в своих завалах чистый листочек и карандашный огрызок, чтобы увековечить семью Урсулы и Хосе Аркадио Буэндиа, а заодно разобраться во всем круговороте судеб этой странной, одинокой, испытавшей все несчастья, но полюбившейся мне семьи.
так, страница за страницей здесь появлялись новые члены семьи, возлюбленные, дети и очередные Аурелиано.
Мне восемнадцать. Первая любовь. Ему двадцать два (за плечами армия, подготовительное отделение, жизненный опыт, интеллект-амбиции, то-се – полный букет для восхищения, не сказать благоговения))).
В те времена в нашей стране купить хорошие книги было практически невозможно. Что удивительно, книги на русском языке свободно продавались в странах соцлагеря (Чехословакия, Болгария, Румыния, Польша...)
На нашем факультете учились болгары. Один из них привез с каникул заказанные мной драгоценные «Сто лет одиночества».
Первый раз я прочитала этот удивительный и потрясший меня роман в шестнадцать лет. И вот у меня есть собственная книга! Что я делаю? Несу делиться объекту воздыхания. В том числе, не без корысти произвести впечатление. Восторженно комментирую прочитанное, ага.
Проходит несколько дней. Возвращает мне книгу с эдакой небрежностью:
– Хм, ну, не знаю, что ты в этом нашла... Подумаешь, половая жизнь семьи за сто лет.
Что я? Хлопаю глазами. Хочется плакать от разочарования и обиды.
Логично было написать, что любовь тут же и закончилась. Не тут же.
Именно тогда я поняла, что, по меньшей мере, глупо ждать от другого человека эмоций, созвучных моим. И что мужчины – они иные, инопланетяне, в общем)).
Полковник, пора завершать войну. Пора возвращаться домой. Урсула совсем постарела, ослепла от слез, но продолжает вас ждать.
Полковник, вы проиграли, вы снова в плену - один на один с собой, со своим одиночеством. Возвращайтесь в Макондо, там будет спокойно.
Никто вам не будет писать.
В Макондо по-прежнему дождь. Ребека еще жива, хотя не выходит из дома. Ваш друг Геринельдо Маркес умер два дня назад. Здесь совсем не осталось ваших знакомых.
Полковник, здесь перестали жить. Здесь умирают - кто сразу, кто несколько лет подряд, постепенно, хороня себя заживо в каменных стенах домов. Здесь больше не видят снов и не помнят слов - все чаще молчат. Мертвецы говорить не умеют. Или не смеют...
Полковник, вам нужен покой. Возвращайтесь домой. Запритесь в своей мастерской, продолжайте плавить из золота рыбок. За полвека и так вы наделали много ошибок. Тридцать две бесконечных войны никому не нужны, кроме вас. Остальным наплевать.
Полковник, в Макондо по-прежнему дождь.
Возвращайтесь сюда умирать.
"Сто лет одиночества" я ни читать, ни покупать не собиралась. Просто на улице был дождь, а у меня не было зонта и я взялась пережидать его в книжном магазине, а от искушения побродить между стеллажами ни один книголюб не удержится. Яркая обложка сама попросилась в руки.
По дороге домой я с удовольствием полистала покупку, а после оставила на прикроватной тумбочке и надолго забыла о ней: возвращаться к Маркесу как-то не было настроения. Пока однажды в один прекрасный момент не обнаружила, что книга "Сто лет одиночества" преследует меня повсюду: лежит, шурша страницами, забытая кем-то на автобусной остановке, выглядывает с витрины книжных киосков, окруженная глянцевыми обложками любовных романов, и даже мелькает в руках друзей и однокурсников, прежде не интересовавшихся ни чем, серьезнее Гарри Поттера.
Тогда я решила, что и мне пора. И не пожалела об этом.
Как-то разговаривали с подругой, и речь зашла о книгах. Подруга предложила вспомнить самые "упоротые" книги, что были прочитаны, и я, усердно поморщив лоб, причислил к таковым "Иллюзию убийства" Ричарда Фрэнка и "Сельского врача" Франца Кафки. Список короткий, потому что почти любую книгу можно понять, пусть и по-своему, да и не понимаю я значение слова "упоротый"... Хотя есть такая категория, как любовные романы, и вот их-то я не понимаю совсем, и в них-то, я думаю, степень упоротости превышает все нормы!.. Господи, я понял, что такое упоротость.
Пардон, возвращаюсь к теме. Подруга же сообщила, что самая "упоротая" книга, по ее мнению, - "Сто лет одиночества" Габриэля Гарсии Маркеса. И тут я был поставлен в тупик во второй раз. "Сто лет одиночества" - упоротая? Каким боком? Что в ней такого? Подумаешь, девушка улетела на простынях, муравьи съели ребенка, дожди льют по четыре года одиннадцать месяцев, чудеса творятся за каждым углом... Я закончил свою речь и наткнулся на скептически-оценивающий взгляд подруги. "Ладно, ладно, - сказала она. - Что еще можно было от тебя ожидать". Я удивленно замолчал, задумался: а что плохого в магическом реализме? Погладил старый томик Маркеса...
