Цитаты — стр. 3

Не знаю, как объяснить тебе, но, видя изо дня в день, как мы из зверей вдруг превращаемся в ангелов и наоборот, я никак не могу понять, что же с нами такое происходит. Нельзя же, говорю я себе, быть одновременно и зверем и ангелом. Ведь одно из проявлений нашей сущности должно исключать другое, как бы уничтожать его. Это все равно что вырваться из ада и тут же начать карабкаться по лестнице Иакова, сделать попытку пробиться из адского пламени в иные пределы. Может, милость Господня столь далеко простирается, что он сохраняет хоть лучик надежды даже для самого закоренелого убийцы. Не знаю.

Ещё много лет назад я спас одного человека, я раздобыл ему сульфамиламидный препарат, последнее слово химиотерапии, и все поправились... Отец Хелона однажды избавил его от солитер, способ был на редкость простым, сначала надо принять слабительное и потом облегчиться прямо в таз с тёплой водой, паразит не может вынести отравленную среду кишечника и вылезает наружу, погружаюсь с головой, а это самое главное, в жидкость с приятной для него температурой...

Первый колодец, который мы обнаружили после мучительного восьмидневного перехода по обрывистым тропам и выжженным каменистым урочищам, носил имя Чега. Накануне мы весь день шли по ущелью, усеянному останками людей и верблюдов, некогда заблудившихся и нашедших здесь свой конец. Человеческие кости были совершенно белые, еще белее тех, что мы видели возле замка Ферраль, где впервые пришла ко мне моя донья Хосефина; на верблюжьих же скелетах сохранилась жесткая, высохшая шкура, натянутая туго, словно кожа на барабане. Когда мы проходили мимо, Мохамет Ифран, указывая на них, пояснил мне: животные умерли только потому, что погонщики утратили рассудок от зноя и жажды и зарезали их, чтобы напиться крови. Иначе верблюды учуяли бы воду, и им хватило бы сил до нее добраться — правда, возле колодца они бы все равно погибли из-за того, что некому набрать из него воды и напоить их. Таков суровый закон пустыни: животным не выжить без человека, а человеку — без животных.

Я хочу помнить лёгкую беззаботность твоих движений, кажущуюся небрежность, с какой ты наводишь порядок на кухне или расставляешь диски, манеру устраиваться во времени, не глядя на часы, как будто они сами должны приспосабливаться к твоему ритму или ты намерена посвящать всю свою жизнь любому своему действию - беседе или любви, тщательному подкрашиванию губ или написанию своих статей или переводов.

Нет, я вовсе не считаю, что человек не должен сражаться за свою землю, - лишь уверен, что во всем должен быть свой предел. Однако такие одержимые, как Зин, ничего этого не понимать не хотят, видимо, их страшит сама мысль о том, что рано или поздно они могут столкнуться с настоящей Идеей. Может, именно поэтому он меня и сторонится, знает, что если он захочет быть со мной откровенным, я заговорю с ним о том, чего он больше всего боится. "Послушай, Зин, - скажу я ему, - Идея добра живет внутри нас -
ну, вроде будущего ребенка. Или своего рода пророчества. Бьет назначенный час, и она как бы оживает внутри нас, рвется наружу, ты ее рожаешь, как женщина дитя. Произойти это может по разным причинам: например, ты теряешь дорогого человека, или заболеваешь тяжелой неизлечимой болезнью, или просто видишь самую обыкновенную чайку. Не знаю, как тебе это объяснить, Зин. Но я точно понял, что Идея - божественного происхождения, но она, будем говорить откровенно, не есть выражение самого Провидения или проявления божественной воли... Идея вырастает из самых недр души человеческой, она - естественна для человеческой сущности.
А сейчас я скажу тебе главное и прошу не смеяться в ответ, иначе мне придется ударить тебя по лицу: так вот, знай, что одним из составляющих этой идеи является заповедь, запрещающая убивать. Никто не имеет права убивать другого, Зин. Нет такой цели, какой бы благородной она ни была, которая оправдывала бы такое преступление, как пролитие крови".

Это было чудо подлинной гармонии, которое не объяснишь ни силой привычки друг к другу, ни готовностью к самопожертвованию ради любимого существа. Оно возникало из незначительных повседневных мелочей. "Ты хочешь пить, Бегоньита?" - И мы вместе пьем кока-колу из одной бутылки. Или: "Подожди, к тебе песчинка пристала..." И, когда она снимает её, ты понимаешь, что она ощущает эту песчинку всей своей кожей, она давно мешает ей. Это было наше сокровенное, истинное чудо, хотя мы об этом и не подозревали. Но ведь таким и должно быть подлинное чудо. Так было потому, что было именно так. Все настолько просто, что и думать не над чем, так ясно, что и понимать ничего не надо.

... разве террор - это не проявление суеверного ужаса? Не исключено, что в этом чувстве ужаса есть что-то религиозное: ведь великие жрецы атомного террора здравствуют и поныне. Их портреты мы каждый день видим в газетах. Брежнев, теперь Рейган... Они похожи на наследников первобытных шаманов, и, подобно тому как те постоянно держали своих сородичей на грани помешательства, эти сегодня умело промывают нам мозги, доводя до идиотизма. Они обуздывают нашу свободу, как им заблагорассудится. Эти новые Зевсы, господа и жрецы атомной молнии, облечены сегодня той же священной властью, что была у шаманов, ибо люди нуждаются в страхе и в тех, кто обеспечивает их потребность в страхе.

Бог покинул меня. Но потом я понял, что когда человек пытается вознестись выше того, что ему по силам, стремится в гордыне своей подняться на человеческим в себе, преступает некий зыбкий и трудноуловимый предел, - а в моем случае это принятие зла и преступления, - подобное вознесение над всякими запретами, сметающее барьер совести, в конце концов ведет к деградации личности или к безумию. Превращаешься в животное. В хищного зверя.
И все же может случиться - и это случается, - что, даже попав в подобную ситуацию, человек сумеет снова обрести Бога. Если такое случается, вдруг осознаешь по-настоящему свою подлинную сущность, божественное начало в себе, которое было заглушено идеями, ничего общего с истиной не имеющими. Все эти ложные идеи, они словно густой паутиной постепенно обволакивают сердцевину человеческой души, в которой запечатлена сокровенная Истина.