Права ли была Джордж Элиот, считая, что книги могут сделать нас лучше?

Памела Эренс о романе «Мидлмарч» и нравственной ценности художественной литературы

Я выросла в 1960-е и 70-е, и уже потому меня привлекали либеральные взгляды, но они стали мне особенно близки, когда я поняла, что принадлежность к женскому полу добавляет в мою жизнь немало трудностей. Учась в университете, я пыталась в этих трудностях разобраться и понять, что с ними поделать — как вести себя в отношениях с мужчиной, если я не всегда чувствовала себя или не всегда хотела быть стандартно женственной? Как справиться со страхом насилия, который я испытывала, проходя ночью по улицам рядом с моим общежитием? — а потому жадно прочитывала классические феминистские труды Симоны де Бовуар , Сьюзан Браунмиллер , Кейт Миллетт , Бетти Фридан , Шуламит Файрстоун и прочих.

В университете студенты объединялись в группы и выступали за ядерное разоружение, поддерживали сандинистов в Никарагуа и забастовку объединившихся в профсоюзы офисных и технических работников Йеля, требующих повышения зарплаты. Университет, как в аудиториях, так и за их пределами, воспитывал в нас понимание того, как сила и власть используются против определенных социальных групп и общественных благ.

Я знаю то же, что и любой человек, следящий за новостями, и я всегда остро чувствую несправедливость, а потому постоянно борюсь со своей склонностью сидеть дома и читать или писать о выдуманных людях; с желанием пребывать в тишине и спокойствии, с постоянной тревогой и неловкостью, которые я испытываю среди незнакомых людей; с тем, что не люблю работать в команде. Я же должна оказывать хоть небольшую помощь тем людям, условия жизни которых нужно улучшить? Время от времени признательные читатели присылают мне письма, которые радуют меня и словно вознаграждают за мой труд, но ведь не поспоришь, что написать книгу, с которой человек проведет пару приятных часов — совсем не то, что улучшить условия, в которых он работает, повысить его зарплату или уровень медицинского обслуживания.

В романе Мидлмарч отчетливо выражены взгляды на труд и на то, как трудиться достойно — как труд становится нравственной силой в мире. В «Мидлмарче» идеальный работник — Кэлеб Гарт: подрядчик, землемер и управляющий. Он невероятно честен, презирает лень и действия в обход правил. Этот персонаж отчасти списан с Роберта Эванса, отца Джордж Элиот. Он тоже был управляющим (надзирал за арендаторами крупного землевладельца). Хотя взаимоотношения Элиот с отцом были натянутыми, она уважала его добросовестное отношение к труду, беспристрастную рассудительность и практический склад ума. Вероятно, Кэлеб Гарт — лучшая версия Роберта Эванса. Семейство Гартов живет бедно, потому что Кэлеб никогда не бросает работу, не доведя все до конца, и отказывается брать более высокую плату за свой труд.

Описывая Кэлеба, Джордж Элиот ясно говорит нам о своих убеждениях — для того, чтобы трудиться достойно, нужно быть честным человеком, мастером своего дела; нужно трудиться с полной самоотдачей, думать в первую очередь о том, как лучше выполнить работу, а не о денежном вознаграждении. Тертий Лидгейт, новый доктор в городке, работает именно так. Поначалу нерадивый, Фред Винси в итоге тоже становится хорошим работником. И в других романах Элиота часто встречаются герои, воплощающие этот идеал: к примеру, Адам Бид, деревенский плотник — персонаж книги, названной его именем.

Такие герои романов Элиота не всегда высокообразованные; их знания получены на практике, неразрывно связаны с землей и традициями ремесла. Они явно противопоставлены другим, например, мистеру Плимдейлу, продавцу ткани в романе «Мидлмарч», который разбогател, используя дешевые краски, разъедающие шелк, и банкиру Николасу Булстроду, который жертвует на благотворительность деньги, полученные в результате не совсем законных деловых операций.

Мне бы хотелось верить, что Элиот сочла бы преданность ремеслу писателя достойной не меньшего уважения, чем преданность обработке земли или плотницкому делу. Но она, скорее всего, ответила бы, что все не так просто.