Нет, ничего плохого. Да, обыденное волшебство.
Кажется, литературу в каком-то смысле ждут свои сто лет одиночества.
Габриэль Гарсиа Маркес скончался уже вчера. Это такое странное чувство, когда читаешь о смерти того, кто уже при жизни стал классиком.
Андрея Тарковского однажды спросили: зачем в Сталкере и Ностальгии появляется собака?
Улыбнувшись, Тарковский ответил: низачем. Просто я не мыслю мира без животных: это долг и благодарность природе, творцу.
Сложный выдался год: чуть не потерял маму и брата в пандемию, сам переболел и не чувствовал вкуса и жизни ( жизнь перестал чувствовать раньше.)
Даже вкус поцелуя с мужчиной стал бессмысленно прозрачен и как-то стеклянно прохладен, почти как в детстве, когда я заступился за девочку, мне разбили губу и девочка меня поцеловала в губы: я ничего не чувствовал, даже боль, зато тепло человека сразу почувствовало сердце, словно бы девочка сразу поцеловала сердце.
А до этого в августе пропала лучшая подруга и моя жизнь замерла на два месяца: искал её в своих снах, находил то в больнице, то на кладбище, то в сумраке комнаты, где её, вместе со светом луны на полу возле полуоткрытого шкафчика, ждала верная рыжая собака.
Искал я её и где-то в раю, в который она впрочем, не верит: в рай меня почему-то не пускали и я просыпался в слезах, словно бы рай был поездом 1 класса где-то на границе России 19 века и мне не хватало на него средств существования: просто — существования.
Хотел было пробраться в рай, несущийся на всех парах мимо станции Астапово, где начинал жить вечной жизнью Толстой и железнодорожник обводил карандашом его замершую на век тень на стене возле постели; поезд проносился мимо полесья и высокой травы, где погиб сын Марины Цветаевой в войну...и дальше, к звёздам нёсся куда-то мой рай, куда я хотел пробраться если не зайцем, то солнечным зайчиком, тепло приласкавшемся к ноге моей милой подруги, сидящей в цветах
Это был и правда райский поезд 1 класса: входишь из дождя, промозглой погоды ( страшное слово, словно погода делает лоботомию душе, превращая её в ничто и печаль, спелёнутую в тугую рубашку дождей) и осени мира в вагон, а там, внутри — солнце, цветы и даже — птицы.
Подруга нашлась. И это был рай. Так в детстве, когда едешь в поезде ночью, то сквозь слипшиеся веки сна смутно слышишь островок бесприютных звуков пустого вокзала, самого странного в мире: никто не сходит с поезда, но словно бы заходят, как ангелы, — кроткие голоса невидимых и грустных людей, одинокий свет фонаря и рыжий лай собаки.
Когда накренённым взором с постели, как синим почерком в детстве, смотришь в окно, то в первый миг кажется, что звуки мира, словно зрачок ангела, ласково ширится во все стороны, тепло обнимая мир и тебя, даже дотрагиваясь до твоего как бы щурящегося спросонья плеча.
Да, звуки мира и его достоверность за окном кажутся разными, как вагоны, что отцепляют от задремавшего поезда и прицепляют к другому: таинственная реинкарнация ночных поездов.
В полусонье ( месяц сна ) казалось, что мой вагон прицепляют к чему-то невозможному и чудесному: к вон той яркой звезде в поясе Ориона, к тишине или ночи, и я вот-вот стану частью звезды, тишины…
Мама проснётся ночью, подойдёт к окну, а там — невозможное: поезд проносится в лиственности межзвёздных, осенних туманов.
Приблизится к моей постели, дабы не оступиться сердцем о покачнувшуюся достоверность мира, коснётся моего плеча, откинет одеяло что-то испуганно прошептав.. а меня в постели нет: горит тихая, синяя звёздочка, словно светлячок сел на простыню.
Мне казалось тогда, что вся милая и ранимая достоверность зримого мира, не то чтобы прицеплена к звукам ночи, но как бы выброшена на них, словно на зачарованный остров.
Звуки были осязаемы и как бы поменялись местами с видимым миром, сплошь растушёванным, оступившемся своей ранимой прозрачностью в голубой окоём моих глаз: так отражаются небо, деревья и птицы в озере: касаешься пальцем птиц на поверхности воды, и пальцы целует прохладная синяя рябь, и птицы, листва деревьев, превращается как у Овидия, в лиловые звуки сердца и счастье.
Поезд на станции остановился то ли у звезды Ориона, то ли где-то в раю.
Дворник-фонарь, словно уставший ангел, подметавший пыльным и серым крылом опустевший вокзал, замер на миг и посмотрел на меня, ребёнка: возле фонаря сидела его почти райская, рыжая собака, похожая на свет фонаря: свет залаял.
