Как Габриэль Гарсиа Маркес создает целый мир в одном предложении

Автор: Джо Фасслер

By Heart – рубрика журнала The Atlantic, где писатели рассказывают о своих самых любимых отрывках из литературных произведений.

Мэри Моррис является автором семи романов, включая «Дворец джаза» (The Jazz Palace), и лауреатом книжной премии Анисфилд-Уолфа (Anisfield-Wolf Book Award). В майском номере журнала The Atlantic выходит ее рассказ «Под маминым крылом» (Mama’s Haven).

Когда я был студентом у Мэрилин Робинсон в мастерской писателей Айовы, писательница рассказывала нашему курсу, что для женщин ее поколения было почти немыслимо стать писателями. Она говорила, что общество предоставляло женщинам крайне ограниченный диапазон возможностей: ты можешь быть учительницей, медсестрой или домохозяйкой, вот, пожалуй, и все. Другие дороги, особенно профессиональные, в мире искусства, – были возможны, но чрезвычайно труднодостижимы.

С такой же проблемой столкнулась и Мэри Моррис (Mary Morris), автор романа «Врата на Луну» (Gateway To The Moon), бросив аспирантуру в 1970-х годах. В течение многих лет она писала втайне от всех, ведя своего рода двойную творческую жизнь – она писала постоянно, но никогда не была уверена в том, что действительно является писателем. Никто никогда не рассказывал ей, как писательством можно зарабатывать на жизнь.

К счастью, в самый нужный момент ей в руки попала правильная книга. В своем рассказе для этой рубрики Моррис объяснила, как классический роман Габриэля Гарсиа Маркеса «Сто лет одиночества» возродил ее веру в свое творчество в один из самых мрачных и полных сомнений периодов ее жизни. Вступительное предложение романа благословило ее на изучение тем, которые будут завораживать Моррис на протяжении всей ее литературной карьеры: детство, семья, сила традиций и памяти, и то, как эхо прошлого отражается в настоящем, следуя за ним по пятам и возвращаясь снова и снова.

Как и «Сто лет одиночества», роман «Врата на Луну» начинается с появления персонажа – родоначальника генеалогического древа. События в книге происходят на разных континентах на протяжении пяти столетий. Трудный подросток испанского происхождения, живущий в современном Нью-Мексико, постепенно начинает постигать тайну своего происхождения. Следуя за своим предком, евреем, бежавшим от испанской инквизиции, в его трудном путешествии в Новый Свет, Моррис пытается найти ответы на вопросы об истории и идентичности, в том числе и о том, как сохраняются и изменяются с течением времени те традиции, которые нас формируют.

Мэри Моррис живет в Бруклине и разговаривает со мной по телефону:

Когда я впервые прочитала «Сто лет одиночества», это был 1974 год, и я только что приняла решение бросить аспирантуру, чтобы попробовать стать писателем. Я открыла книгу в один хмурый день, забравшись на кровать-чердак в своей крошечной однокомнатной квартирке. Это было время, когда в моей жизни никого не было – я была совершенно одна. Можно быть очень одинокой, живя в Нью-Йорке. Я не знала, каким будет мой следующий шаг. Я не знала, что же мне теперь делать.

Я получила докторскую степень в области сравнительного литературоведения в Колумбии, но моя душа не лежала к этому. Должно быть, это было заметно. За два года до этого, когда я пришла просить Михаэля Риффатера, моего знаменитого профессора французской литературы, дать мне рекомендацию для специализации, которую я выбрала, меня удивило, что он велел мне закрыть дверь. Сначала я не знала, что и думать.

«Чем вы занимаетесь помимо учебы в аспирантуре? – спросил он меня. – Вы писатель?»

Правда в том, что я действительно писала в то время. Писала безостановочно и всегда втихомолку. Он сказал, что сделал такой вывод, исходя из моих письменных работ и экзаменов. Самое удивительное, что он действительно подтолкнул меня. В самом начале он относился ко мне почти как к своей протеже, но фактически он подстегивал меня пойти совершенно другим путем. Что, в конечном итоге, я и выбрала.

В то время я жила в прекрасном общежитии под названием «Международный дом на Риверсайд-драйв» – дом для студентов со всего мира. В некотором смысле там было замечательно, но в то же время немного суматошно. Напротив меня жила женщина, которая слушала очень громкую, раздражающую музыку, которая ужасно меня отвлекала, когда я пыталась писать. Однажды я постучалась к ней и попросила ее выключить музыку, и она просто в бешенстве накричала на меня. В конце концов мне пришлось переехать в другую комнату в более спокойной части здания. Я думала, что на этом все закончится.

