12 писателей о своих собственных популярных книгах

Автор: Эмили Темпл

Некоторые книги у авторов выходят просто потрясающими. Мы читаем их, и думаем о них, и обсуждаем их в аудиториях, в интернете, или между собой, тем самым мы часто приходим к общему культурному выводу о том, что они значат. Но маленький грязный секрет в том, что мы все всего лишь выдумываем. Для любого текста есть только один авторитет, и даже этот человек не обязательно является авторитетом (мнение литературных критиков и читателей по этому вопросу обычно не совпадает). И тем не менее, чем больше вы знаете о романах, составляющих основу нашей литературной культуры, тем лучше. С этой целью я немного покопала, чтобы узнать, что авторы одних из самых часто интерпретируемых романов могут сказать о своих собственных шедеврах.

Харуки Мураками о книгах «Норвежский лес» и «Кафка на пляже»

«Норвежский лес», как вы и сказали, единственный из моих романов, написанный в стиле реализма. Конечно же, я сделал это намеренно. Я хотел доказать себе, что смогу написать 100% реалистичный роман. И я думаю, позже этот эксперимент оказался полезным. Я обрел уверенность, что могу писать так; иначе было бы довольно сложно завершить работу, которую я писал впоследствии. Для меня писать роман – это как видеть сон. Написание романа позволяет мне сознательно видеть сны, пока я бодрствую. Я могу продолжить вчерашний сон сегодня, чего вы обычно не можете сделать в повседневной жизни. Это также способ глубже погрузится в мое собственное сознание. Поэтому хоть я и вижу это призрачно, это не фантазия. Для меня призрачное очень реально.

«Кафка на пляже» содержит несколько загадок, но не дает никаких решений. Вместо этого несколько загадок объединяются и благодаря их взаимодействию возможность решения приобретает форму. И форма, которую примет это решение будет различной для каждого читателя. Другими словами, загадки функционируют как часть решения. Это трудно объяснить, но это тот роман, который я взялся писать.

Нет места, куда вы или я можете пойти, чтобы подумать или не подумать, ощутить присутствие или вспомнить о рабстве; ничего, что напоминает нам о тех, кто прошел через это. Нет соответствующего памятника, или мемориальной доски, или венка, стены или парка, вестибюля в небоскребе. Нет 300-футовой башни. Нет маленькой скамейки у дороги. Нет даже дерева с зарубкой с инициалами, к которому я или вы можете приехать в Чарлстоне или Саванне, Нью-Йорке или Провиденсе, или, еще лучше, на берегу Миссисипи. И поскольку этого места не существует (насколько я знаю), то должна была существовать книга. Но я не знала об этом, прежде или пока я писала ее. Сейчас я вижу, что делала, дописывая последнюю станицу. Я заканчивала историю, преображая и распространяя навязчивое желание, с которого началась эта книга. Да, я делала это; но я делала и кое-что еще. Я думаю, что дописывая последние слова я умоляла об этой стене или этой скамейке, или этой башне, или об этом дереве.

Я хотел сделать что-то грустное. Я писал некоторые забавные вещи и некоторые тяжелые, интеллектуальные вещи, но я никогда не писал ничего грустного. И я хотел, чтобы не было ни одного главного героя. Другая банальность была бы такой: я хотел написать что-то о реальном американце, о том, что значит жить в Америке в течение тысячелетия… Это странная книга. Она не идет по пути нормальных книг. В ней целая куча персонажей. По крайней мере, книга добросовестно пытается быть веселой и приковывающей внимание страница за страницей, поэтому я не чувствую себя бьющим читателя колотушкой, вы знаете, вроде «Эй, это действительно трудная и невероятно умная вещь. Пошел ты. Посмотрим, сможешь ли ты это прочитать». Я знаю подобные книги, и они меня бесят».

Что касается романа, я все еще жду с волнением. Отзывы хорошие, и надежды издателя высоки, но я изображаю спокойствие, с ноющим животом, и мечты о жизни вызывают чувство неловкости. Я продолжаю мечтать о Таскиги и о средней школе, всех этих сценах испытаний и мнений. Я буду рад, когда все закончится. Пролог вызвал некоторые комментарии, но я не думаю, что Равв (был тогда редактором «Партизан Ревью») решил, что думает о книге в целом. Он знает, что это не Кафка , как многие ошибочно полагают. Я говорил им, я сказал Лэнгстону Хьюзу, что это блюз, но никто, кажется, не понимает, что я имею в виду.