Никто не отозвался в ночи, свет устыдился себя и замолк.
Поезд тронулся дальше, бог знает куда, а моё сердце осталось там: оно одно сошло на той ночной станции.
У Ван Гога есть удивительная мысль о том, что наши болезни, суть не что иное, как небесные средства передвижения, несущие нас к звёздам: подобно тому, как нас везёт поезд в тот или иной город, смерть уносит нас к звёздам.
В этом году у меня было две попытки самоубийства: болезни не было: пытался «зайцем» пробраться на «поезд».
Ничего не предвещало трагедии: мысль о самоубийстве всегда при мне, как кинжал был всегда возле груди немецкой поэтессы Каролины фон Гюндероде, или как колбочка с ядом всегда была возле сердца Гумилёва.
Любопытно, но погибли они от другого.
Каролина, для которой любовь — была душой, не нужной никому в этом мире ( пережив нежный гомосексуальный роман с Беттиной фон Арним, той самой, что написала известную книгу: Переписка Гёте с ребёнком), от неразделённой любви уже к женатому мужчине, с разбитым сердцем бросилась в тёмные воды Рейна.
Гумилёва расстреляли где-то на обочине ночи и августа: одна из пуль угодила в сердце и он упал в цветы, цветы синей колбочки с ядом: его пальцы и глаза коснулись синевы цветов, глотнули прохладной синевы — глаза и пальцы.
Я просто сел вечером смотреть фильм Тарковского — Ностальгия.
В конце фильма, герой Янковского, переходит почти пересохшую реку жизни — Лету, держа в руке зажжённую свечу.
Великий символ: донести, не затушив, этот рождественский почти огонёк в ночи нашей жизни, не отвлекаясь на суету мира, страстей.
У него это получается не с первого раза.
После двух попыток он идёт очень медленно, оберегая огонёк, словно сердце, ладонью и и крылом пальто.
Когда он доходит до конца, то падает почти без сил: он за эти 3 минуты прожил лет 30.
Я буквально без сил досмотрел фильм.
Казалось, если я посмотрю в зеркало, то увижу там совсем седого человека.
Не понимаю, почему перед просмотрами таких фильмов нет предупреждений, как в лекарствах: возможны побочные реакции: беспричинное и невыносимое счастье, ностальгия и слёзы о бессмысленно прожитой жизни, суицид…
Такие фильмы, как и некоторые произведения Цветаевой, Платонова, снимаются и пишутся не совсем не земле, а каким-то краешком сердца, камеры — в раю, потому они и зовут душу куда-то: для ранимых и обнажённых сердцем людей, такие фильмы опасны.
После фильма я вышел на улицу, к звёздам: душе хотелось света и тепла.
Ласковый аптечный свет словно бы сам подошёл ко мне, как подходят в тёмном переулочке проститутки.
Боже мой! Ну почему на улице можно встретить одинокого человека, предлагающего своё тело.. но никогда, никогда не подойдёт к нам в ночи человек и не предложит — душу.
Ах, если бы ко мне тогда подошла женщина и, грустно посмотрев мне в глаза, коснувшись рукою плеча, прошептала бы: давайте умрём?
Я бы не раздумывал и пошёл вместе с ней.
Но ко мне подошёл лишь свет аптеки и я замер на миг перед ней: голубые плечи окон были ярко освещены, словно бы ангел приспустил с них одежду и я на миг увидел обнажённого ангела, весь тот ад и рай, что он мне может дать в ночи: в аптеке виднелись чудесные травы и цветы, какие должно быть растут на асфоделевых полях, и что-то ещё..
Я вошёл в аптеку. Очень нежно и медленно, как вошёл бы в любимую женщину.
Ощутил доверчивую и как бы улыбающуюся теплоту.
Замер в аптеке на миг, как замер бы в женщине, и, вдохнув яркий запах света и цветов, ласково посмотрел на аптекаршу, словно бы это был её нежный запах и её — свет и тепло.
Продолжил движение навстречу женщине.
Сердце кружилось от теплоты и счастья внезапно утраченного одиночества: одиночество было девственностью моей души в этот миг.
Душа слегка кровоточила, но ощущение счастья нежно перебивало боль, как бы беря его с двух сторон за лицо.
Так встречаются после долгой разлуки два любящих человека и касаются лица, плеч; касаются словами, дыханием, руками, и говорят, говорят, перебивая друг друга, как бы идя по одной, солнечной стороне улицы дыхания, и улыбаются словами, отводя слова, как лицо, до нежнейшего профиля звука и шёпота, и потом снова, поднимают слова, нежность свою, как лицо в раю, и вновь говорят.. а потом говорит лишь один, одна… а другой вбирает его целиком, полузакрыв глаза, как при поцелуе, но целуются лишь дыхания, целиком отдаваясь теплоте рук на лице и дыханию, волшебно ставшего словами, как у Овидия: так на зимнем окне вечер зарастает папоротниками изморози и райскими звёздами.
