Предложения: История любви

Я влюблен в предложения. Я предложенческий донжуан, полиаморный обжора, сатир синтакса, серийный предложенец. И у меня нет ни малейшего намерения исправиться, никакой 12-ступенчатой программы для меня, несмотря на то, что с каждым годом я становлюсь все более странным, все большим чудаком. Я видел взгляды, которыми вы меня одаряете, вы, фанаты Кардашьян, вы, «Настоящие домохозяйки», вы, поглотители графических романов, вы, интернет-серферы, вы, печатающие. Я слышал перешептывание и хихиканье. Но мне просто наплевать. Мои любовники мне верны.

Война продолжалась и с наступлением осени, но мы в ней больше не участвовали.

Начинался ли хоть один рассказ более соблазнительно, чем «В чужой стране» Хемингуэя ? Впервые я прочитал его почти пятьдесят лет назад, и его крюк все еще в моей шее. Если одно предложение может предъявлять права на мою зависимость, на первый опьянительный глоток, на первую дрожь синтаксической сексуальности, то это оно. Я тогда был молодым мужчиной, мои мозги были заболочены тестостероном и плескались в страхе, пока я ждал, дрожа, что длинная рука Вьетнама выдернет меня с луга и перенесет в джунгли. Я был уверен, что моя страна направила меня на смерть, уже вписала меня как убитого в ежевечерний список Уолтера Кронкайта, номер 9, номер 9, номер 9, номер 9… (Уолтер Кронкайт вел вечерний выпуск новостей CBS, освещал, в том числе, войну во Вьетнаме – прим. пер.)

А потом пришло предложение с итальянского фронта Первой мировой войны, написанное молодым мужчиной с гениталиями, полными шрапнели. Война продолжалась и с наступлением осени, но мы в ней больше не участвовали. Почему в этом предложении такая грусть? Почему оно не имеет более праздничного тона?

К тому времени, как я впервые прочитал это предложение, я уже видел пустой взгляд в глазах бывших одноклассников, которые приехали домой в увольнительную, и я видел, как некоторых привозили домой в похоронных мешках. Мне надо было прочитать только это предложение, чтобы понять, почему демобилизованный рассказчик Хемингуэя всегда будет печальным, всегда будет нести за спиной этот рюкзак скорби, каждый день своей жизни. Остаток рассказа просто подтвердили то, что мои дрожащие внутренности и так знали: что даже если тебе достаточно повезло, чтобы пережить войну и больше никогда на нее не попасть, она никогда не оставит тебя, она всегда будет жить внутри.

Это предложение – больше, чем «Апокалипсис сегодня», больше, чем душераздирающие Вещи, которые они несли с собой , или Нагие и мертвые , или Отныне и вовек , больше, чем «Взвод», или «Цельнометаллическая оболочка», или «Бэт-21», или «Черный ястреб», или «Уцелевший», больше, чем тысяча других слепящих картин войны – ранило и покрыло шрамами мою душу.

Сегодня умерла мама. А может быть, вчера; не знаю.

Глубоко в грохочущем лондонском метро, ища света, достаточного для чтения, я был голоден, так голоден. Но я не мог поесть еще день или два, потому что я потратил деньги на мой паек на три дня на этот тонкий маленький томик, Посторонний Альбера Камю . Я купил его в книжном киоске на улице Фаррингдон из-за названия, отдав £4,55, ругая незнакомца, который, пока я наслаждался своим еженедельным душем в «доллар-за-ночь» хостеле, вычистил мой рюкзак и оставил меня только с теми деньгами, что были у меня в кармане. С тех пор мне пришлось проделать две дополнительных дырки в ремне, но я все еще не был готов поехать домой. Еще надо было увидеть Стоунхэдж, Солсберийский собор, Белую лошадь, Королевские ботанические сады… Спать в кустах было не так уж и плохо, не тогда, когда ты можешь питаться словами и пить серый воздух болотистой местности. Не это ли бы сделал Посторонний, и не это ли то, чем я являюсь?

Я думал обо все этом, когда покупал книгу, и когда я спустился вниз без намерения сесть в поезд, без денег на него, просто чтобы убраться с солнца на какое-то время, найти скамейку, с которой бы меня не согнали полицейские.