Когда «Мидлмарч» был опубликован, Элиот в своем дневнике написала: «Еще ни одна моя книга не была принята с таким воодушевлением — даже Адам Бид , и многие с признательностью выразили мне свою убежденность в том, что эта книга окажет самое положительное влияние на умы читателей. Ничто другое я не сочла бы за большее благо». Элиот писала книги не просто так — у нее был замысел, цель; ее романы должны были не просто развлечь читателей или заставить их поразмышлять — они были призваны делать людей лучше.

Сейчас мы можем скептически отнестись к подобной цели. Пожалуй, отчасти из-за такого отношения в начале ХХ века — в период модернизма — книги Элиота многим казались устаревшими. В выдающихся произведениях художественной литературы того времени ( Солдат всегда солдат Форда Мэдокса Форда, Миссис Дэллоуэй и На маяк Вирджинии Вулф, Улисс  Джеймса Джойса) на первый план выходит передача, отражение сознания человека на страницах книги и совершенство формы, а не стремление показать разницу между добром и злом, добродетелью и пороком. Читатель стал искушенней, и авторам больше не надо было снисходить до него и растолковывать, что хорошо, а что плохо.

Другие направления в литературе постепенно вытеснили (или вместили в себя) модернизм, и в книги вновь проникли нравоучения — вопрос только, какие именно. Коммерческий успех и расположение критиков, которыми пользовались книги таких писателей, как Теодор Драйзер , Эптон Синклер , Синклер Льюис и Джон Дос Пассос , наталкивали на мысль, что истинное предназначение литературы - в изобличении пороков капитализма. В 1960-х такие писатели, как Леонард Майклс и Филип Рот , создали антимораль, отбросив старые представления о сексе и подчинении властям. В каждом периоде некоторые книги создавались под влиянием происходящего в то время в политике и обществе, но при этом не все они на поверку оказываются искусством.

Через 25 лет наши моральные принципы будут более ясны. Некоторые из самых восторженно принятых произведений современной литературы делятся на проявляющие болезненно дотошное внимание к мучениям на расовой или сексуальной почве ( Колсон Уайтхед , Ханья Янагихара ), либо к леденящему человеконенавистничеству ( Отесса Мошфег , Мишель Уэльбек ). С одной стороны, кажется, будто высшей нравственной целью литературы является исследование власти расового и полового фактора над людьми, а с другой стороны — будто есть некая извращенная доблесть в равнодушии к нормам морали.

Несправедливо полагать, будто работы Элиот чересчур серьезны и слишком уж нас поучают. Увлеченному читателю ее книги уж точно не покажутся скучными благодаря доброжелательности Элиот и тому, как она сопереживает героям своих романов. О добродетели писать всегда труднее, чем о пороке, и попытка Элиота изобразить добродетель как можно ярче захватывает, как смертельный номер. Очень и очень многие избегают писать об этом именно потому, что боятся показаться сентиментальными, читающими мораль или не вполне искренними. Элиот же прекрасно справляется, и я всякий раз, в изумлении качая головой, спрашиваю себя: «Как только ей это удается?»

Ответ в немалой степени заключается в преданности Элиот жизненной правде, которую она наблюдает. В эссе («Естественная история немецкой жизни»), опубликованном незадолго до ее первых опытов в художественной литературе, она писала, как важно автору показывать «не те мотивы и влияния, которым, по мнению моралиста, следует воздействовать на рабочего или ремесленника, а те, которые действительно на него воздействуют». Она не боится показа «крестьянина во всем его загрубелом безразличии и ремесленника в его недоверчивом эгоизме».

Ответ частично и в том, что Элиот никогда не смотрит исключительно глазами своих персонажей. Удивительно — она так глубоко проникает в душу и характер каждого, но в то же время никогда не забывает смотреть на них со стороны. Когда автор показывает нам персонажей такими, какими они видят сами себя — добрыми, великодушными, заботливыми людьми или отважными, сильными и разумными защитниками — они кажутся нам слащавыми и неубедительными. Если автор наделяет своих персонажей лишь положительными качествами, мы чувствуем обман. Элиот же привлекает та добродетель, что зарождается среди эгоизма, слабости, заблуждений и страхов, бушующих в каждой душе. Она пытается понять, в каких условиях добродетель может пробиться на поверхность.