Как там у Цветаевой? — Любовь наводит сон — уснём?
Мне захотелось стать душой: переспать со звёздами за окном, деревьями милыми…
Губы, вечные лунатики карнизов одиночества и ночи, спросили у девушки снотворного, и её руки, сами, грустные лунатики чужой боли, дали его мне почти из пустоты отражений витрины, из моей груди ко мне протянулись руки и дали мне душу мою: протянули мне цветок мака.
Этот цветок, словно зажжённую свечу, я почти без сил донёс до дома.
Подошёл к окну и долго смотрел на опустевшую улицу, заметаемую белым светом одиноких фонарей.
В голове были странные и забавные мысли: оставить предсмертную записку с короткой надписью: В моей смерти прошу винить Андрея Тарковского.
В другой записке ( написанной в уме ) я очень тепло благодарил девушку в аптеке, с которой у меня столько всего нежного было, и завещал послать ей уже настоящий алый цветок.
Есть у меня подруга-поэт, которая хотела бы, чтобы её прах после смерти тайно добавили в чернила для печатания книг и её милый прах и душа, блаженно равнозначные и равные слову, лежали бы у какого-нибудь одинокого мужчины на коленях, и он, читая книгу, быть может, стихи Цветаевой, роман Маркеса или Гёте, грустно улыбался бы и гладил листы, гладил бы.. душу этой девушки.
Вот о чём бы я хотел написать в завещании: быть может даже издать свою книгу и отослать её пропавшей однажды подруге на память: она бы не знала ничего о тайне чернил и быть может, даже моей смерти, и брала бы книгу с собой в постель и засыпала с ней у себя на груди: мой нежный друг переспал бы с моей душой и прахом.
Но записку посмертную я не написал.
За окном проходила женщина. В какой-то миг я совершенно забыл что я дома.
Казалось, что я, бесприютный и одинокий, как душа самоубийцы после смерти, зябну где-то на улице и случайно прильнул к окну, за которым жизнь и прекрасная женщина.
Хотелось постучаться в окно, достучаться до женщины, ночи и счастья.
Я хотел ей крикнуть: женщина! или — человек!
Боже мой! Как я озяб тогда сердцем от одиночества перед смертью!
Жизненно необходимо было почувствовать на губах святое имя: женщина, человек…
Хотелось, чтобы человек услышал меня и обернулся в ночи: душа обернулась бы на душу в окне!
Но женщина меня не услышала.
Чокнулся флакончиком со снотворным с окном, то ли со своим отражением, то ли с прозрачно и ласково, как у ангела, росшими у меня из груди деревьями милыми, звёздами…
Выпил все таблетки. Попрощался с деревьями, называя их почему-то именами своих милых друзей ( с берёзой было прощаться тяжелее всего), звёздами милыми, поцеловав их через стекло и закрыв глаза, как полагается при поцелуе.
И тут случилось нечто странное: что-то со стороны звёзд как бы поцеловало меня, мою душу, словно бы та звезда, почти рождественская, была населена таинственной и райской жизнью.
Тёмный холодок мурашек разлился по плечам фантомной болью и счастием крыльев.
Стало страшно. Почти беспричинно, экзистенциально страшно со всех сторон души и мира, как бывает при смерти и рождении, когда бессмысленная волна синевы мира наваливается на обнажённую душу, придавливая её на несколько десятков лет.
Почти без сил я дошёл до туалета. Опустился на колени, как при молитве в аду, и со слезами на глазах говорил с унитазом о Сартре и жизни, лаская белое, почти ангелическое тело унитаза так, как я не всегда и женщину то ласкал, цепляясь за его сверкающую плоть как за саму жизнь.
Совершенно измождённый, как после бурной любовной ночи, я лежал на полу туалета.
Из моего левого виска прохладно журчала вода. Маленький паучок повесился за унитазом, повисел, поскучал, и убежал куда-то, видимо чего-то застыдившись: своего бессмертия или моей души.
Я ощущал себя только что родившемся и совершенно беспомощным, не могущим выговорить и слова: за меня говорила память, говорила не со мной, а, минуя меня, измученное тело, сразу — с душой.
Вспоминал как в детстве под новый год достал из шкафчика вечно-счастливые и старые ёлочные игрушки и красную звезду, включил её в розетку и положил себе под рубашку: моя грудь светилась рождественской звездой.
Мама с улыбкой сказала: ну что ж, лезь теперь на ёлку.
Вспоминал я письмо Цветаевой к Пастернаку ( Брат, но с условием: вместе и в ад и в рай!).
Меня никто на позвал встречать Новый год, точно оставляя — предоставляя меня — тебе.
Такое одиночество было у меня только в Москве, когда тебя тоже не было.
