Секреты, которые не сохранил Филип Рот

В годы, предшествующие его смерти в 2018 году, Рот искал расположения биографов, надеясь, что его история будет рассказана так, чтобы не повредить его литературному наследию.

Роман Призрак писателя был опубликован в 1979 году. Это был первый из девяти романов Филипа Рота, в роли рассказчика в которых выступает Натан Цукерман. История начинается, когда Цукерман, молодой писатель, только что опубликовавший свои первые рассказы, посещает Э. И. Лоноффа, именитого романиста, живущего в лесу Новой Англии. Во время ночевки Цукерман становится свидетелем крушения семейной жизни своего кумира. Лонофф предал свою жену Хоуп, изменив ей с бывшей студенткой по имени Эми Беллет, которую Цукерман почему-то воображает не кем иной, как Анной Франк. Тайны раскрыты. Вспыхивают темпераменты. Эми уезжает в снежную погоду. Хоуп, отказываясь от полного самоотречения существования жены Толстого, бросает мужа. Аколит за всем этим наблюдает. «Когда ты восхищаешься писателем, тебе становится любопытно», – признается Цукерман. Ты ищешь, в чём его секрет. Подсказки к его головоломке. Подсказки становятся еще одним писательским материалом.

«На моем столе есть бумага», – говорит Лонофф Цукерману, когда они остаются одни в доме.

«Бумага для чего?»

«Твоих лихорадочных заметок», – говорит Лонофф.

Хищническое положение одного человека, рассказывающего историю другого – Рот мучился с этой темой на протяжении всей своей карьеры, и до своей смерти в 2018 году он потратил много энергии, ища расположения биографов, надеясь, что они расскажут его историю так, чтобы не повредить его творчеству или наследию.

Многие литературные деятели боялись призрака биографа. Чарльз Диккенс, Уилки Коллинз, Уолт Уитмен, Генри Джеймс и Сильвия Плат – это лишь немногие из тех, кто бросил свои письма и дневники в огонь. Джеймс признался своему племяннику и литературному душеприказчику, что его единственным желанием в старости было «как можно сильнее досадить посмертному эксплуататору». В «Молчаливой женщине» ( The Silent Woman ) Джанет Малкольм, столкнувшись с множеством биографий Сильвии Плат, пишет, что биограф слишком часто похож на взломщика: «Он врывается в дом, перерывает те ящики, в которых, как он с полным основанием считает, лежат ювелирные изделия и деньги, и, торжествуя, уносит награбленное». Джон Апдайк был мягче в своей оценке данного вида литературы.

В своем эссе «Ода литературной биографии» он выражает восхищение некоторыми из лучших современных биографий: Джойсом Ричарда Эллманна ( James Joyce ), Джеймсом Леона Эделя ( Henry James: The Untried Years, 1843-1870 ), Прустом Джорджа Д. Пейнтера ( Marcel Proust. A Biography ) – и признает, что биограф-эксперт, собирая архивный материал, чтобы направить нас по географии и времени жизни писателя, может помочь нам заново, уже гораздо глубже, познакомиться с литературным произведением.

Но он почти не приветствовал будущих биографов. «Жизнь беллетриста – это его сокровище, его руда, его сберегательный счет, его игровая площадка, – писал он. – Пока я жив, я не хочу, чтобы кто-то другой играл на моей площадке – беспокоил моих детей, расспрашивал мою бывшую жену, доставал мою нынешнюю жену, искал иуд среди моих друзей, рылся в старых пожелтевших вырезках, подробно цитировал плохие отзывы, о которых я бы предпочел забыть, и представил все в не совсем верном свете».

Когда Апдайк в восьмидесятых годах почувствовал у себя на шее неприятное дыхание потенциальных биографов, он попытался опередить своих преследователей, написав серию автобиографических эссе на такие темы, как город его детства Пенсильвания, его заикание и кожная болезнь. Получившийся сборник «Самосознание» – завораживающе интимная книга, но его воображение и трудолюбие скорее преуспели в привлечении внимания биографов, чем в обратном. В течение нескольких недель до своей смерти от рака лёгких, в начале 2009 года, он продолжал писать, включая восхитительную рецензию на биографию Джона Чивера, написанную Блейком Бейли. А через пять лет появилась она – биография Адама Бегли «Апдайк» .

В романе Рота Призрак уходит (2007), последней из книг о Цукермане, с момента его визита к Лоноффу прошло полвека. Цукерман, страдающий раком простаты, лишён своей физической и творческой жизнеспособности. Тем не менее, его самая большая тревога не касается его импотенции и недержания мочи, или его ухудшающейся кратковременной памяти. Он опасается, прежде всего, тирании биографа.

Находясь в Нью-Йорке на лечении, Цукерман сталкивается с молодым мошенником по имени Ричард Климан, который объявил себя биографом Лоноффа и который настаивает на интервью с Цукерманом. Он также жаждет поделиться великим открытием, «секретом» Лоноффа – его кровосмесительной связью со старшей сводной сестрой. Цукерман возмущен самонадеянностью Климана. Во время разговора на повышенных тонах в Центральном парке Цукерман отказывается сотрудничать с «неистовствующим» молодым человеком, и обличает его проект: «Так вы собираетесь исправить репутацию Лоноффа как писателя, уничтожив его репутацию как человека. Заменить гениальность гения на секрет гения».

