New Yorker: Вампиры уже не актуальны?

Истории о вампирах долгое время были связаны с их бессмертным очарованием. От них не скрыться, перед ними не устоять. Нам никогда не избежать их холодных объятий, особенно в конце октября с его бодрящим воздухом и стелющимися туманами – когда в глазах неспящего продавца круглосуточного магазина за углом появляется красноватый отблеск. В 2008 году Мейси Халфорд (писатель и критик, в течение восьми лет работала в журнале New Yorker – прим. пер.), невольный пленник квартета «Сумерки» от Стефани Майер, в поисках объяснения своей зависимости от кровопийц обратилась к гематологии. Она процитировала средневекового историка Кэролайн Уолкер Бинам, которая описала нашу тягу к «крови как к капелькам и крупицам, пролитым и разделенным частицам… к тому, какие они насыщенно красные, жидкие, как заставляют нас почувствовать себя живыми, а затем перетекают в смерть». Филологи также видят силу вампиризма в его метонимической связи с острыми социальными проблемами: болезнями, технологиями, колониализмом, иммиграцией. В 2009 году Джоан Акоселла (журналист в штате New Yorker, пишет о танцах и книгах – прим. пер.) обратилась к Дракуле Брэма Стокера с вопросом «Почему вампиры до сих пор вызывают у нас трепет?» Она пришла к выводу, что социо-политический контекст может играть свою роль, но что по-настоящему влечет публику, так это запрещенный секс. Описание «оголяющейся женской кожи, выгнутая спина, проникновение», «разве, читая об этом, – замечает Акоселла резонно, – кто-то будет думать об иммиграции?»

Сегодня многие думают об иммиграции, но мало кто думает о вампирах. Неужели клыкастые демоны больше никому не интересны? Этот год был небогат на фильмы, повествующие о стильных живых мертвецах; о мрачной дружбе, выкованной в снегах пригородной Швеции; о бледных покорителях женских сердец, которым «уже очень давно» 16 лет. Не появилось достойных замен «Настоящей крови» (ум. 2014) или «Дневникам вампира» (ум. 2017). Вместо этого сверхъестественная романтика перешла в воду. Ангел, бессмертный возлюбленный Баффи Саммерс из сериала «Баффи – истребительница вампиров», переродился (снова) в образе морского «котика» (имеется в виду боец специального подразделения ВМС США, роль которого исполнит в своем новом проекте актер Дэвид Борианез – прим. пер.), а Том Круз продолжает использовать свою пугающую устойчивость к старению в роли не Лестата, а Итана Ханта – в бесконечно множащихся фильмах «Миссия невыполнима».

Возможно, чрезмерное внимание убило вампиров. Вероятно, Роберт Паттинсон и его взъерошенные волосы, о которых могли бы петь эмо-группы, поставили клеймо на образе. (Его Эдвард Каллен был угрюмым слюнтяем, еще более большей занудой, чем байронический герой.) Но это упрощенный взгляд на ситуацию. В своей статье для Times Парул Сехгал (литературный критик – прим. пер.) анализирует растущую популярность историй о привидениях в современной литературе. Она пишет, что недавнее засилье «призраков, духов и теней» можно рассматривать как иллюстрацию травмирующих воспоминаний, «прошлого, требующего возмездия». Сехгал связывает присутствие привидений в литературе с распространенным желанием изучать неумолчную историю, бороться с ней: может ли нация, построенная на геноциде и рабстве, найти в себе добродетель? Призраки выступают внеземными посланниками; вампиры же, наоборот, чаще представляются идеализированными или частично реабилитированными злодеями. Со временем романтизма в их компетенцию не входили разоблачение или справедливость – только удовольствие и освобождение (за определенную цену, конечно).

Вампир, каким мы его знаем, родился в Швейцарии в 1816 году, тем дождливым днем, когда в поместье Лорда Байрона на берегу Женевского озера проходило писательское соревнование, породившее Виктора Франкенштейна и его монстра. Помимо 19-тилетней Мэри Шелли на встрече был Джон Полидори , молодой врач Байрона, начавший тогда наброски повести под названием Вампир – о беспощадном, непреодолимо соблазнительном сердцееде, вдохновением для которого частично послужил сам начальник Полидори. (Доктор дописал повесть уже после того, как его уволили, что во многом объясняет мрачность лорда Рутвена (главный герой рассказа – прим. пер.)). Рутвен «был Байроном», пишет Шарлотт Алин (писатель и драматург – прим. пер.), «сексуальным, богатым, бледным, поэтичным, загадочным, чрезмерным во всем и немного злым». Он также был предшественником Эдварда Каллена: если вам не удалось совладать с ним, когда он был безжалостным демоном, вы не заслуживаете его, когда он сверкающий влюбленный. Подобное настроение кажется фатально подозрительным в год Плохих Мужчин, в год Пожалуйста, Абьюзеры, Избавьте Нас От Своего Антигеройства. Злодей Полидори вдохновил целую плеяду легендарных вампиров: они нашли поклонников среди тех, кто интересовался БДСМ, но опять же, эротика боли уже не так привлекательна в массовой поп-культуре. Вампир, каким его обычно представляют, хуже, чем страшный. Он проблемный: аристократичный, болезненно европейский, первородный хищник, отслеживающий слабых (его жертвы обезоружены сном или зачарованы харизмой). Он годами правил как эмо-поэт, цветок культа креативной рефлексии. В 2018 году читатель, возможно, предпочтет сосредоточиться на его политических интересах.