А идти я собиралась на новогоднюю встречу Красного креста, ни к кому.
Не пошла из-за какого-то стыда, точно бегство от пустого стола.
Письмо стоит стакана!
Это письмо от меня — к тебе, от меня-одной, — к тебе — одному ( твоей — моему).
Вслед другое, о всём, что ещё есть.
Нынче ночью — вслед — другое письмо.
Про всё. Обнимаю тебя.
Затем я вспомнил сына Цветаевой, Мура, который после её смерти, в эвакуации, в бесконечном одиночестве и голоде, встречал Новый год с книгой в руках, мечтая прочитать любимого Сартра, которого читал ещё во Франции, когда были живы и счастливы Марина, сестра и отец.
Лежал на полу туалета и вспоминал самый странный Новый год в моей жизни: я тогда поссорился со всеми: девушкой, друзьями, миром, собой…
Не хотелось никого видеть.
Встречать Новый год остался дома с котом-Байроном.
Отвернул часы к стене, чтобы не знать и не видеть времени: поставил к стене, грустным затылочком времени ко мне, как приговорённого к казни, или как ребёнка при игре в прятки.
Вспомнил с улыбкой, как в детстве играл в прятки с котом и спрятался в шкаф.
Кот вбежал в зал и совсем как безумный, стал вращать головой из стороны в сторону и завывать ну совершенно как волчонок, словно вот-вот, пока меня нет, он превратится бог знает во что, кем он был на самом деле, в кого мы превращаемся наедине с собой и потому боимся остаться одни.
А я смотрел на кота из жаркой и тёмной прищуринки дверцы и сдерживал душу и смех.
По лицу и груди стекал пот. Было душно как в аду и воздуха не хватало.
На уровне живота робко пробивался и дрожал пуповиной, пыльный лучик света: я был как в утробе…
Игра в прятки чуть не закончилась трагедией: я потерял сознание и мог спрятаться от мамы, жизни и даже ангелов уже навсегда.
Меня спас Байрон и мама, открывшая жаркую темноту шкафчика: для меня в детстве даже прятки с котом были смертельными: смерть, была неотъемлемым и грустным другом моих детских игр.
В тот грустный Новый год, несколько лет назад, у меня возникло странное желание вновь поиграть в прятки с котом.
На этот раз я спрятался за шкаф: тех мыслей зашкафных, печальных, я никогда не забуду.
На всей Земле праздник, счастье, любовь и улыбки друзей.. а я, словно несчастный безумец играю в прятки с котом, Байроном, талантливо затаившись за пыльным шкафчиком, словно Кириллов из Бесов Достоевского.
Выдав себя звуком, блаженно и странно вместившего меня всего в себя, кот нашёл моё зашкафное одиночество.
Стал выбирать на книжной полочке что почитать: Цветаева, Байрон… взял было за тёмное плечо "Вертера" Гёте, но передумал, застыдился, словно окликнул его где-то на вечерней улочке Веймара.
Взял роман Маркеса: не я взял, а одиночество взяло с полочки своё: 100 лет одиночества.
На всей Планете — праздник, а я сижу ночью в у окна с бокалом красного полусладкого и читаю этот странный роман о душе и любви, роман, который я не дочитал и по сей день.
Читал роман и слеза текла у меня по щеке, бог знает почему, капая на книгу у меня на коленях: то ли книга меня читала и плакала, то ли я её читал и плакал..
Раздевшись догола, желая физически зафиксировать оголённость и беззащитность души перед миром, подошёл к тёмному окну и посмотрел на странный и как бы тоже раздетый зимний мир.
За окном куда-то торопилась женщина в очках и синем пальто, под фонарём, зажжённым словно бы для неё одной.
Хотелось её окликнуть.
Если бы женщина подняла голову и увидела в окне голого и странного молодого человека, чтобы она подумала? Увидела бы она.. душу мою?
Подошёл к постели и по привычке коснулся бёдер, нежно-податливой ряби темноты волосков внизу живота: хотелось ещё больше раздеться, дальше тела: хотелось сбросить уставшее тело, как одежду, к ногам, и душой, лёгкой и чистой, как звезда, взобраться в постель.
Лежал в ночи одинокий и голый, накрывшись одеялом с узорами синих цветов.
На закрытых глазах, сквозь веки сна прорастали слёзы, как ненужная и бледная трава ранней осени.
Вдруг, за окном задрожал вместе с окнами и кончился мир.
Взрывы, крики…
Я совершенно забыл сколько времени.
Это был обыкновенный салют.
Накрывшись с головой одеялом, словно затравленный солнечный зайчик, я спрятался от мира.
Вздрагивали синие цветы на моих плечах в темноте.
За окном светила миру одинокая звезда, которую люди словно бы хотели убить, расстрелять, как безумные.
По опустевшей улице бежала бездомная рыжая собака: самое несчастное существо в Новогоднюю ночь на всей Планете, не понимающее что происходит, почему падают, взрываются и умирают звёзды.