Цукерман считает биографа безжалостным соблазнителем, желающим низвести художника до понятной и уязвимой величины – вытеснить выдумку реальной историей. И этого Цукерман терпеть не может. Естественно, его заботы не ограничиваются репутацией его наставника. Он посетит врачей, будет плавать в бассейне и принимать таблетки. Но он знает, что его ждет: «Когда я умру, кто сможет защитить историю моей жизни от Ричарда Климана?»

Усилия Филипа Рота по контролю формы его биографии неизбежно являются частью его биографии – особенно такой всеобъемлющей, как восьмисотстраничный опус Блейка Бейли «Филип Рот: биография» (Нортон). Книга авторизована – Рот назначил Бэйли на роль биографа, – но Бейли была гарантирована редакционная независимость, а также полный доступ.

В детстве, живя в Северном Джерси, я обнаружил на полке родителей книгу Прощай, Коламбус в мягкой обложке пепельно-розового цвета, стоявшую рядом с книгой Гарри Голдена «За 2 цента ровно». Мой отец воспитывался в еврейских районах Патерсона, недалеко от Рота; он учился в одной школе с Алленом Гинзбергом. И поэтому для меня чтение о Ньюарке Рота вряд ли было путешествием в Мандалай (город в Мьянме – прим. пер.); это было так же знакомо, как воскресенье у «Табачника» (наз. ресторана – прим. пер.).

После того, как я вышел за рамки более очевидной привлекательности ранних книг Рота – античного секса и богохульственного юмора – я целую вечность посвятил поиску его неподражаемого писательского голоса, его головокружительного драйва и все более запутанных сложностей. Когда вышел новый том, я намеревался ждать, чтобы прочитать его, не дольше, чем чтобы услышать новый альбом Боба Дилана.

С самого начала критики жаловались на бьющую в глаза схожесть книг Рота, их нарциссизм и узость – или, как он сам выразился, сравнивая собственное произведение с разговорами своего отца «Семья, семья, семья, Ньюарк, Ньюарк, Ньюарк, еврей, еврей, еврей». Критик Ирвинг Хоу пошутил, что «самая жестокая вещь, которую кто-либо может сделать с "Случаем Портного", это прочитать его дважды».

Хоу ошибся. Рот превратил самолюбование в искусство. Со временем он взял на себя обширные темы – любовь, похоть, одиночество, брак, мужеложство, стремления, общность, одиночество, верность, предательство, патриотизм, бунтарство, благочестие, безобразие, тело, воображение, американская история, смертность, неустанные ошибки жизни – и сделал это в самых разных формах. В каждом исполнении «я» Рот схватывал отчетливый звук и сознание. Тональный и стилистический путь от «Прощай, Коламбус» Рота до его Театра Шаббата столь же длинен, как от «Гигантских шагов» Колтрейна до его «Межзвездного пространства». Среди тридцати книг Рота есть те, к которым я не планирую возвращаться – «Отпустить» , «Унижение» , – но за почти пятьдесят лет чтения его книг мне никогда не было скучно.

Я познакомился с Ротом в тысяча девятьсот девяностые годы, когда брал у него интервью для этого журнала («Нью-Йоркер» – прим. пер.) примерно в то время, когда вышло его Людское клеймо . Быть в его присутствии было воодушевляющим, хотя едва ли расслабляющим опытом. Его присутствие нервировало, он был словно кондор на ветке, немигающий, живо все подмечающий: лучшую деталь в твоей истории, самые слабые стороны твоей аргументации. Его интеллект был необъятен, его представления и пародии дико смешны. Но, как ясно видно из книги Бейли, он мог перехитрить жизнь не больше, чем остальные. Он был часто подавлен – депрессией, двумя своими браками, одиночеством и интенсивностью своей приверженности делу.

Он мог быть нежным и манипулирующим, щедрым и настойчиво эгоистичным. Поскольку ярость, обиды и жестокость Рота проявляются на страницах его книг, естественно задаться вопросом, почему он предоставил Бейли так много доступа. В то же время ни один биограф не смог превзойти нескончаемые самокритичные обвинения вымышленного альтер-эго Рота. Бейли едва соревнуется с этим. На самом деле он вообще мало занимается романами Рота – любопытный недосмотр в литературной биографии. Он резюмирует их по мере их появления и цитирует отзывы, но явно чувствует, что его работа заключается в другом – исследовании и воссоздании жизни писателя вдали от письменного стола и страниц книг.

