4 Главное — возбудить в сердцах уважение к подвигам ума и просвещения

После прочтения мемуаров Сабанеевой разговаривала с мамой, обсуждая и делясь впечатлениями. Почти сразу же мне рассказали, что у ее дяди декабриста в учителях брата был историк литературы, цензор, профессор Петербургского университета и действительный член Академии наук Александр Никитенко, мол тоже, весьма интересный мемуарист, стоит почитать. Сказано - сделано.

Встречаясь впервые, в январе 1826г, с Александром Васильевичем мы видим перед собой бывшего крепостного, молодого человека, чрезвычайно взволнованного собственной судьбой. После декабрьских событий, он, как приближенный к одному из декабристов, боится и преследований за собой. Слишком много друзей из той среды, например Оболенский Е.П., Глинка Ф.Н., и особенно Александр Васильевич был дружен с Ростовцевым Я. И. (12 декабря 1825 года в письме Николаю I Ростовцев известил императора о возможном заговоре декабристов). Это самое письмо очень не давало покоя Якову Ивановичу, как можно же понять из дневника:

Но что скажет обо мне потомство?— заметил, между прочим, Ростовцев, — я боюсь суда его. Поймет ли оно и признает ли те побудительные причины, которые руководили мною в бедственные декабрьские дни? Не сочтет ли оно меня доносчиком или трусом, который только о себе заботился?
— Потомство, — возразил я, — будет судить о вас не по одному этому поступку, а по характеру всей вашей будущей деятельности: ей предстоит разъяснить потомству настоящий смысл ваших чувств и действий в этом горестном для всех событии.

Какие эмоции вызывает во мне Александр Васильевич тех годов? Восхищение, если честно. Хотя восхищение и просто удовольствие от чтения было всю книгу, даже когда автору было уже за 50. Просто я как-то совсем отвыкла видеть настолько разумного 22 летнего молодого человека, так стремящегося к самообразованию и обучению других. Даже когда он переживал плохие времена, совсем не имея денег, что бы было на что покупать перья и обувь, он пытался как то добиться стипендии или получать деньги за работу, переживая, что иногда приходилось продавать книги. Со временем, получив поддержку, он много и уважительно отзывается о своем попечителе - Константине Матвеиче Бороздином. Это на самом деле интересно - сам Александр Васильевич, как мне кажется, не упускает возможности потренироваться в описании людей, подробно рассказывая как воспринимает близких своих друзей, да и других людей вокруг, замечая и слабые и сильные стороны каждого, порой жалея, что не может повлиять и помочь добиться большего. Впрочем, он даже на самого себя периодически ругается - мол, мог бы больше времени уделять учебе или, сдав экзамен, оказывается недоволен собой - мог бы лучше. В молодости его дневник более открытый, больше мыслей обо всем, и чем старше он становится, тем большую собственную цензуру проходят его эмоции в записях. Ну, он же цензор, в конце концов.

Мы вообще мало любим останавливаться на предметах и углубляться в их суть. Все, что отзывает трудом, для нас нестерпимо. У нас многие люди, даже с талантом, заражены язвою лени и стремятся легким способом добывать похвалы и удивление. Для них все решает минута энтузиазма: они называют это вдохновением и уже ни о чем больше не заботятся.

Говоря о цензуре - читать про его работу и в цензуре и в университете было неожиданно очень интересно. Все эти истории о внутренних конфликтах цензоров между собой, авторами и начальством, рассказы про императора и его семью, истории о том, что запрещали печатать и за что сажали на гауптвахту (а Александр Васильевич в жизни побывал там дважды, за разные напечатанные произведения), за отношения военных и религиозных представителей к печатаемому (второй раз на гауптвахту он из-за военного и оказался). Со временем Александр Васильевич чаще стал сталкиваться с препятствиями к порученным ему целям, но, когда он уступал враждебному натиску подавал в отставку - "не тут-то было, меня чуть не за полы платья удерживают." Сплетни и слухи никогда не обходили его персону стороной, даже о взяточничестве говорили или попытках занять место директора Аудиторского училища, когда он предложил план его преобразования, борьба с издателями, когда он стал редактором «Современника».

Состояние нашей литературы наводит тоску. Ни светлой мысли, ни искры чувства. Вое пошло, мелко, бездушно. Один только цензор может читать по обязанности все, что ныне у нас пишут. Иначе и быть не может. У нас нет недостатка в талантах; есть молодые люди с благородными стремлениями, способные к усовершенствованию. Но как могут они писать, когда им запрещено мыслить? Тут дело вовсе не в том, чтобы направлять умы или сдерживать еще неопределенные, опасные порывы. Основное начало нынешней политики очень просто: одно только то правление твердо, которое основано на страхе; один только тот народ спокоен, который не мыслит. Из этого выходит, что посредственным людям ничего больше не остается, как погрязать в скотстве. Люди же с талантом принуждены жить только для себя. От этого характеристическая черта нашего времени — холодный, бездушный эгоизм. Другая черта — страсть к деньгам: всякий спешит захватить их побольше, зная, что это единственное средство к относительной независимости. Никакого честолюбия, никакого благородного жара к вольной деятельности. Одно горькое чувство согревает еще адским, жгучим жаром некоторые избранные души: это чувство — негодование.