Примерно в то же самое время мой друг, пакистанский поэт по имени Шуджа, попросил меня прочитать несколько своих стихотворений на публичных чтениях, которые он организовывал. На тот момент я никогда никому не показывала свои сочинения. То есть, ящики моего стола были набиты рассказами и стихами, но я никогда не думала, что на самом деле смогу стать писателем. Тогда для женщин были другие времена. Я думала, что, имея ученую степень, в лучшем случае я могла бы преподавать неполный рабочий день на каких-нибудь курсах и одновременно растить парочку детей. Мне не приходило в голову, что я могу попробовать действительно стать писателем, со всеми вытекающими последствиями.

Но, конечно же, я согласилась. И когда на вечернем мероприятии я вышла читать свои стихи, прямо в первом ряду я увидела моего заклятого врага – ту самую женщину, которая накричала на меня, когда я попросила ее выключить музыку. Я подумала, что могла бы прочитать свои стихи перед кем угодно, но только не перед ней. Каким-то образом, в полном ужасе, я смогла их прочесть. Самое удивительное, что потом она подошла ко мне и сказала: «Если бы я знала, что вы пишете такие стихи, я бы делала музыку тише».

Она сказала мне, что я должна отправить свои сочинения в большое плавание, что мне нужно подать их на рассмотрение в литературные журналы. Это и было для меня началом. Я отправила несколько стихотворений в The Columbia Review, и они опубликовали их. С этого момента я больше не могла притворяться: это то, чем я хотела заниматься. После нескольких лет в аспирантуре, слушая, как люди говорят о литературных изотопах (я до сих пор не знаю, что это такое), я просто решила, что это мне не подходит. Я не знала, что именно мне подходит, но я знала, что это уж точно не моя дипломная работа.

Вы знаете шутку о том, что птицам не нужны орнитологи? Я притворялась орнитологом, хотя на самом деле хотела быть птицей.

Поэтому я бросила учебу. У меня не было никакого плана. Я покинула общежитие и переехала в квартиру-студию. У меня была небольшая дополнительная преподавательская работа, и я начала писать. Мои родители не понимали, что я делаю, или почему я не могу делать то же самое в Чикаго. Казалось, что ничего не получается. Даже моя кошка игнорировала меня. Я нашла кошку на улице и взяла ее к себе, а она оказалась подлейшей из кошек. Однажды ночью она убежала на крышу, и мне пришлось вызывать службу отлова бездомных животных, чтобы спасти ее. Работник этой службы, после того, как поймал кошку, протянул мне молитвенную карточку, потому что ему показалось, что «она мне не помешает». Определенно, это было не самое лучшее время в моей жизни.

Но потом, в один из дней, я даже не могу вспомнить почему, я начала читать «Сто лет одиночества». Это было первое издание на английском языке, в красивом твердом переплете. Шел дождь, был совершенно серый день, когда я улеглась с книгой на свою кровать-чердак. И как только я начала читать, я как будто снова начала различать цвета. Серость исчезла. Даже сегодня, когда я снова прочла те первые слова, я ощутила то же самое чувство размерности пространства, сочность цветов, живописность и живость красок: жизнь.

Книга начиналась с того самого невероятного первого предложения:

Пройдет много лет, и полковник Аурелиано Буэндиа, стоя у стены в ожидании расстрела, вспомнит тот далекий вечер, когда отец взял его с собой посмотреть на лед.

(Перевод Н. Бутыриной и В. Столбова)

Мне пришлось остановиться и снова прочитать эту строчку, и потом еще раз. Я никогда раньше не читала такого предложения, которое, казалось, содержит в себе целый мир. Я всегда любила путешествовать и писать о путешествиях, и любила тот момент, когда в паспорт ставят отметку о въезде. Когда я прочитала первую строчку этого романа, я почувствовала, что мне как будто бы только что поставили въездную визу в паспорте. Я попала в совершенно другой мир, такой, какого мне не доводилось видеть раньше, или даже представлять или знать, что такое возможно.