Никто не заинтересуется восьмисотстраничной биографией романиста, не прочитав хотя бы несколько его романов. И читатели будут знать, что Рот не вел мифопоэтической жизни. Не сражался в войнах, не возглавлял политических движений. В то время как две трети европейского еврейства уничтожали в лагерях, Рот, родившийся в 1933 году, вырос в безопасности, любви и благополучии в графстве Эссекс. Тем не менее, исследования Бейли часто полны откровений и ярки. Его описание еврейского Ньюарка середины века перекликается со звуками кафетериев и мясных лавок, женщин, играющих в маджонг на пикниках в парке, утомленных отцов, направляющихся в баню на Мерсер-стрит, где они сплетничали и пили на фоне «концерта газов».

«Тот, кого любят родители – завоеватель», – говорил Рот, а его родители его обожали, хотя оба иногда казались юному Филиппу пугающими. Герман Рот продавал страховки, а Бесс хозяйничала в скромном доме семьи, на Саммит-авеню, в районе, где жили европейско-еврейские иммигранты, их дети и внуки. Было мало денег, очень мало книг. То, какое религиозное наставление получили Филип и его брат Сэнди, имело для них малое значение. «Я не знал, о чём читаем или слышим: Авраам, Исаак – кто это такие?» – рассказал Рот, ярый секулярист, Бейли в одном из их многочисленных интервью. «Они жили в палатках. Я никак не мог это понять: евреи в Векахическом районе Ньюарка не жили в палатках». Чаяния общины были традиционными. Бейли сообщает, что «Векхаик Хай» в то время выпустила больше врачей, юристов, стоматологов и бухгалтеров, чем практически любая другая школа в стране.

Рот не был вундеркиндом в учёбе; его учителя понимали, что он умён, но не были в восторге от его успеваемости. И все же у него были зарождающиеся литературные интересы. С самого начала Роту понравились «На триумфальной ноте» Нормана Корвина, «Гражданин Том Пэйн» Говарда Фаста и Взгляни на дом свой, ангел Томаса Вулфа. В Бакнелле, гуманитарном колледже в Пенсильвании, он перешёл к Теодору Драйзеру, Шервуду Андерсону, Синклеру Льюису, Рингу Ларднеру и Эрскину Колдуэллу.

Рот всегда был артистом. Будучи студентом-актёром, он сыграл Счастливого Ломана в Смерти коммивояжера Артура Миллера, пастуха в Царе Эдипе Софокла, старьевщика в Безумной из Шайо Жана Жироду. Прочитав роман Томаса Манна Марио и волшебник и получив возможность читать лекции курса по литературной критике, Рот решил, что станет профессором. Может, и писателем тоже.

После Бакнелла он провёл год в качестве аспиранта со специальностью «английский язык» в Чикагском университете, где его увлёк курс изучения литературы «потерянного поколения» Америки. Как и любой новичок, Рот научился писать через подражание. Его первый опубликованный рассказ, «День, когда шёл снег», был настолько явным подражанием Трумэну Капоте, что, как он сам позже заметил: «сделал Капоте похожим на портового грузчика». В 1955 году Рот поступил на службу в армию вместо того, чтобы ждать призыва. Его отправили в Форт-Дикс, где жизнь имела свои минусы – он испортил спину, таская бадью с картошкой. Плюсом было то, что он нашел время писать и открыть для себя тему своего творчества и свой писательский стиль.

После комиссования из армии по здоровью Рот отказался от работы в качестве проверяющего факты в «Нью-Йоркере» и занял пост преподавателя в Чикагском университете, где, как он позже рассказал, он «почти сразу же принялся портить себе жизнь на следующие десять лет». В Чикаго Рот познакомился с Маргарет (Мэгги) Мартинсон, разведённой женщиной с двумя детьми, приехавшей из небольшого среднезападного городка и чья бурная жизнь (отец-алкоголик, грубый бывший муж) очаровывала его своим «гойским хаосом» и служила материалом для его творчества.

Рот с самого начала разыскивал себе персонажей в своей жизни. Он также почувствовал себя освобожденным в пятидесятые годы, вдохновившись примером двух старших еврейско-американских писателей. Приключения Оги Марча Сола Беллоу помогли «заполнить пустующеме место между Томасом Манном и Дэймоном Раньоном», – вспоминал Рот. Помощник Бернара Маламуда показал ему, что «можно писать о еврейской бедноте, можно писать о бессловесных евреях, можно описывать близкие тебе вещи».

Описывать близкие вещи с непередаваемой откровенностью всегда было проектом Рота, но это могло вызвать патриархальную ярость. В марте 1959 года газета «Нью-Йоркер» опубликовала рассказ Рота «Защитник веры», в котором один из завербованных евреев пытается манипулировать еврейским сержантом, чтобы получить особое отношение из-за этнического родства. Различные раввины и лидеры еврейской общины обвиняли Рота в культурной измене. «Какие меры предпринимаются, чтобы заставить замолчать этого человека?» – писал Эмануэль Рэкман, президент Совета раввинов Америки. «Средневековые евреи знали бы, что с ним делать».