( Кадр из фильма Андрея Тарковского - Ностальгия )
История была не со мной, но именно она подвергла меня на прочтение "Ста лет одиночества"
В СССР с книгами были трудности. Особенно с такими, как Маркес. Одна женщина взяв почитать "Сто лет..." влюбилась в эту книгу, и поняла, что расстаться с ней не может. Наши люди не привыкли отступать перед трудностями.Нельзя найти - можно сделать. И эта женщина стала переписывать книгу в ручную. Каждый вечер она приходила с работы, ставила пластинку с классической музыкой и переписывала книгу. И так строчка за строчкой, полгода, каждый вечер - пока не переписала всю книгу.
После этого, Маркес признавал что самые верные его читатели живут в СССР.
Я услышал эту историю по радио, и после этого решил прочитать такую волшебную книгу. Ни разу не разочаровался.
После прочтения этой удивительной книги я пересмотрела все наличествующие на ЛЛ её обложки, пытаясь выбрать самую подходящую. Я остановилась на двух: вот эта (потому что непонятно что нарисовано) и вот эта (потому что непонятно что нарисовано). Эта слишком веселая для такой мрачной книги, где все умирают и прелюбодействуют. Эта слишком многообещающая, как для такой разочаровывающей книги. Эта чересчур красива. У этой чудовищный шрифт и топография (простите, личное). Правда еще хорошие эта (потому что завораживает взглядом) и эта потому что в ней есть и сердца и задницы (как у Маркеса, который явно старается плотно переплести эти понятия и всё, что с ними связано). Ну а с этой я тупо поржала))) (спасибо овощным цветам и шрифту а-ля "вечерняя бесплатная газетка с интимными объявлениями").
Наконец-то впервые прочел книгу Маркеса. Хотя еще со школы знал, что есть такой латиноамериканский писатель.
Маркес, Борхес, Кортасар... - это у нас была такая дружеская проверка на память.. И мы, по-дружески, постоянно забывали одного из них.
С Борхесом еще только предстоит познакомиться мне; с Кортасаром знаком давно, люблю перечитывать его коротенькие рассказы; Маркеса узнал сейчас. Несмотря на то, что он колумбиец, дата и место смерти - 17 апреля 2014; Мексика, Мехико. В это время я как раз был там.
Вот и подумал: где-то рядом умирал Маркес, а я даже не читал его книги.
А вот сейчас думаю сколько в этом предложении Одиночества: где-то рядом умирал Маркес, а я даже не читал его книги.
Когда-то давно, в старших классах школы, я изучала немецкий язык. На одном из занятий преподавательница, приятная дама средних лет, как-то, отвлекаясь от темы занятия, заговорила про книги и про одиночество, и рассказала про "Сто лет одиночества" Маркеса, что после прочтения этой книги она "поняла, что любой человек по сути всю свою жизнь одинок".
Я была молода (я и сейчас не старая, конечно:) ), активно думала о жизни, и тема одиночества очень занимала меня вместе с другими темами вечного. С тех пор книга Габриэля Гарсии Маркеса "Сто лет одиночества" в мыслях у меня была с пометкой "Прочитать!". Но так как я тормоз, отметить то я отметила, а найти книгу и собственно прочитать у меня руки не доходили.
Позже, уже во время обучения в Университете, я случайно нашла в закромах наших книжных шкафов книжечку в мягкой обложке - "Сто лет одиночества". Вспомнила про пометку "прочитать", открыла. Открывала с опаской: никогда не знаю наперед, завлечет ли меня книга или наоборот, буду с трудом продираться через строчки. Открыла - и пропала.
Книга проглотила мгновенно, целиком. Я ее читала почти безостановочно, по дороге в универ в метро, втихаря на парах (да, каюсь, а вообще-то я примерный ботаник), по дороге из универа. На то, чтобы прочитать "Сто лет одиночества", у меня ушел всего один день.
Эта книга стала поводом для долгих раздумий. Я искала там откровение моей преподавательницы немецкого языка: действительно ли каждый, абсолютно каждый, человек одинок всю жизнь? Начало - одинокие герои книги под пеленой дождя Макондо, но можно ли экстраполировать их на реальных людей? Роду, подобному Буэндиа, не суждено появиться еще раз. За героев книги "Сто лет одиночества" крепко взялась судьба и написала, начертала на роду их - вечное одиночество, сходиться затем, чтобы разойтись. Но ведь люди сами управляют своей судьбой?..
Одинок ли человек всю свою жизнь? Пока что я еще ищу ответ на этот вопрос.
199 слов.