Кадзуо Исигуро о романе «Остаток дня»

Это началось с шутки моей жены. Должен был прийти журналист и взять у меня интервью для моего первого романа. И моя жена сказала: «Разве не было бы забавно, если бы этот человек пришел задать тебе эти серьезные, важные вопросы о твоем романе, а ты бы притворился моим дворецким?» Мы подумали, что это очень смешная идея. С тех пор я стал одержим дворецким как метафорой.

Дживс оказал большое влияние. Не только Дживс, но и все фигуры дворецких, появляющиеся в фильмах на заднем плане. Они были смешными в трудноуловимой манере. Это не был фарс. Был какой-то пафос в том, как они с абсолютно спокойным лицом рассказывали что-то, что требовало более безумного выражения. И Дживс – это вершина этого.

К тому времени я весьма сознательно пытался писать для международной аудитории. Я думаю, это было реакцией против осознанной ограниченности взглядов в британской художественной литературе поколением, которое предшествовало моему. Оглядываясь назад, я не знаю, было ли это просто обвинением или нет. Но среди моих сверстников было сознательное чувство, что нам нужно обращаться к международной аудитории, а не только к британской. Одним из способов, с помощью которого, как я думал, я мог бы это сделать – это взять миф об Англии, известный на международном уровне – в данном случае, английского дворецкого.

Маргарет Этвуд о романе «Рассказ Служанки»

Является ли «Рассказ служанки» «феминистским» романом? Если вы имеете в виду идеологический трактат, в котором все женщины являются ангелами и / или настолько жертвами, что они неспособны к моральному выбору, нет. Если вы имеете в виду роман, в котором женщины – люди – со всем разнообразием характера и поведения, – и они также интересны и важны, и то, что происходит с ними, имеет решающее значение для темы, структуры и сюжета книги, тогда да, В этом смысле многие книги являются «феминистскими».

Является ли «Рассказ служанки» антирелигиозным? Опять же, смотря что вы хотите этим сказать. Да, группа авторитарных мужчин захватывает власть и пытается установить крайний вариант патриархата, в котором женщинам (словно американским рабам 19-го века) запрещено читать. Кроме того, они не могут контролировать деньги или иметь работу вне дома, в отличие от некоторых женщин в Библии. Режим использует библейские символы, как и, несомненно, любой авторитарный режим, который захватил бы Америку: они бы не были коммунистами или мусульманами.

Джеймс Болдуин о романе «Комната Джованни»

Я полагаю, что единственный честный ответ (на вопрос о том, почему я убрал темнокожих персонажей из романа) – «Комната Джованни» пришла из того, с чем мне пришлось столкнуться. Я точно не знаю, когда это пришло, хотя это прервалось от того, что позже превратилось в роман «Другая страна» . Джованни был на вечеринке и на своем пути к гильотине. Он взял весь свет в книге, а затем книга остановилась, и никто в этой книге не говорил со мной. Я думал, что ограничу Джованни короткой историей, но она превратилась в «Комнату Джованни». Я, конечно, не мог – не в тот момент моей жизни – справится с другой огромной ношей, «афроамериканской проблемой». Освящать сексуально-моральный вопрос было трудным делом. Я не мог справиться с двумя проблемами в одной книге. Для этого не было места. Сегодня я могу сделать это по-другому, но тогда писать о темнокожем персонаже в книге, в то время и в Париже, было совершенно не в моих силах.

Я написал четыре романа, прежде чем опубликовал один, даже прежде, чем я покинул Америку. Я не знаю, что с ними случилось. Когда я переезжал, они были в сумке с вещами, которую я потерял, и это все. Но зарождение «Комнаты Джованни» произошло в Америке. Дэвид –первый человек, который пришел на ум, но это связано с особым делом с участием мальчика по имени Люсьен Карр, который кого-то убил. Он был известен некоторым из людей, которых я знал, – я не знал его лично. Но я был зачарован судебным процессом, в котором также принимал участие богатый плейбой и его жена из высшего общества. Из этой увлеченности появилась первая версия «Комнаты Джованни», нечто под названием «Невежественные Армии», роман, который я никогда не закончил. Но он стал костяком для «Комнаты Джованни» и «Другой страны».