Позже в том же году появилась первая книга Рота – сборник «До свидания, Колумб». Персонаж возлюбленной рассказчика в заглавной новелле, Бренда Патимкин, была основана на Максин Гроффски, подруге Рота из Мэйплвуда, Нью-Джерси, а позже известного редактора и литературного агента. Семья Патимкиных изображается комически ассимилированной, живущей процветающим существованием Шорт-Хиллз, загородных клубов и ринопластики. Семья Гроффских была недовольна и ворчала, что обратится в суд. Двадцать пять лет спустя Рот присутствовал на выступлении израильского государственного деятеля Аббы Эбана, который поддерживал переговоры с палестинцами. После этого Рот столкнулся с Айрин Гроффски, сестрой Максин, которая гневно сказала Роту, что он разрушил жизнь её семьи. Рот сказал ей: «Ирэн, если ты можешь найти в себе душевные силы простить Ясира Арафата, то можешь простить и меня».

«Жизнь очень коротка, а свобода драгоценна», – написал Рот из Форт-Дикса другу. «Когда я выберусь отсюда, я буду жить на всю катушку, и проживу эти короткие годы чертовски сумасбродно. Я собираюсь идти туда, куда хочу, и делать то, что хочу – если когда-нибудь смогу понять, что это такое – и быть, основательно быть». Он уже полон решимости жить без ограничений чрезмерными обязательствами. Его отношения с Мартинсон, бурные с самого начала, были официально оформлены только в 1959 году, когда она сказала ему, что беременна, и что согласится на аборт, если он женится на ней. В то время они жили в Нью-Йорке, и позже она призналась, что отправилась в парк Томпкинс-сквер, в Ист-Виллидж, заплатила беременной женщине за образец мочи, а затем сдала его фармацевту. Как сказал Рот в аффидевите о разводе, «я был полностью ошеломлен, узнав о ее обмане. Наш брак представлял собой три года постоянных придирок и раздражения, а теперь я узнал, что сам союз был основан на гротескной лжи».

Эти семейные неурядицы должным образом отражены в биографии Бейли. Во время поездки в Италию Мартинсон садится за руль Рено и разгоняется на горной дороге за пределами Сиены. Внезапно, как Николь в Ночь нежна , она заявляет: «Я убью нас обоих!» Рот выхватывает руль, и они продолжают путь в долину Роны. Рот начинает заниматься с Хансом Кляйншмидтом, эксцентричным психоаналитиком, хвастающимся своими знакомствами, три или четыре дня в неделю. Позже на вопрос, как он может оправдать расходы ($27,50 за сеанс), Рот сказал: «Это помешало мне убить мою первую жену». Он рассказал Кляйншмидту, что фантазировал о том, чтобы заскочить в магазин «Хоффриц» на Мэдисон-авеню и купить нож. «Филип, тебе так не нравилось в армии, – сказал ему Кляйншмидт. – Неужели думаешь, что понравиться в тюрьме?»

Бейли также подсчитывает все внебрачные связи Рота. Они многочисленны. Рот развлекался с Элис Денхэм, мисс «Плейбой» июля 1956 года, которая, как рассказывается в её веселых беспардонных мемуарах «Секс с плохими мальчиками», также переспала с Нельсоном Алгреном, Джеймсом Джонсом, Джозефом Хеллером и Уильямом Гэддисом. «Манхэттен был рекой мужчин, протекавшей мимо моей двери, и я утоляла жажду когда хотела», – написала она. Так поступал и Рот. Они с Мартинсон окончательно разошлись в 1963 году.

Личные драмы Рота развивались параллельно его ранним творческим достижениям и борьбе. Беллоу приветствовал «Прощай, Коламбус» нехарактерно бурным отзывом: «В отличие от тех из нас, кто пришел в мир плачущим, слепым и голым, мистер Рот появляется с ногтями, волосами и зубами, и с членораздельной речью». Самое главное, он посоветовал Роту игнорировать благочестивых критиков, которые заставили бы его написать еврейский эквивалент «социалистического реализма» и «релизов по связям с общественностью»; вместо этого он призвал Рота «игнорировать все возражения и продолжать свой нынешний курс». «Прощай, Коламбус» получил Национальную книжную премию, когда Роту только исполнилось двадцать семь. И все же, несмотря на одобрение, Рот колебался. Его первому, и самому длинному, роману «Отпуская», опубликованному в 1962 году, не хватало живости тех ранних рассказов, и он мучился в течение нескольких следующих лет, пытаясь освободиться от своего слегка тяжеловесного, почти джеймсовского стиля. («Ее голова и шея выдавались впёрёд, из-за чего ее большой словно вылепленный нос плыл по ветеру чересчур вызывающе – что умаляло гордость этого придатка, хотя и не его привлекательность».)