В Мельнице на Флоссе Элиот написала известные слова: «Никогда не любили бы мы природы, если б не протекало среди ее наше детство» (перевод Г. Островской, Л. Поляковой), подразумевая долгие, неспешные часы, проводимые ребенком с цветами, птицами, в родных уголках природы, добавляя: «Какая новизна стоит этого сладкого однообразия, где все нам известно, и где все, именно потому, нам нравится?» (перевод Г. Островской, Л. Поляковой). В понимании Элиота добродетель произрастает как раз из природы и из детства. Именно в детстве мы влюбляемся стремительно и любим без оглядки, и — если нам повезет — наше желание любить вознаграждается и оттого крепнет, а не наказывается и не подавляется. (Не случайно самая благополучная пара в «Мидлмарче» — Мэри Гарт и Фред Винси, которые дружат с детства и когда-то вместе играли). Мы видим, как в природе происходят события, с нами не связанные, и так узнаем, что жизнь вокруг нас так же реальна, как мы сами и наши чувства и переживания. Именно в осознании этого Элиот видит основу нравственности.

Многие книги Элиот пронизаны ее любовью к пейзажам детства: «Сцены из клерикальной жизни», Адам Бид , Мельница на Флоссе , Мидлмарч . Чувствуешь, что эти пейзажи для нее — сама любовь. Ее считали одной из самых просвещенных и умных прозаиков, но в то же время она была одной из самых приземленных. Из школы детства и тактильного познания мира развивается отзывчивость, а из нее возникает желание облегчить боль других, из которого, в свою очередь, появляется то, что Элиот считает еще более высоким проявлением добродетели: желание сопереживать тем, чью боль мы не в силах унять.

Всякий раз, когда я читаю «Мидлмарч» и дохожу до этих моментов, к моим глазам подступают слезы. Один из них — эпизод, в котором Лидгейт сообщает Доротее Брук и ее мужу, Эдварду Кейсобону, который намного старше ее, что Кейсобон страдает жировой деградацией сердца. После ухода Лидгейта Доротея, постоянно одинокая в недолгом браке, подошла к мужу, чтобы утешить его, но он холодно взглянул на нее; когда она попыталась взять его под руку, он «по-прежнему держал руки за спиной, и ее ладонь соскальзывала с его неподвижного локтя» (перевод И.Гуровой и Е.Коротковой). Холодность Кейсобона возмутила и разгневала Доротею.

Она впервые винит не себя, а мужа в том, что они несчастливы в браке. Она проводит в будуаре целый день, пытаясь справиться со своими мыслями и чувствами. Постепенно она начинает обуздывать гнев. Она ждет обычного позднего часа отхода мистера Кейсобона ко сну и выходит из будуара, чтобы встретить его. Она ничего от него не ожидает, но хочет сдержать свой гнев.

Затем:

Когда ее муж остановился напротив нее, она увидела, что лицо его выглядит совсем измученным. Заметив ее, он слегка вздрогнул, и она молча устремила на него умоляющий взгляд.
— Доротея! — воскликнул он тоном кроткого удивления. — Вы ждали меня?
— Да. Мне не хотелось вас беспокоить.
— Идемте, дорогая, идемте. Вы молоды, и вам еще не надо продлевать жизнь бдениями.
Услышав эти ласковые, полные тихой печали слова, Доротея почувствовала то облегчение, которое мы испытываем, чуть было не причинив боли искалеченному существу. Она вложила руку в руку мужа, и они пошли рядом по широкому коридору (перевод И.Гуровой и Е.Коротковой).