Думаю, многие обратили внимание на бесконечно длинные предложения автора, и вот, я нашла самое длинное из них:
Старик хозяин, знавший пристрастие Аурлеано к книгам, которые прочёл разве что один Беда Достопочтенный, не без отеческого лукавства подбил юношу выступить арбитром в этой учёной полемике, и тот не замедлил разъяснить, что тараканы- самое древнее на Земле крылатое насекомое и уже в Ветхом Завете упоминается, что их убивают ударами шлепанцев, но против сей разновидности насекомых все средства истребления оказались недействительными - все, начиная с посыпанных бурой ломтиков помидора и кончая мукой с сахаром; тысяча шестьсот известных науке семейств тараканов с незапямятных временем подвергаются упорному и беспощадному преследованию; за всю историю человечества люди не набрасывались с такой яростью ни на одно другое живое существо, даже из своего собственного рода, и, по правде говоря, стремление к уничтожению тараканов полагалось бы отнести к числу таких свойственных человеку инстинктов, как размножение, причём инстинкт тараканоубийства гораздо более чётко выражен и неодолим, и если тараканам все-таки до сих пор избежать полного истребления, то лишь потому, что они прятались в тёмных углах и это делало их не досягаемыми для человека, от рождения наделённого страхом перед темнотой, однако в ярком свете полудня они снова становились уязвимыми; следовательно, единственный надёжный способ уничтожения тараканов и в Средние века, и в настоящее время, и во веке веков - ослепление их солнечным светом.
Моя одноклассница Катя написала как-то,что пыталась начать читать "Сто лет одиночества",но "не пошло"...Катюха была в печали-вроде и человек с высшим образованием,а не потянула.Я ей порекомендовала свой метод-положить книгу на полку "в очередь" и прочитать когда она будет готова именно к этой книге(я сама такое дело давно практикую и это всегда успешно).Катя обрадовалась и оставила все это дело "на потом".
Я же решила,что уж я точно смогу "Сто лет одиночества" прочитать,я же-молодец!)))
И вот,как закон подлости,не смогла найти товарища Маркеса в бумажном варианте по ряду причин:
-где-то не было в наличии;
-где-то дорого(по моим меркам);
-где-то далеко ехать и вообще лениво как-то стало...
Я положила эту книгу "в очередь",только уже в мысленном варианте-может книга сама ко мне готова,вот и не попадается на глаза)))
Весной 2011 года мы с мужем шли к метро и на улице дяденька продавал книги со своей личной библиотеки.У него оказалась "Сто лет одиночества" в очень хорошем состоянии,стоимость ее была всего 50 рублей-значит надо брать!
Я купила книгу и поехала с мужем в гости к его другу.Мы так хорошо повеселились,что когда приехали домой-обнаружили,что Маркеса я оставила в гостях.Хотя,я тогда что-то другое читала и решила,что будет повод еще раз заехать в гости.
Дружочек наш читал "Сто лет одиночества" в туалете-ну как заходил,так сразу и читал(по мере надобности).Когда осилил половину,то решил,что такие истории не для такого места и потом он еще раз начнет читать уже в другой обстановке и вернул мне книгу.
Вот так и подошла моя "очередь" прочитать это произведение)))
Я читала её вслух, зимними вечерами вместо тупорылых ток-шоу для моей мамы. Она не могла читать, уставали глаза и поднималась давление. Попросила меня просто вслух читать то, что я читаю.
И одна за другой были прочитаны разные книги, но эта оставила самое трепетное впечатление о тех временах с мамой.
Маркес потрясающе пишет в своем довольно оригинальном стиле: бесконечные предложения, абзацы, главы, словно длиннющие бисерные бусы, словно свадебная вуаль старой девы))) я улыбаюсь, там так много смешного, забавного, даже волшебного.
Много после я узнала, что роман относят к магическому реализму. Думаю, надо перечитать, чтобы осмыслить эту точку зрения. А мы просто смеялись и перечитывали самые потешные моменты, мы обсуждали персонажей, сравнивали их с другими литературными героями, пытались обогнать сюжет, предугадать развязку для каждого.
Яркими вспышками загораются в памяти эпизоды из жизни семейства Буэндиа, но гораздо ярче и дороже воспоминание о маме и той зиме, когда я читала ей книги вслух.
Для тех, кто прочёл "Сто лет одиночества" не секрет, что в семье Буэндия все друг другу родственники. Большая семья со странными (чаще всего повторяющимися) именами.
Судьба занесла нашу семью на Филиппины. Другая культура, другие обычаи, один из которых мне показался особенно интересным: местные автолюбители так гордятся своим семейством, что выставляют напоказ всех его представителей, включая домашнюю живность.
Много лет покупаю "Сто лет" в карманном издании, ставлю на полку. Если заходит разговор о книгах, и гость не читал, даю и прошу не возвращать, читать, если понравится, или отдать кому-нибудь подходящему... если где-нибудь в компании заходит разговор, обещаю принести... Потом снова покупаю великого Маркеса, снова на полке ждет... Потому что книга совершенно волшебная, у нее есть свои читатели, обожатели и поклонники, преданные и страстные, даже если они не подозревают об этом. Главное - пытаться устроить их встречу, пускать книгу, как записку по воле волн, она сама ищет своих читателей... Меняет судьбы, меняет людей, после нее происходят в жизни чудеса, открываются какие-то двери, появляются дороги, исчезают стены и расступаются реки...