К 1967 году Рот начал публиковать отрывки будущего «Случая Портного» в «Эсквайр», «Партизан Ревью» и «Нью американ Ревью». Любитель фарса и свободы, Рот, казалось, оживился. По мере появления этих произведений Кляйншмидт опубликовал журнальную статью, в которой он описывает случай «успешного южного драматурга» и его властной матери: «Его восстание было сексуализировано, что привело к навязчивой мастурбации, которая обеспечила выход множеству враждебных фантазий. Эти же мастурбаторские фантазии он как претворял в жизнь, так и переносил в свою писательскую деятельность». Рот, который очевидно и был «драматургом», упомянутым Кляйншмидтом, увидел статью сразу после окончания работы над романом. Он в течение несколько сеансов клял Кляйншмидта за этот «психоаналитический мультфильм» и, тем не менее, продолжал посещать его сеансы психоанализа еще много лет. Это не означает, что его темперамент стал нормальным. Когда в 1968 году Рот узнал, что Мартинсон погибла в автокатастрофе, его горе совсем не было сокрушительным. (Надломленная, мстительная главная героиня его романа Она была такая хорошая , опубликованного в предыдущем году, была списана с неё.) В такси по дороге на похоронную церемонию в поминальной часовне Фрэнка Э. Кэмпбелла, на Мэдисон-авеню, водитель повернулся к нему и спросил: «Получили хорошие новости пораньше, а?»Тогда Рот, как пишет Бейли, «осознал, что свистел всю поездку».

Публикация «Случая Портного» в следующем году сделала его богатым, прославленным и печально известным. Люди останавливали его на улицах и сказали: «Эй, Портной, оставь его в покое!» «Шутки о печени были смешными первые пять тысяч раз», — говаривал он. «Пусть Нэйтан увидит, что значит вознестись из безвестности», — сказал Лонофф жене. «Пусть не колотит в нашу дверь, чтобы сказать, что мы его не предупреждали». Рот не выдержал безумия дурной славы. Спустя годы он сказал друзьям, что хотел бы никогда не публиковать «Случай Портного». Он сбежал из города и в конце концов купил фермерский дом XVIII века в городе Уоррен, штат Коннектикут, назвал его Фабрикой художественной литературы, и в течение последующих десятилетий предавался своим ежедневным трудам в построенном им кабинете с видом на луг. Его привычки были монашескими: спартанская диета и обстановка, регулярные физические упражнения, свитера с круглым вырезом, практичная обувь и строгий распорядок дня. Если в девять утра он еще был не в своем кабинете, то думал: «А Маламуд-то уже два часа как трудится» (Бернард Маламуд — американский писатель и педагог – прим. пер.).

За своим столом Рот удвоил усилия. Так же, как он отказался склониться перед раввинами после «Защитника веры», он отказался от всех требований цензурировать свою работу после «Портного». Он так говорил Беллоу о своей ранней работе: «Я продолжал быть добродетельным, добродетельным в таком смысле, который был для меня губительным. И когда я "взбрыкнул", то обнаружил, что живу по своим собственным правилам».

В 1976 году Рот начал встречаться с британской актрисой Клэр Блум, которая была звездой со времён своего дебюта, в двадцать один год, в фильме Чарли Чаплина «Огни рампы» (1952). По крайней мере какое-то время этот союз казался счастливым. Но десятилетие после выхода «Портного» для Рота было мукой, в творческом плане. Он, конечно, не стал снова хорошим еврейским мальчиком, но потребовалось несколько фальстартов, чтобы достичь состояния мастерства. В Грудь и Профессор желания он придумал прилипчивого, озабоченного альтер эго по имени Дэвид Кепеш, профессора литературы, но в грехах Кепеша может быть что-то вынужденное. Только в 1979 году в романе «Призрак писателя» Рот снова обрел почву под ногами. Цукерман, самый похожий на Рот суррогат, был идеально настроенным инструментом. Издержки радикальной свободы – вызов открытой, неистовой борьбы, даже с самыми уродливыми порывами жизни – стали предметом его творчества. И благочестие, и безбожность были подвергнуты рассмотрению, черт побери. В романе Цукерман освобожденный (1981) Натан осуждает себя такими словами: «Хладнокровный предатель самых интимных признаний, карикатурист – мясник собственных любящих родителей, в деталях описывающий встречи с женщинами, с которыми ты был глубоко связан доверием, сексом, любовью – нет, добродетель плохо тебе подходит».

Если Рот и вытаскивал на свет чужие истории, также он поступал и с собственными. В 1988 году он опубликовал свои первые мемуары «Факты» о своём детстве в Ньюарке, катастрофическом первом браке и ранних годах писательства, когда на него нападали как на ненавидящего себя еврея. «Вотчина» , вышедшая три года спустя, была изысканным и беспардонным рассказом об моральном упадке отца. Охарактеризовать эти книги как оборонительные укрепления, рвы, вырытые, чтобы держать биографов в страхе, значит тривиализировать их. И все же именно в это время Рота начала терзать тревога о биографии.