Книга из ранних, вдохновленная приподнятым настроением, счастьем и духом свободы того времени… Сам того не ведая, я наткнулся на мою тему – непристойность. Непристойность людей… Перечитывая «Случай Портного» в 80 лет, я был потрясен и доволен – шокирован, что я мог быть таким дерзким, и доволен, что я должен был быть таким дерзким.

Идея (действие романа «Левая рука тьмы» происходит в мире без пола) появилась из-за моего безграмотного подхода к феминизму. Я знала достаточно, чтобы понимать, что половая идентичность сам по себе подвергается обсуждению. Тогда у нас еще не было языка, чтобы сказать, что гендер – это социальная конструкция, как мы это сейчас называем. Но пол - что такое пол? Нужно ли быть мужчиной, нужно ли быть женщиной? Гендер был брошен на арену, где научная фантастика рыщет в поисках интересных тем, которые можно заново пересмотреть и исследовать. Я подумала: «Хорошо, ага, никто не делал этого». На самом деле, чего я не знала, так это того, что до меня Теодор Старджон написал книгу под названием «Венера плюс икс» . Книгу стоит прочесть, редкая вещь, ранний мужской подход к рассмотрению гендера как – по крайней мере, частично, – социально конструируемого. Старджон был талантливым, душевным писателем, поэтому он интересен сам по себе, как человек. Стилистически, он не был великолепным писателем, но он был очень хорошим рассказчиком и очень умным. Но я, конечно, шла в другом направлении. Можно сказать, что я спрашивала себя: что значит быть мужчиной или женщиной, мужского или женского пола? А что если не быть?

Примерно в то же время, когда я писала «Самурая», я очень нехорошо поссорилась с отцом. Поэтому я подумала: «Мы не выбираем наших родителей». Если бы мы выбрали, я бы выбрала что-то лучше этого. И тогда у меня возникла идея для книги, или, во всяком случае, вопрос: что было бы необходимо сделать для возможности выбирать? Я думаю, что интересные книги исследуют новые парадигмы. Сначала вы думаете о парадигме - например: как шахматист видит мир? как статистик видит мир? – затем вы ищете форму, в которую заключите свою работу. Но чтобы сделать подобную книгу хорошей, требуется много времени. И дело не только в написании многих тысяч слов в день.

Я никогда не буду раскаиваться за «Лолиту». Она была похожа на композицию красивой головоломки – композицию и решение одновременно, так как одно из них является зеркальным отображением другого, в зависимости от того, под каким углом вы смотрите. Конечно, она полностью затмила другие мои работы, – по крайней мере те, что я написал на английском языке: «Подлинная жизнь Себастьяна Найта», «Под знаком незаконнорожденных», мои рассказы, мою книгу воспоминаний; но я не могу корить ее за это. В этой мифической нимфетке есть странное, нежное очарование.

Джонатан Франзен о романах «Поправки» и «Свобода»

Меня действительно интересует самообман. Реалистичная художественная литература предполагает, что автор имеет доступ к истине. Это подразумевает превосходство автора по отношению к его или ее комично нелепых персонажам. Роман «Поправки» был написан как комедия, несколько злая комедия, и поэтому модель самообмана прекрасно сработала. Самообман забавен, и поэтому писатель начинает агрессивно навязывать болезненные знания одному персонажу за другим.

В «Свободе» повторяющаяся метафора – лунатизм. Не то чтобы вы обманываете себя – вы просто спите, вы не обращаете внимания, вы находитесь в каком-то сонном состоянии. «Поправки» были заполнены нереальными, умышленно обманчивыми мирами, которые мы создаем вокруг себя для жизни. Вы знаете, у того, чтобы быть околдованным есть положительный оттенок, но даже в сказках это, обычно, нехорошо. Когда вы околдованы, вы теряетесь в мире. И писатель реалист может сыграть полезную и занимательную роль в том, чтобы насильно разрушить заклинание. Но что-то в положении, в которое это ставит писателя, как обладателя истины, как гносеологического исполнителя, вызвало у меня дискомфорт. Я стал больше заинтересован в том, чтобы присоединится к моим персонажам в их сне, и переживать его вместе с ними, и меньше интересоваться тем фактом, что это сон.

Переводчик: raccoon_without_cakes
Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