Желание Доротеи обидеть, ранить мужа превратилось в понимание того, что он, обидевший ее, и сам испытывает не менее сильную (пусть и немного иную) боль. Образ двух страдающих, несовершенных, измученных душ, рука об руку идущих к тому, что их ждет впереди, глубоко трогает меня, особенно после всего, что между ними произошло. Сдержанный, ушедший в себя Кейсобон уже не изменится. Но готовность Доротеи сопереживать ему, испытывать то же, что и он, приносит им спокойствие и пробуждает в Кейсобоне всю нежность, на которую он способен.

Также и Лидгейт, хоть его и ранит постоянная ложь и честолюбие супруги, сумел посмотреть на мир с ее точки зрения и сочувствовал ей чаще, чем гневался. Он понимал, что у него есть работа, а у нее — лишь статус супруги и все, что с ним связано.

Добродетель, о которой пишет Элиот, всегда проявляется в понимании одного человека другим и в поступках (подчас непростых), которые один совершает ради другого. Когда Лидгейт оказался без причины замешан в местном скандале, Доротея встала на его сторону, несмотря на то, что даже близкие друзья и коллеги отступились от него. Она укоряет их: «Мы превозносим все виды отваги, кроме одного — отважного заступничества за ближнего» (перевод И.Гуровой и Е.Коротковой).

Хоть такая добродетель и может показаться слишком простой и незначительной, проявить ее совсем не легко. Как считает Доротея, справедливость на расстоянии не так уж много стоит. Ее дядя, мировой судья, борется за то, чтобы осужденные за воровство не были приговорены к смерти. Но он не желает тратить деньги на создание таких жизненных условий для своих арендаторов, чтобы у них не возникало желания воровать.

И наоборот, когда Кэлеб Гарт случайно узнает о том, что Николас Булстрод, получив наследство, не выплатил его часть еще одному законному наследнику, он говорит Булстроду, что больше не может быть его управляющим, хотя благодаря этой работе финансовое положение семейства Гартов только-только стало более стабильным. Отказ Кэлеба работать у Булстрода не был ни гневным, ни торжественным — Кэлеб лишь сожалеет о том, что вынужден бросить работу. Он убежден: тем, у кого нечиста совесть, жить тяжелее, чем честным людям, и нет нужды «делать их жизнь еще горше». Он говорит банкиру, что никому ничего не скажет, поскольку не осуждает его и не знает всех обстоятельств дела. Просто совесть не позволяет ему и дальше работать на Булстрода.

* * *

В глубине души я всегда чувствовала, что должна, как и Доротея, сопереживать людям, мгновенно понимать, что они чувствуют и постоянно искать возможности помочь страждущим, и в то же время не верила, что у меня когда-нибудь получится стать такой. Однако чем больше проходит времени, тем чаще Доротея кажется мне не образцом для подражания, а недостижимым идеалом, попыткой Элиот создать убедительное воплощение добродетели. Бернард Д. Пэрис, литературовед, в 1965 году написал «Жизненные эксперименты: Джордж Элиот в поиске ценностей», а затем, спустя почти сорок лет, написал книгу «Перечитывая Джордж Элиот», в которой отказался от прежнего восторженного мнения о нравственной философии Элиот. Жизненный опыт и психотерапия убедили его в том, что, хоть все в один голос превозносят Доротею, Лидгейта и других персонажей книг Элиота за отсутствие эгоизма, на самом деле эти герои действуют себе во вред, причем безо всякого смысла. Их «порабощают желания других»: Доротея порабощена желаниями мужа, а Лидгейт — желаниями супруги. Элиот «не отделяет обоснованные, оправданные нужды других от их неразумных и несправедливых притязаний», что «не так заметно из-за сюжета и красноречия автора». Пэрису самоотречение таких персонажей кажется их «навязчивой идеей», «манией».

В словах Пэриса определенно есть доля правды — чтобы избежать последствий роковой преданности Доротеи Кейсобону, Элиот решает умертвить его болезнью сердца. Пэрис предполагает, что Элиот в своем творчестве уделяла такое пристальное внимание понятиям о долге и самопожертвовании, потому что испытывала вину за решения, принятые ей в переломные моменты жизни, например, за то, что, несмотря на протесты отца, она отказалась следовать вере, в которой была воспитана, или за то, что решилась в открытую жить с женатым мужчиной.