Раннее чувство смертности, безусловно, было частью этого. Рот большую часть своей жизни страдал от боли. За несчастным случаем в армии последовало множество операций на позвоночнике. Услышавший диагноз «болезнь сердца» еще до того, как ему исполнилось пятьдесят, Рот жил с острым чувством неминуемой катастрофы. В 1989 году, когда писателю было пятьдесят шесть лет, он нарезал круги в бассейне, когда почувствовал сильнейшую боль в груди. На следующий день ему сделали шунтирование. «Я улыбался самому себе, лёжа на больничной койке ночью», – писал он, «представляя мое сердце крошечным младенцем, сосущим кровь, свободно текущую теперь по вновь присоединенным артериям, заимствованным из моей ноги». После операции Рот и Блум официально оформили свои отношения, поженившись, и он приступил к одному из больших поздних карьерных всплесков творчества в истории американской литературы, ознаменовавшихся «Операцией: Шейлок» (1993) и «Театром шаббата» (1995). Последний, вероятно, является самым нецензурным из романов Рота; это также была его любимая, книга, в которой он чувствовал себя абсолютно свободным и на пике мастерства. «Селин – мой Пруст», – говорил он; «Театр шаббата» сочетает в себе трансгрессивное и элегическое, и оба регистра имеют глубину любви.

Рот и Блум пережили тяжёлый развод в 1995 году. Год спустя Блум опубликовала мемуары «Покидая кукольный домик», в которых Рот изображался гениальным и поначалу внимательным к требованиям её карьеры, но также и непредсказуемым, неверным, отдалившимся, и, временами, ужасно недобрым, не в последнюю очередь это касалось преданности Блум её взрослой дочери. В книге цитировались возмущенные факсы, которые Рот отправлял Блум когда их браку пришёл конец, требуя, чтобы она заплатила шестьдесят два миллиарда долларов за то, что она не выполнила их брачное соглашение, и еще один счет за «пятьсот или шестьсот часов», которые он потратил, разучивая с ней её реплики.

Рот был буквально раздавлен книгой «Покидая кукольный домик» и сопутствовавшей ей плохой рекламой. Он так и не оправился от этого. «Знаете, что ответил Чехов, когда ему кто-то сказал: "И это пройдет?" – сказал Рот Бейли. – "Ничего не проходит". Включи это в свою чертову книгу».

Движимый яростью и жаждой возмездия Рот выпустил «Записки для моего биографа», навязчивое, почти постраничное опровержение мемуаров Блум: «Прелюбодеяние делает многочисленные плохие браки переносимыми и не даёт им распасться, а в некоторых случаях может сделать прелюбодея гораздо более порядочным мужем или женой, чем... к этому располагает внутрисемейная ситуация. (Читайте в Мадам Бовари Гюстава Флобера безжалостную критику этого явления.) Только в самую последнюю минуту друзья и советчики уговорили Рота не публиковать свою обличительную книгу, но он так и не смог навсегда оставить в прошлом ни один из своих браков. Он также был не в состоянии отбросить в сторону и гораздо меньшие претензии. Как сказал Бенджамин Тейлор, один из его ближайших друзей в конце жизни, в «Вот и мы» (Here We Are), мемуарах, написанных с любовью к Роту, но, вместе с тем, правдивых: «Его аппетит к мести был ненасытным. Филип не мог утолить желание поквитаться».

Психическое здоровье Рота, как и физическое, оказалось совсем не стабильным. Были ужасающие периоды депрессии, припадки, вызванные Хальционом (назв. лекарства), лечение в психиатрической больнице. К счастью, Роту повезло иметь множество верных друзей. Некоторое время одним из них был Росс Миллер, профессор английского языка в Университете Коннектикута. Рот получил письмо о своем творчестве от Миллера, и был настолько покорен его интеллектом, что послал ученому одно из своих незавершенных произведений и пригласил его к себе домой, чтобы обсудить его. Они стали часто встречаться. Они говорили о литературе, женщинах, спорте и политике. Однажды, гуляя по улице в Чикаго, Рот сказал Миллеру идти дальше без него; он направился в высотку на озере Шор-Драйв. Там жил его брат, Сэнди, и Рот собирался спрыгнуть с крыши. Миллер сказал Роту, что если он собирается покончить с собой, ему придется сделать это у него на глазах. Кризис миновал. Дружба упрочнилась.

Живя в одиночестве и по своим правилам, Рот брался за всё более политические и исторические темы. Американская пастораль (1997) – книга о том, как история, в данном случае хаос шестидесятых годов и война во Вьетнаме, без предупреждения обрушивается на добропорядочного гражданина маленького Нью-Джерси. Книга запустила серию романов – Мой муж — коммунист! , «Людское клеймо», «Заговор против Америки» – с временем действия в специально вымышленные моменты американской истории ХХ века, и, вместе взятые, они упрочнили и без того высокую репутацию Рота. (Коммерческий же успех этих книг так никогда и близко не сравнился с доходами от продаж «Случая Портного».)

Болезненное увлечение Рота биографией усилилось, когда в 2000 году появилась биография Беллоу авторства Джеймса Атласа. Рот убедил Атласа написать эту книгу, но Беллоу возненавидел её, и Рот, в конце концов, тоже. По ней словно бы протекает едкая струйка разочарования, особенно в отношении непостоянства Беллоу с женщинами и семьей. В надежде избежать подобной катастрофы Рот попросил Росса Миллера написать свою биографию. (Его друзья Гермиона Ли и Джудит Турман отклонили его просьбы.) Он обещал Миллеру полный доступ к бумагам и к своим друзьям и семье, и даже натаскивал, о чем стоит спросить. Он особенно хотел, чтобы Миллер опроверг то, что, как он знал, станет самым сильным возражением против того, как он прожил свою жизнь: «Вся эта сумасшедшая женоненавистническая чушь!»