За это врамя уже спустя годы мне показывали затертые "карманные" томики, что я сама забыла, что давала... Наверное, это мои золотые рыбки...
Тот случай, когда хочу, но не могу, ибо депрессняк, наложенный на депрессняк и куча какого-то постороннего народу. Ей богу, пытаюсь, потому что насоветовали, но никого не запоминаю, всех путаю, отвлекаюсь. Не нравится. А, надо же историю рассказать?) Вот такая история. Грустная. Никакая.
Я ехала на пары в университет в маршрутке, слушала аудиокнигу, ничего не предвещало беды. Но тут по ходу повествования автор начал описывать демонстрацию рабочих и то, во что она переросла. Меня так глубоко тронула описываемая ситуация, что я от волнения даже вцепилась в сумку. На словах "Ему хотелось спать, только спать, несмотря на все страхи и ужасы, и, повернувшись на тот бок, который меньше болел, он только тогда сообразил, что лежит на трупах. Вагон был ими битком набит, и оставался свободным только проход посередине." я разрыдалась. Люди, ехавшие со мной в одной маршрутке, смотрели на меня как на ненормальную.
В 1997 году я работал грузчиком на хладокомбинате. Коллеги были интересные, с запросами. Как-то раз с одним из них, парнем по прозвищу Лавэха, до трех часов, как выразился классик, откупоривали, а в четыре он мне и говорит:
— А дай мне какую-нибудь такую книгу, чтобы и читать не скучно, и чтобы самая настоящая книга была, реальная такая, с понтом. Типа как ты сам читаешь, но чтоб и я её прочитать мог. Давно хочу хорошую книжку прочитать.
Ну, а я возьми и выдай ему "Сто лет одиночества". Чисто для смеха.
Через неделю слышу шум в каптёрке. Захожу, а там грузчик мой с нашим мясником лается. Орёт: какого ты книгу со стола без спросу взял? ты ж руки даже после разгрузки не моешь, ты её всю заляпаешь, а книга не моя! да и вообще — что ты в такой книге понять-то можешь, олень ты конченый...
Последняя фраза меня заинтересовала, и я вечером спросил осторожно:
— Лавэха, ты вот на мясника наехал, а сам-то ты книгу понял? Про что она вообще по-твоему?
А он с таким энтузиазмом рассказывать начал, что мне даже стыдно стало за свой прикол неудавшийся.
— Не, книжку ты мне реальную подогнал, конечно, без базара, я уже по второму разу читаю. Нравится мне там чувак один, Хосе Аркадио Буэндиа... впрочем, кажется, там всех звали Хосе Аркадио Буэндиа, но неважно, короче, чувак этот лихо так кошёлок жарил, что слух о нём пошёл, слава типа, и кошёлки сами на него вешались, и был чувак в полном поряде, а потом встретилась ему одна крутая чувиха, на которую он запал реально, на других кошёлок забить хотел, только вот эта чувиха его причесала типа с понтом, что если он её отжарит, и она родит, он сам себе будет дедушка. И тогда у чувака всё сразу на полшестого, кошёлок жарить не то что не может, а даже не хочет, короче, загрузился он крепко и с цыганами в кругосветку уехал, ездит-ездит, а сам всё прикидывает, что будет, если кто другой из его родственников эту чувиху отжарит...
Идея не моя, но она меня позабавила и я решила ею поделится:
Мало кому могло прийти в голову, что суть книги можно емко и лаконично передать буквально в нескольких строчках. А именно:
Маркес:
*Человек — Хосе.
*Человек родил Хуана.
*Человек, который Хуан, родил Хуана и Хосе.
*Два человека, те, которые Хуан и Хосе, но Хуан, которого родил Хосе, а Хосе не тот, которого родил Хуан, ушли в другую деревню, где Хосе родил Хуана, а Хуан — Хосе, Хосе Аркадио, Аурелиано Аркадио, Хосе Аурелиано и Пруденсио. Но, чтобы не усложнять сюжет, Пруденсио далее в книге не упоминается.
Уговорил своего внутреннего ребёнка прочитать что-нибудь из классики.Остановились на "сто лет одиночества". Потратил сутки на поиск бесплатной книги.Два варианта ответов:
- Книга удалена по требованию правоообладателей.
- Тихо подсовывают ознокомительный фрагмент.
Ребёнок оборжал меня, показал язык и радостно убежал играть в героев.
Не ну я понимаю, оголодалых литераторов типа Донцовой и Лукьяненко. Но неужели Маркесова родня всё ещё голодает ?
А мне вот это древо понравилось
Но если честно, при чтении романа не пригодилось.
Буду поглядывать на него в ностальгических припадках