Как Маркесу удалось добиться волшебства этого первого предложения? Во-первых, в нем говорится, что персонаж ожидает расстрела, поэтому с самого первого момента появляется угроза неминуемой смерти. У вас немедленно возникает тревожное чувство, что вы попали в мир политики, место, полное опасности. И тут же эта мрачность противопоставляется чувству удивления, благодаря деталям, которые делают все таким очаровательным и необычным: память о прогулке из детства, один день, проведенный за «рассматриванием льда». Мы все знаем, что такое лед, это явление нам хорошо знакомо. Таким образом, предложение оставляет нас с вопросом: в какой обстановке лед может показаться волшебным элементом, чем-то, обладающим почти сверхъестественной силой? Конечно, в то время в большей части Латинской Америки лед был чем-то труднодоступным, возможно, даже экзотическим. Это служит напоминанием о том, что сам Маркес всегда говорил, что он не писал в духе «магического» реализма, настаивая на том, что все, о чем он написал, он пережил на себе, так или иначе. В этой единственной детали и кроется то самое сочетание обычного и незаурядного, которое ассоциируется с этим писателем.

Следом удивление вызывает тот факт, что в этот очень трудный момент своей жизни взрослый человек вспоминает, каково ему было находиться рядом с его отцом, и как один «далекий вечер» изменил его жизнь. Я нахожу это великолепным – самоощущение Маркеса, что прошлое находится очень близко, непосредственно за границей настоящего. Моя жизнь тоже была наполнена памятью того времени. Я была далеко от дома и была занята воспоминаниями о своей собственной семье, о том, что мы делали вместе с родителями, когда я была ребенком. О том, как однажды, когда я была очень маленькой, отец завернул меня в одеяло, усадил в машину, и мы поехали на фермерское поле, где он посадил меня на капот, и мы смотрели на великолепный пылающий закат. Каким-то образом это первое предложение из романа Маркеса позволило мне начать копаться в своих собственных воспоминаниях, в ярких моментах из моего детства. Благодаря книге «Сто лет одиночества» и веренице персонажей, охватывающей несколько поколений, я поняла, наконец, как бы я могла попытаться разобраться в своей личной истории, в том, что мне известно, призвав на помощь более значительное, более пространное видение вопроса.

Это, должно быть, была первая книга из всех, ранее прочитанных мной, которая начиналась с генеалогического древа в виде схемы родословной. Я помню, как меня поразило осознание того, что в одной книге может содержаться история нескольких поколений, многие годы жизни рода и его исторические корни. Именно Маркес дал мне добро на то, чтобы попытаться сделать так же, много позже, в моих книгах. Когда я начала писать «Врата на Луну», я была обескуражена необходимостью писать о людях, которые жили пятьсот лет назад, о людях, которые пережили Инквизицию. «Сто лет одиночества» напомнили мне, что я могу попробовать написать такую историю – просто мне нужно представить этих персонажей во всей их борьбе, со всеми их разочарованиями и чувствами. Я думаю, что одним из способов запечатлеть такой людской род является поиск моментов, подобных тем, с которых начинается книга – основополагающих мгновений, куда человек возвращается снова и снова на протяжении всей своей жизни.

Когда моему отцу исполнилось 80 лет, я позвонила, чтобы поздравить его с днем рождения, и была удивлена, когда он начал плакать. Он рассказал мне, что прошлой ночью он видел сон о том, что произошло, когда ему было четыре года, что-то такое, о чем он не вспоминал до тех пор, пока это не приснилось ему прошлой ночью. Он был потрясен тем, что ему удалось воскресить воспоминания, которые были давно утрачены, и сделать это настолько подробно. «Вся моя жизнь живет внутри меня», – сказал он. Чтение первого предложения из «Ста лет одиночества» напоминает мне о необходимости верить в то, что вся наша жизнь всегда остается внутри нас и ждет, пока мы найдем способ проникнуть туда.

Тот день, когда я впервые прочитала эту фразу – как полковник Аурелиано Буэндиа вспоминает, как он смотрел на лед – стал для меня одним из тех моментов, которые вспоминаются, когда ты стоишь в ожидании расстрела. В то время я чувствовала себя как будто стоящей у стены в ожидании расстрела, пусть даже на кону не стояли в прямом смысле жизнь или смерть, и пусть даже некоторые из моих проблем были мною же созданы. Но для меня это стало своего рода рефреном в тот момент, когда я лежала одна в постели, в тот серый день много лет назад, совершенно не зная, куда я иду со своей жизнью. Я снова возвращаюсь к тому своему ощущению, когда открываешь книгу, и тебя подхватывает состояние восторга. Каково это было – чувствовать, как открывается мир новых возможностей, настоящий живой мир, наполненный красками.

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