Эту гипотезу невозможно доказать, но она заставила меня переосмыслить мое прочтение Доротеи и Лидгейта. Может, я так восхищаюсь ими потому, что стыжусь своего комфорта и независимости — своего нежелания жить только ради других. (Я точно знаю, что некоторых читателей Доротея раздражает, а не вдохновляет.) Пэрису праведность Доротеи кажется ее способом самовозвеличиваться, а уступки Лидгейта мелочным требованиям жены представляются ему проявлениями отчаянной и жалкой нужды быть нужным.

Во всех хороших романах можно найти противоречия в нравственных ценностях — иначе они не были бы интересными. Я полностью согласна с умозаключениями Пэриса, но по-прежнему вижу в Доротее и в Лидгейте нечто величественное и прекрасное. С возрастом я все больше разделяю взгляд Элиот на мир. Недавно два моих хороших друга несколько дней не отвечали на электронные письма, которые я им отправила. Мне было очень важно получить ответы, а они все не приходили. Раньше меня охватила бы тревога и гнев, и я бы решила, что друзья меня совсем не ценят. Словно Доротея в своем будуаре, вспоминающая все обиды, что ей причинил муж, я бы начала думать, как выразить им свое недовольство или, стремясь оградить себя от подобных переживаний в будущем, перестала бы так им доверять. На этот же раз я просто решила, что, раз они не отвечают, на то есть весомые причины, со мной никак не связанные. Я стала больше верить в простую человеческую порядочность. Теперь я быстрее и легче отпускаю обиды, если кто-то плохо со мной обходится — не потому, что я стала праведницей, а потому, что теперь лучше понимаю: совсем не в каждой ситуации я — главное действующее лицо. Раньше я так ревностно оберегала свои границы из-за гордости и боязни того, что мной воспользуются для достижения своих целей.

В этом осознании и в самопрощении я вижу воздействие жизненных принципов Элиот: нам хочется быть хорошими людьми не затем, чтобы заработать побольше призовых очков за нравственность, а потому, что такое поведение более согласно с тем, как на самом деле устроен мир. Временами я больше сочувствовала своим персонажам, чем людям существующим — я не судила их так строго — но, может, это сочувствие первым, подкрепленное примером Элиот, пробудило сочувствие последним.

* * *

Элиот считала, что моральные ценности нужны не только в межличностных отношениях. Она интересовалась политической деятельностью и реформаторскими движениями, как современными ей, так и давними. «Феликс Холт, радикал» был написан Элиотом непосредственно перед «Мидлмарчем». События двух романов происходят в одну эпоху, но в «Феликсе Холте» Элиот более прямо пишет о политиканстве, обсуждениях Билля о парламентской реформе 1832 года, в результате принятия которого места в палате общин были распределены более справедливо и больше людей получили право голосовать.

В романе «Феликс Холт» описаны и грязные приемы, применяемые во время предвыборной кампании — например, подкуп избирателей алкоголем — и предвыборный бунт. В «Ромоле», написанной перед «Феликсом Холтом», отражена политическая нестабильность во Флоренции в конце XV века. В книге Даниэль Деронда  — последнем романе Элиота — затрагивается возникновение сионизма.

А терзания Мэгги Талливер в «Мельнице на Флоссе», Доротеи в «Мидлмарче» и Гвендолен Харлет и княгини Хальм-Эберштейн в романе «Даниэль Деронда» ясно говорят о необходимости провести социальные реформы и внести правки в законы, чтобы освободить женщин XIX века, зависящих от отцов, братьев и мужей.

Но Элиот никогда не верила в то, что существующее положение вещей можно изменить радикальными мерами. Она не доверяла решениям, слишком резко меняющим привычный уклад жизни. Ей было известно, что сообщества людей развиваются на основе традиций и стабильности, а потому она понимала, что, хоть перемены желательны или даже необходимы, наибольшие плоды они принесут, если их вводить постепенно. «Я питаю склонность к сохранению, а не к разрушению», — написала она в 1868 году в одном из своих писем.