«Это же не просто: «переспал с одной, затем с другой», – сказал он Миллеру в одном из их интервью. «Если вы пишете биографию Генри Миллера, Нормана Мейлера, или любого человека, который не скрывал свою личную жизнь – или Д. Х. Лоуренса, ради Бога. Или Колетт! Почему ко мне не относятся так же серьезно, как к Колетт? Она однажды ублажала парня прямо на железнодорожном вокзале. Кому, нахрен, есть до этого дело?.. Это мне ни о чём не говорит. Что тот случай значил для нее? Почему ей это понравилось?» Он считал, что у секса должно быть значение.

Годами Рот и Миллер были добрыми товарищами; конфликт интересов между биографом и его субъектом был, как описывает Бейли, почти комически преувеличен. Миллер стал доверенным лицом Рота по вопросам здоровья. Однажды Рот выписал ему чек на десять тысяч долларов, сказав ему: «Я хочу, чтобы ты участвовал в общем процветании».

Написание длинного романа, удерживание в уме пространного воображаемого текста, – подвиг памяти и концентрации для любой творческой души. А с возрастом это становится всё трудней. Когда Рот дожил до шестидесяти пяти, то переосмыслил размеры своих трудов, а также рассматриваемые в них проблемы. «Обычный человек», опубликованный в 2006 году, – компактный, чеховский тур де форс по смертности, и Рот с переменным успехом пробыл в таком энергосберегающем режиме до конца карьеры.

Биографический проект тем временем сошел с рельсов. Миллер, казалось, был намерен полагаться почти исключительно на свои собственные наблюдения и отношения с Ротом. За эти годы он провел очень мало интервью. Важные источники – друзья, учителя, одноклассники, соперники – умирали. До Рота также дошли слухи, что Миллер описывает его как «маниакально-депрессивного». Театральный критик и продюсер Роберт Брустейн, старый друг Рота, сообщил ему, что Миллер сказал ему: «Он знает, что сейчас пишет дерьмо. Оно просто лежит там, как дохлая рыба». К концу 2009 года их сотрудничество и дружба закончились.

В том году Рот оставил писательскую деятельность. Он видел, как другие, включая его героя Беллоу, выпускали на две книги больше, чем стоило. И вот он ушел от всего этого, процитировав Джо Луиса: «Я сделал все, что мог, с тем, что имел». Рот научился успокаиваться. Слушал музыку, перечитывал старых любимцев, посещал музеи, днём дремал, вечером смотрел бейсбол. Теперь страсть к соперничеству в нём угасла. Он публично похвалил, среди прочих, Нелл Ирвин Пейнтер, Шона Виленца, Луизу Эрдрич, Та-Нехиси Коутс, Николь Краусс, Зади Смит и Теджу Коул. Он совершал почётные выходы на празднованиях дня рождения и симпозиумах, посвященных его творчеству. Он принял медаль от Барака Обамы. В 2014 году ему даже была присуждена почётная степень Еврейской духовной семинарии. Заголовок на следующий день в «Форвард» гласил: «Филип Рот, бывший изгой, присоединяется к еврейской общине». Некоторое время у него были любовные отношения с женщинами гораздо моложе его, даже велись разговоры о рождении ребенка. Потом он оставил и секс тоже.

Осталось только одно серьезное профессиональное дело. В 2012 году Рот пригласил Блейка Бэйли в свою квартиру, на Западной семьдесят девятой улице, на своеобразное собеседование на работу. После обсуждения с Бейли вопроса о том, как язычник из Оклахомы может написать о жизни еврея из Ньюарка, сделка была заключена. «Я не хочу, чтобы ты меня реабилитировал, – сказал ему Рот. – Просто сделай меня интересным».

Как и в случае с Миллером, Рот пошел на многое для Бейли, предоставив ему письма, черновики, фотоальбом со снимками его подружек. Он написал для Бейли пространный меморандум о долгосрочном романе с местным физиотерапевтом норвежского происхождения – прообразом Дренки в «Театре шаббата». Рот говорил, что теперь работает на Блейка Бейли». В разделе «благодарности» Бейли описывает свой босвеллийский доступ:

«Тем же летом я провел неделю в Коннектикуте, беседуя с ним по шесть часов в день в его студии. Время от времени нам приходилось прерываться, и мы могли слышать друг друга через дверь в ванной. В один прекрасный солнечный день я сидел на его студийном диване, слушая, как наш величайший из ныне живущих романистов опустошает мочевой пузырь, и размышлял о том, что все так хорошо, как только может быть у американского литературного биографа».

