Цитаты — стр. 12

Подлинный талант Зоры Белси заключался не в сочинительстве стихов, а в умении добиваться своего. За полдня она могла настрочить адресату целых три письма. Виртуозно дозванивалась куда угодно. Составляла петиции и предъявляла ультиматумы. Когда город Веллингтон выписал ей незаслуженный (по ее мнению) штраф за неправильную парковку, дать задний ход пришлось не Зоре, а городу — на это ушло пять месяцев и тридцать телефонных звонков.

В Клер было то, что Карл встречал в учителях лишь ребенком, в дни, когда они еще не боялись, что он их обчистит или изнасилует: она ждала от него хороших результатов. Даже если в академическом плане это ни к чему не приведет. Он ведь не был настоящим студентом, а она не была его учителем — как и прежде, школы и Карл друг с другом не рифмовались. И все-таки она ждала от него хороших результатов. И он стремился не разочаровать ее.

Первое, что сделала Клер с рэпом Карла, — объяснила, из чего он состоит. Ямб, спондей, трохей, анапест. От всей этой зауми Карл страстно отрекся. Он привык к чествованиям в «Остановке», а не в классной комнате. Обширные сферы его личности сложились и окрепли на базовом убеждении, что школы — не для него.
— Как бы там ни было, поэтическая грамматика у вас в крови, — сказала ему Клер. — Вы практически мыслите сонетами. Положим, форма вам неинтересна, но это не значит, что вы ей не владеете.
После такого заявления трудно не вырасти в собственных глазах, обслуживая на следующий день клиента в фирменном магазине Nike и предлагая ему примерить те же кроссовки, но другого размера.

Клер завораживала хроника жизни, запредельно не похожей на ее собственную. Сама она была из международной, привилегированной и сдержанной в проявлении чувств семьи; она выросла среди американских интеллектуалов и европейских аристократов, утонченных, но холодных. Пять языков, сетовало одно ее стихотворений, ранних нескладушек начала 1970-х годов, и не сказать: люблю. Или, что еще важнее, ненавижу. А вот в семье Шантель обе фразы вспыхивали в доме с оперной закономерностью. Но сегодня Клер ничего об этом не узнает.

В его голосе стояли слезы, он боялся, что ему не скажут правды. Сердиться на него было нельзя, но Кики все-таки почувствовала досаду. Эти дети так упорно добиваются статуса взрослых, даже когда его признание совершенно немыслимо, а случись какая-нибудь петрушка, при которой их взрослость очень пригодилась бы, как они вдруг снова дети.

Для женщин вроде Лидии женщины вроде Клер были чистым недоразумением. Все успехи в жизни Лидии объяснялись ее фантастическими организаторскими способностями и профессионализмом. Не было такого учреждения в Штатах, которое она не могла бы преобразовать и реформировать, и в глубине души Лидия знала, что через несколько лет, покончив с Веллингтоном, она переберется в Гарвард, а оттуда куда угодно, может быть, даже в Пентагон. Она была мастером своего дела, а в ее американском мире уровень профессионализма равнялся занимаемой должности. Ты начинаешь с создания картотеки для какой-нибудь химчистки в Бэк Бее и заканчиваешь управлением сложнейшей базой данных самого президента. Лидия знала, как она достигла того, чего достигла, и куда ей дальше двигаться. Но она совершенно не понимала, как достигла своего положения Клер Малколм. Как может женщина, теряющая ключи от кабинета по три раза в неделю и не знающая, где взять канцелярские принадлежности, после пяти лет работы в колледже, носить громкий титул старшего профессора сравнительного литературоведения и получать зарплату в размере, прекрасно известном Лидии, поскольку Лидия имела дело с зарплатными ведомостями? В довершенье зла она еще и роман завела на рабочем месте. Лидия знала, что Клер Малколм творческая личность, но для нее это ничего не значило. Ученые степени она уважала — когда Джек опрокидывал кофе на документы, Лидия вспоминала про две его диссертации и смягчалась. Но поэзия?

Плавность, с которой Кики включилась в беседу, произвела впечатление на дочь. Все-таки презираемые Зорой традиционные светские добродетели Веллингтона — уклончивость, умение сглаживать острые углы, лживая любезность и расчетливая речь — кое-что значили. В пять минут все пальто висели, все гости держали по бокалу и вели небрежный разговор.

Говард начал входить во вкус и вскоре уже уверенно играл роль души общества: предлагал еду, разливал напитки, расхваливал своих упрямых, невидимых детей, исправлял цитаты, ввязывался в споры, дважды и трижды знакомил между собой гостей. За время каждой из бесчисленных трехминутных бесед он успевал проявить интерес и участие, побыть виновником торжества и поборником идеи, посмеяться над вашей остротой прежде, чем вы успевали ее отпустить, и наполнить ваш бокал, невзирая на пузырьки у его края. Застав вас за разыскиванием или надеванием плаща, он разражался мольбой покинутого влюбленного. Вы жали его руку, он жал вашу, — так вы и качались вдвоем, как матросы. Но вот вы осмеливались подколоть Говарда его Рембрантом — в ответ он выстреливал в ваше марксистское прошлое, группу плодовитых виршеплетов или одиннадцатилетнее копание в трудах Монтеня, но так добродушно, что вы не принимали это на свой счет. Плащ был снова забыт на диване. А когда вы опять заводили речь о неотложных делах со вставанием ни свет ни заря и выходили-таки за порог, вас посещало новое отрадное чувство, что Говард Белси не только не презирает вас, как вы всегда считали, но, напротив, тайно и безгранично вас обожает, и лишь природная английская сдержанность не позволяла ему выказать вам это вплоть до сегодняшнего дня.

Говард подозревал, что сын его стесняется. Видимо, стыд наследовали все мужчины в роду Белси. Как мучительно в таком же возрасте стыдился Говард своего отца! Ему хотелось, чтобы тот не был мясником, чтобы вместо весов да ножа он орудовал мозгами, — в общем, чем-то походил на сегодняшнего Говарда. Но ты меняешься, меняются и твои дети. Может, Леви предпочел бы папашу-мясника?

Люди лезут из кожи вон, стараясь выяснить, влюблены они или нет. И не могут этого уразуметь, а все решения летят прахом. Это происходит каждый день. Давно следовало бы понять, что проблема влюбленности – легче легкого. Самое трудное разобраться в том, как быть дальше. Вот тут-то и следовало бы пошевелить мозгами, вместо того чтобы принимать слово «любовь» за сигнал к полному обалдению. Было бы куда больше толку, если бы люди не предавались самокопанию, доискиваясь, влюблен ли ты или что такое любовь и прочее. Вы же не спрашиваете себя, что такое сливы или как узнать, нравятся они вам или нет. Вот так-то.

Она злобится, поскольку сын и любимая дочь живут отдельно, в их домах царит веселье, там детская беготня и модно одетая молодежь, там, несомненно, обитала бы и она сама, если б не ее утешение - дочь-вековуха, которая модным журналам и званым обедам предпочитает тюрьмы и поэзию, а потому ничуть не утешает.

Итак, мне девятнадцать, и я сам не всегда понимаю, что делаю; ворую мысли из книжек, отражаюсь в чужих глазах, не обгоняю на улице стариков и калек, боясь огорчить их своей резвостью, люблю наблюдать детей и животных за игрой, но буду не прочь посмотреть, как избивают нищего или как машина переедет маленькую девочку, ведь все это — опыт; не люблю сам себя, но высмеиваю людей, менее умных и красивых, чем я.