Это высказывание напомнило мне об одном разговоре с друзьями из Комитета солидарности с народом Сальвадора — организации, выступающей против вмешательства правительства Соединенных Штатов в гражданскую войну в Сальвадоре в 1980-х годах. Некоторые из моих друзей считали, что будут оправданы, если совершат насилие ради дела этой организации. Их умозаключения казались очень логичными — я не могла отыскать в них ошибку — но и согласиться с ними я тоже не могла и чувствовала себя виноватой. Я что же, готова мириться с тем, что злодеяния будут совершаться и дальше? Может, я слишком равнодушна? В «Мидлмарче» Элиот выразила именно то, что я смутно чувствовала: «Любая доктрина может заглушить в нас нравственное чувство, если ему не сопутствует способность сопереживать своим ближним» (перевод И.Гуровой и Е.Коротковой).

Если бы я вспомнила эту фразу тогда, я бы вот что сказала друзьям: поступки во имя морали должны сдерживаться проверкой с позиций объективной реальности и этических сомнений. Очень просто убедить себя в том, что мы имеем право решать за других, какую боль и какой вред можно причинять. Я бы добавила, что возмутительные, несправедливые деяния действительно совершаются каждую секунду и повсеместно. Но отвечать на них насилием — не выход. Если бы нам довелось увидеть, что насилие навлекает и на правых, и на виноватых, если бы мы в каждой жертве видели чьего-то брата, отца, друга, чью-то сестру или мать, мы бы никогда с ним не согласились. (К слову, я убеждена, что никто из спорящих в тот день никогда не совершал и не планировал акты насилия.)

Может, потому, что ее либеральные идеалы сталкивались с опасениями насчет радикальных перемен, Элиот никогда в открытую не участвовала в политических движениях и никогда не пыталась склонить людей к какой-либо точке зрения. По словам одного исследователя, она «не хотела впутываться в спорные вопросы, потому что считала себя недостаточно мудрой и не любила вынужденно не соглашаться с людьми». То же самое можно сказать и обо мне. Я пробовала обзванивать избирателей, стучаться в двери квартир, пытаясь убедить людей разделить мое мнение, но я все это терпеть не могла. Я чувствую себя некомфортно, когда на заседаниях школьного совета говорящие распаляются и становятся агрессивными. Есть вопросы, которые для меня очень важны (право на аборт, право на свободу слова, более доступная избирательная система).

Но каждый раз, когда я пытаюсь направить свою энергию на политическую активность, я становлюсь все несчастнее и наконец со стыдом признаю свое поражение, отступаю и возвращаюсь к деятельности чисто интеллектуальной (то есть к бесконечному чтению обзорных статей в журналах). Может, это социофобия? Боязнь толпы? Вполне возможно. Время от времени я все же занимаюсь политической деятельностью незначительного свойства и выписываю чеки — но мне постоянно кажется, что этого мало. Элиот могла оправдать свое неучастие в такой деятельности верой в то, что ее книги делают людей лучше. Могу ли я оправдаться тем же?

Вряд ли. И это проблема — потому что я не только не считаю свои произведения инструментами нравственного улучшения, главное — я не думаю, что занятие вопросами морали является неотъемлемым свойством художественной литературы в целом. Нет, я не думаю, что она аморальна и не считаю ее легкомысленной. Всякому, кто серьезно настроен заниматься писательством, для создания книги потребуется неистощимое усердие, навыки и верность своему делу. Такому человеку придется сражаться за честность, точность и отстаивать свои взгляды. Чрезмерная любовь к себе в таком деле губительна. В этом отношении писательство, пожалуй, не менее почетно и достойно уважения, чем труд Кэлеба Гарта на стройке и в поле. Но истории и романы сами слишком неоднозначны и туманны, а потому вряд ли способны привить нам моральные ценности или направить нас. Да и сама эта цель — пытаться сделать кого-то лучше - мне не по душе. Какое я имею на это право? Я сама — не пример для подражания, тем более мораль, как мне кажется, не так-то легко передать из рук в руки, точно вещь.