В результате едва ли получается тонкое взаимодействие с умом писателя и работа на уровне, скажем, работы Дэвида Леверинга Льюиса над биографией Уильям Э. Б. Дюбуа или Гермионы Ли над биографией Вирджинии Вулф, но когда дело доходит до жизни, Бейли трудолюбив, строг и непоколебим. Мы узнаем о щедрости Рота, о его замечательной работе по опубликованию Милана Кундеры, Данило Киша, Бруно Шульца и других восточноевропейских писателей на английском языке. Бейли также описывает многочисленные близкие и прочные дружеские отношения Рота с женщинами, некоторые из которых были его бывшими любовницами. Но он не удерживается и от байки, которой его субъект боялся больше всего, включая «всю эту безумную женоненавистническую чушь». Рот был преданным преподавателем в различных университетах, но он также пользовался тем, что считал прекрасным. В Пенсильванском университете его друг и коллега – «действуя почти как сутенер», признается он, – помогал Роту заполнять последние места в своих переполненных классах особенно привлекательными магистрантками. Особенно тревожит обращение Рота с молодой женщиной по имени Фелисити (псевдоним), подругой и гостем дома дочери Клэр Блум. Рот сделал Фелисити намёк личного характера, она дала отпор; на следующее утро он оставил ей раздраженную записку с обвинениями в «сексуальной истерии». Когда Блум написала об инциденте в своих мемуарах, Рот ответил в своих неопубликованных «Записках» скорее с чувством оскорбленности, чем покаяния: «Таковы люди. Так они поступают. Ненавидьте меня за то, что я есть, а не за то, чем я не являюсь».

Поскольку в биографии Бейли выискивают наиболее скандальные подробности, некоторые читатели могут найти повод избегать этой книги, независимо от ее глубины, энергии и разнообразия. И все же разоблачение здесь – это такое же самовыражение, которое всегда практиковал Рот: он открылся своему биографу, как когда-то открывался на страницах своих книг. Стоит подумать, почему он так поступил. Для Рота возмущение было частью искусства. Он не скрывал ни чистого, ни извращенного. Его решение, спустя всего двадцать лет после Холокоста, изобразить евреев во всем их человеческом многообразии, без ханжества и колебаний, оказалось для многих крайне оскорбительным. Реакция на «Случай Портного» спустя десятилетие была другого свойства. «Это книга, о которой молились все антисемиты», – писал выдающийся ученый еврейской истории и мистики Гершом Шолем. «Я смею сказать, что со следующим поворотом истории, который не заставит себя ждать, эта книга сделает всех нас ответчиками в суде». Такое наказание не помешало Роту найти литературное средство к существованию во грехе. Его работа была не о честности или добродетели. Он ни от чего не отворачивался, менее всего в себе.

В «Театре Шаббата» главный герой, Микки Шаббат, слышит от своей жены: «Ты так же извращен, как и твои секреты». Его это сильно коробит:

Он не в первый раз слышит эту бессмысленную, глупую, идиотскую максиму. «Неправда, – сказал он ей. – Вы столь же авантюрны, как и ваши секреты, отвратительны, как и ваши секреты, одиноки, привлекательны, как ваши секреты, мужественны, как ваши секреты, пусты как ваши секреты, потеряны, как ваши секреты». До самого конца это было чем-то вроде мантры для Рота, даже если он и договорился со своим усердным биографом, что не останется почти никаких секретов. В День памяти 2018 года я наблюдал за тем, как Рота хоронили на небольшом кладбище в кампусе Бард-колледжа в северной части штата Нью-Йорк. Рот, который считал религию сказками и иллюзией, оставил строгие указания: ни кадиша, ни Бога, ни речей. Рот попросил друзей прочитать отрывки из его романов. Скорбящие прослушали только собственные слова Рота, а затем они бросали землю в его могилу, пока она не заполнилась.

В маленькой толпе я видел Бейли. Должно быть, в то время он был весь в работе. В своей книге он тоже «взбрыкнул». Хотя Роту не понравились бы некоторые потрясения, которые теперь будут сопутствовать публикации этой биографии, он мог бы восхищаться трудолюбием своего биографа, даже его отказом попасть под влияние субьекта своей биографии. Человек, показанный в биографии – это литературный гений, который постоянно ошибается, любит других людей, затем причиняет им боль, борется с собой и с языком, и который предан почти до немыслимой степени искусству беллетристики. Рот никогда не бывает таким живым, таким смешным, таким сложным, таким же разъяренным или таким умным, каким он является в книгах своего собственного замысла. Но здесь, в биографии, мы узнаем его лучше, даже если биографическая форма не может вполне вместить жизнь и произведения этого автора. Рот, постоянный читатель Генри Джеймса, не стал бы спорить с вступительной строкой рассказа Джеймса «Луиза Паллант» : «Никогда не говори, что знаешь до конца человеческое сердце!»

Дэвид Ремник (David Remnick)

Дэвид Ремник является редактором газеты «Нью-Йоркер» («The New Yorker») с 1998 года и штатным писателем с 1992 года. Он также автор книги «Мост: Жизнь и восхождение Барака Обамы».

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