Сегодня умерла мама. Удар, укол, острое желание материнской любви – это все пришло ко мне от этих трех слов. Вкус маминого хлебного пудинга, булочки с корицей, еще теплые от духовки. И ох, пунктуация предложения – как изысканна она была! Как точна! Камю мог бы написать: «а может быть вчера, не знаю». Но в этой пунктуации есть небрежность, подразумеваемое безразличие, но рассказчик Камю далеко не безразличен.

Из-за паузы после «А может быть» я могу услышать, как мужчина думает. Он думает, когда смотрит поверх телеграммы, с прищуром вглядываясь в выцветшее на солнце небо. И потом пауза еще длиннее после «вчера», медленная, скрипучая остановка точки с запятой. Это неожиданность для него, это откровение после точки с запятой. Нет, он не может быть уверен. Как вообще кто-то может быть уверен в чем-то?

Я восхищаюсь Камю из-за этой запятой и этой точки с запятой. Благодаря его пунктуации я знаю, что он был посторонним, так же, как и я, задумчивым, изучающим различные стороны, всегда сомневающимся, всегда неуверенным.

Такое родство всего за 4 фунта 55 пенсов! К черту деньги. Кому нужна еда? У меня есть пиршество из слов и пунктуации прямо в моих руках.

Петухи портятся, если их долго разглядывать.

В одном этом предложении раскрывается голый гений Маркеса . По-настоящему уникальным писателя делает не его словарный запас, или сюжет, или размер последнего аванса, а необычный взгляд на мир. Возьмите, например, две фразы из Самого красивого утопленника в мире : «…они впервые на него смотрели, он не укладывался в их воображении». Или «…они решили привязать к его щиколоткам якорь торгового корабля — тогда утопленник легко опустится в самые глубины моря, туда, где рыбы слепы, а водолазы умирают от одиночества».

Мне тогда только стукнул третий десяток, и я был готов признать поражение в качестве писателя. Минимализм и университетские программы для магистров искусств высосали всю жизненную энергию из американской литературы, снизив ее богатство и разнообразие до обезличенной смеси безвкусного языка, скучных персонажей, бесцветного антуража и безнадежных решений. Потом я наткнулся на потрясающие Сто лет одиночества Гарсии Маркеса. И неожиданно огни языка снова запылали.

Покажите мне любое произведение Гарсии Маркеса, и я покажу предложение, к которому был добавлен простой изгиб, маленький узелок или лук из слов, и предложение перевоплотилось, поднялось из обыденности и стало магическим, из грязного земного стало сверкающе возвышенным.

Сегодня я пишу. Я убью себя завтра.

У меня нет ни малейшей идеи, кто это сказал. Я гуглил эти слова во всех возможных вариантах, и до сих пор успех по нулям. Может быть, это сказал я. Может быть, я только подумал это. Может быть, как-то днем я сидел на краю своей кровати, с любовью глядя на револьвер, лаская бутылочку с аспирином, барахтаясь в поисках чего-нибудь, что могло бы обещать облегчение отчаяния, и ко мне пришла цепочка простых слов, это алхимическое соприкосновение букв и слогов. Хорал. Мантра. Все, что угодно, что позволит пережить ночь.

И поэтому я задаюсь вопросом: как так получается, что слова, простые слова, простые плебейские, прозаические, банальные слова могут обладать такой силой? Как они могут извергать такие зажигательные искры, такой блеск и предположения?

Для все уменьшающегося количества людей ни одно другое болеутоляющее не поможет. Но будет ли это так уж плохо, будет ли мир менее терпимым местом, если зависимость станет распространяться? Что, если в переулках и тавернах Америки, в трущобах и покинутых домах, на тротуарах, полных хорошо одетых роботов, везде, где бы умы и тела не разрушались, где падает дух, а души превращаются в пыль… Что, если в таких местах простой наркотик был бы доступен, быстрая недорогая доза, прошептанная тебе в ухо, достаточная, чтобы ты протянул сквозь еще один день, еще одну ночь капающего дождя?

Давай пойдем с тобою вместе – ты и я
Когда чернильный вечер, чавкая, съедает
Размазано-прозрачные немые небеса,
А день безвольно умирает
Как пациент под ножем пьяного врача.

Магда, подавшись вперед, выписывала ножками-палочками загогулины, искала шаль…

Хорошая была бы женщина, если б в нее каждый день стрелять, — сказал Изгой.

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