Элиот удалось создать сильные истории о моральных терзаниях и о прозрениях, но эти истории не просты, и Элиот — скорее исключение, доказывающее правило: нравственное наставление читателей — опасная цель для писателя. Нравственной целью моего литературного творчества можно назвать, пожалуй, лишь более сдержанную версию цели, которую Элиот выразила в письме к своему другу Чарльзу Брэю: «Я жажду добиться своими произведениями лишь одного — чтобы те, кто их читает, могли лучше представить и почувствовать горе и радости тех, кто ничем на них не похож, кроме факта принадлежности к роду людскому, борющемуся и ошибающемуся».

Мной тоже движет стремление заставить людей чувствовать. В моем случае оно, возможно, более эгоистическое, чем у Элиот: обычно я пытаюсь заставить своих читателей чувствовать то же, что и я, чтобы мне не было так одиноко. Я не описала в своих книгах практически ни одного события из собственной жизни, но ситуации, придуманные мной, должны вызывать эмоции и переживания, которые я испытывала на самом деле. Мне хочется заставить читателей чувствовать, чтобы не быть одинокой, а не потому, что им эти переживания что-либо принесут. И все же иногда я получаю весточки от читателей и понимаю, что в моих книгах они нашли что-то для себя. Может, моя готовность (или потребность?) изучить собственные ненавистные или пугающие чувства и порывы, даже рискуя испытать стыд или стать уязвимее, убеждает других в том, что и они могут не молчать о происходящем в их душе. Может, литература работает как «невидимая рука рынка» Адама Смита — когда каждый из нас пишет из эгоистических соображений, все в итоге выигрывают? Такое предположение идет вразрез с философией Джордж Элиот, но оно следует из моего жизненного опыта.

Может, я застряла на низших уровнях созданной Элиот системы нравственной деятельности — на уровне физического мира и осязательного восприятия. Мое решение оставить работу в журнале после рождения первенца было продиктовано чем-то сродни чувству Элиот, что ее истоки — в ритмах и значимости ранних лет жизни. Я не жила ни на ферме, ни рядом с ней, и вокруг даже толком не было цветов с деревьями, но забота о младенце — опыт чисто физический, и я хотела не упустить ни секунды этих впечатлений. Мне хотелось баюкать, менять пеленки, прижимать младенца к себе, когда он плачет, обонять его запахи, чувствовать его прикосновения. Мне хотелось накормить его первой ложечкой твердой пищи, увидеть, как прорезывается первый зубик, направить первые шаги. Я не хотела проводить с моим ребенком всего по нескольку часов в день, сбиваясь с ног и опаздывая на работу или же после работы, устав за день. Я хотела воспитывать своего ребенка не спеша, неторопливо, чтобы уделять ему все мое внимание. Мне казалось, что если я хочу лучше узнать его, мне нужно постоянно быть рядом, и тогда моя любовь к нему оформится и окрепнет.

Я не считаю, что мое решение будет верным для всех: может, оно не было лучшим даже для моих двоих детей, но тогда оно казалось мне правильным. Мое решение уйти с работы, остаться дома, «вложиться» в детей было актом отчасти самопожертвования, отчасти — самолюбования (а отчасти — привилегией, доступной верхушке среднего класса). Я приняла его ради них, ради себя и ради того, чтобы писать. Я не знала, что получится в итоге — просто это был шаг к чему-то высокому, светлому, направленному в будущее.

* * *

Как можно понять из эссе «Естественная история немецкой жизни», Элиот вовсе не считала пустой и никчемной литературу, просто отражающую реальность и не стремящуюся сделать читателей лучше. Если писательницу не вдохновляет добродетель и надежда, ей следует беззаветно и честно писать о том, что ее волнует. Тут я бы спросила: «А разве красота совсем ничего не стоит?» Красота языка сама по себе является даром, способным утешить нас, как является даром прекрасная ваза или музыкальное произведение. Мелодичное предложение, исполненное чистого, искреннего чувства, заставляет остановиться, перечитать его, вздрогнуть от восторга. Может, только на это я и могу надеяться — заставить кого-то далекого и незнакомого несколько раз испытать подобное.