Долгая традиция связывает вампиров и с капиталистической жадностью, и с социалистическим консерватизмом. В 1845 году философ Мозес Гесс дал такое определение деньгам: «это свернувшаяся кровь тех, кто страдает»; последователи марксистской теории называли буржуазию «пиявками» и «копиями живых мертвецов». С точки зрения самого Маркса, капитализм породил «призрачное» общество потребителей. Его товары и ценности оказались чудовищно нереалистичными. Кому-то в голову сразу приходит паразитирующий «один процент» (имеется в виду один процент самых богатых людей на планете – прим. пер.), контролирующий рычаги власти в Соединенных Штатах, и концепции, доказывающие, что они используют свое влияние для принуждения. Кому-то вспоминается обещание Трампа улучшить жизни простых людей – мысль столь же парадоксальная, как и «сумеречная» фантазия о том, что древние убийцы могут решить любить и защищать свою жертву. И хотя некоторым вампирам достается роль революционеров (клан из «Настоящей крови» боролся со слабо скрытым расизмом и гомофобией), в основе мифа лежат жадность и обогащение. По мнению Франко Моретти, литературного критика и стэнфордского профессора, Дракула олицетворяет пугающую жажду наживы: им «движет… постоянный рост».

Одно из главных преимуществ потрясающе остроумной книги «Вампир: Новая история» (The Vampire: A New History) Ника Грума заключается в том, что автору удается вытащить негодяев из их душного облака мелодраматичного воздыхания. Груму интересен живой мертвец Байрон, но ему еще интереснее те аспекты вампирологии, которые поп-культура обычно игнорирует (наука, разумеется, ничего не игнорирует). Основная идея Грума заключается в том, что «с вампирами хорошо думать». Так хорошо, что их можно использовать для раздумий о чем угодно – негативная возможность, из-за которой порой книга скатывается в нелепость, поскольку повествование не удается вернуть к вопросу о вампирах. (После впечатляющих отступлений на тему того, как натуралисты эпохи Просвещения произошли от обезьян, Грум отмечает, что «орангутаны кажутся куда более цивилизованными, чем вампиры», ведь «вампиры копошатся в могилах», а «орангутаны сами создают жилища», к тому же «орангутаны собирают дары лесов», в то время как «вампиры преследуют своих жертв, и все без исключения – плотоядны».) Несмотря на их статус «блуждающих мысленных экспериментов» у вампиров, заявляет Грум, есть конкретные исторические корни и культурная специфика. Они появились в начале 18 века, когда «кровопийцы из восточно-европейского фольклора столкнулись с эмпирической наукой». Вампиризм был заболеванием (не важно, физическим, духовным или психологическим), с причинами и лечением. Его симптомы, о которых стало известно со слов свидетелей и в результате физических осмотров, были облачены в язык терминологии: мандукация (посмертное зажевывание савана), круентация (когда трупы начинали кровоточить). Зарождающийся рационализм был призван определить границы существ, которые бросали вызов рациональности. Для Грума, понять этот парадокс значило понять вампиров.

Будучи «творениями Просвещения», ставящими под сомнение эпистемологические принципы самого Просвещения, вампиры казались нерешенными загадками. Они олицетворяли невозможность знать наверняка. Они стали образцом того, что Юджин Такер, современный философ хоррора, называет «черной иллюминацией»: «мыслью нулевого уровня, недоступной для восприятия», в которой божественное вырастает в величайшую пустоту и темноту. Вампир воплощает «богохульную жизнь», пишет Грум, «жизнь, которая живет, хотя и не должна». Соответственно, он ассоциируется с магическими – немыслимыми, непостижимыми – мирами. Он художник, но не китсовского типа (Джон Китс – английский поэт эпохи романтизма – прим. пер.) – его изысканное соблазнение заставляет влюбиться в успокоительную смерть. Его призвание – примитивное бурление крови.

Большое облегчение встретиться с вампиром Грума, еще не избавившимся от пустынного холода и освобожденным от эстетики готической сказки. Когда он материализуется, на пороге беспокойного сна, он совсем не оправдывает ожиданий, хоть и кажется похожим. (Как говорится в книге, «вампир – это то, что населяет тело, но обладает личностью».). Грум цитирует французского философа Эммануэля Левинаса, который описывает временное расщепление личности, которое сопровождает бессонницу: «Обезличенность захватывает мое сознание. Я засыпаю, но «оно» – нет». Некоторые говорят то же самое о вампирах. Окутанные тайной демоны, кажется, впали в спячку в 2018 году, и все же что-то туманное и неспокойное чувствуется в воздухе. Изменчивость познания? Политическая тревожность? Психосексуальный трепет? Что-то до сих пор не спит.

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