Будучи цензором, он знаком со многими писателями и поэтами, и о каждом пишет в своем дневнике, рассказывая как сам видит его, как воспринимает. Особенно мне понравились его рецензии на Гоголя (которого признавал замечательным писателем, но сперва относится слегка насмешливо из-за вечного Гоголевского возвышения себя как гения. Рассказывает даже забавный случай про неудачный лекторский опыт Гоголя.) и на Пушкина.

Прискорбно такое нравственное противоречие в соединении с высоким даром, полученным от природы. Никто из русских поэтов не постиг так глубоко тайны нашего языка, никто не может сравниться с ним живостью, блеском, свежестью красок в картинах, созданных его пламенным воображением. Ничьи стихи не услаждают души такой пленительной гармонией. И рядом с этим, говорят, он плохой сын, сомнительный друг. Здесь поэт вполне совершил дело поэзии: он погрузил мою душу в чистую радость полной и свободной жизни, растворив эту радость тихой задумчивостью, которая неразлучна с человеком, как печать неразгаданности его жребия, как провозвестие чего-то высшего, соединенного с его бытием. Поэт удовлетворил неизъяснимой жажде человеческого сердца.

Александр Васильевич не обходит в дневнике и, скажем так, "отгружающий мир". Среди записей о путешествиях, о поездках на дачу с друзьями и посещенных концертах и вечерах, были записи и о войне с Турцией, о покушении на императора, и, особо жуткие, про свирепствующую в Петербурге холеру, когда каждый день умирало более 200 человек. Не обходит и историю дуэли Пушкина, предшествующую ей почти травлю писателя записками о рогоносце, достаточно подробно описывает его смерть и последующие похороны, рассказывая и о запрете университета ходить на них.

Русские не могут оплакивать своего согражданина, сделавшего им честь своим существованием! Иностранцы приходили поклониться поэту в гробу, а профессорам университета и русскому юношеству это воспрещено. Они тайком, как воры, должны были прокрадываться к нему.

Про события из жизни и смерть того же Гоголя пишет он не менее подробно, некоторое уже многими годами позже, отзываясь однако, как о его смерти как об "еще одной горестной утрате одного из сильных опор партии движения, света и мысли". Особо сетует на уничтожение его бумаг.
О собственной семье, Александр Васильевич, прямо как и Сабанеева, почти совсем не пишет. Разве что в дневнике мы встречаем слова - а я уже месяц как женат, упоминания о выездах с семьей, и упоминание вскользь - "В эти для меня роковые дни * я выпустил из виду разные общественные события" и только от редактора дневника в сноске мы узнаем о смерти любимого сына Александра Васильевича. А ведь в дневнике не было и слова о его рождении.
Он о своей встрече, легкой влюбленности и последующего общения с Анной Петровной Керн написал больше, чем о жене:

Не знаю, долго ли я уживусь в дружбе с этой женщиной. Она удивительно неровна в обращении, и, кроме того, малейшее противоречие, которое она встречает в чувствах других со своими, мгновенно отталкивает ее от них. Это уж слишком переутонченно.

Если в мемуарах Сабанеевой меня это весьма разочаровало, то читая этот дневник, я сразу понимаю - совсем не на цель рассказывать истории родственников направлены данные записи, и даже не ропщу на автора. Все личное было удалено из дневника уже при его редактуре и понятно почему.
Сам Александр Васильевич не был и создателем активного протеста против вещей, которые ему не нравились,скорее наблюдатель, как о нем говорили другие - в течение десятков лет он, по определению автора одной из критических статей о «Дневнике», "бессменно цензирует днем, а ночью, в тиши кабинета, изливает душу." Пусть он может не такой яркий и активный, но все равно мне нравится как человек.

Честно говоря, я и так выписала большое количество цитат из книги (все добавила на Лайф Либ), а ведь это только первый том дневника. О чем я могу сожалеть - дневник прошел множество разных редакций (в том числе и от дочери Александра Васильевича) некоторые вещи они убирали, другие чуть меняли и нельзя точно указать как много мест затронуло перо редактора. Из-за этого из текста периодически пропадают месяцы, хотя автор дневник вел практически ежедневно.