На встрече писателей, объединившихся, чтобы не дать Трампу победить на выборах 2020 года, Сири Хустведт , одна из организаторов, говорила о том, что писательство — разговор один на один: один голос беседует с одним читателем за раз. А в СМИ, от которых не спрятаться, и в упрощенном, вдолбленном в голову многократными повторениями языке демагогов все с точностью до наоборот. Хороший слог воздействует на читателя медленно. Но удивительно, что именно неспешность, общение один на один дают нам надежду на возникновение общества, в основе которого лежит искренность чувств и критическое мышление. Еще один парадокс литературы заключается в том, что каждый писатель сформирован долгой историей книг, написанных до него, и к ним же он обращается в своем творчестве. Личность и общество сливаются в процессе создания и чтения художественной литературы.

Я помню времена (особенно время моей непростой юности — лет с 15 до 25), когда предложения в книгах приковывали меня к месту, заставляли не замечать, как летит время, отводили заботы и вновь пробуждали надежду, сочувствие, смех и радость. Разве этого мало?

Получилось так, что осенью 2001 года, когда был разрушен Всемирный торговый центр, я читала Анну Каренину . Следующие несколько недель я часто не могла читать ничего, кроме газет, из-за ужаса и беспокойства о том, как случившееся отразится на моих маленьких детях. Но в другие часы меня выручал роман Толстого. Рассказчик в «Анне Карениной», так же как и в «Мидлмарче» — проводник здравого смысла. Я знала, что стоит мне поднять глаза от страниц книги, и я снова окажусь в страшном, непредсказуемом мире, но, читая предложение за предложением, я находила порядок и постоянство, утешающие меня. Порядок в «Анне Карениной» не казался ни фальшивым, ни устаревшим, и неважно было, что мир, в котором живут герои романа, давно остался в прошлом. Я и не ждала от «Анны Карениной» обещаний того, что все будет хорошо в начале XXI века в Соединенных Штатах Америки. Мне просто нужно было физически вспомнить — ведь ритм предложений ощущаешь физически — что возможен хоть какой-нибудь, любой порядок.

Когда в ноябре 2016 года всех поразила победа Трампа на выборах, я читала роман Марго Ливси  «Ртуть». Тоже проводник здравого смысла. А в марте, апреле, мае и июне 2020 года, в первые месяцы пандемии, когда все были напуганы и сбиты с толку, я участвовала в совместных онлайн-чтениях Войны и мира , которые вела Июнь Ли . В середине июня, после того как мы дочитали книгу, 650 участников чтений подключились к конференции Zoom, чтобы послушать, как Ли комментирует роман. В чате одно за другим появлялись сообщения с выражениями глубокой благодарности за совместные чтения «Войны и мира» в такое время.

В конце романа «Мидлмарч» мы узнаем, что Доротея вышла замуж во второй раз и родила ребенка. Несмотря на романтические мечты о нравственных подвигах, она так и не совершит никаких великих актов праведности или человеколюбия. По крайней мере, рассказчик ни одного нам не назовет, а сообщит только, что «ее восприимчивая ко всему высокому натура не раз проявлялась в высоких порывах, хотя многие их не заметили» (перевод И.Гуровой и Е.Коротковой). Но она продолжает влиять на тех, кто рядом с ней, и ее влияние «огромно, ибо благоденствие нашего мира зависит не только от исторических, но и от житейских деяний; и если ваши и мои дела обстоят не так скверно, как могли бы, мы во многом обязаны этим людям, которые жили рядом с нами, незаметно и честно, и покоятся в безвестных могилах» (перевод И.Гуровой и Е.Коротковой).

Невероятная мелодичность этих предложений всякий раз трогает меня до глубины души. Может, в этом мое призвание: создавать истории, которые — пусть всего на несколько часов или дней — перенесут кого-то совсем мне незнакомого в мир, где все хорошо. Надеюсь, у меня это получится. Я понимаю, что значит — находить в словах утешение.

Отрывки из книги Памелы Эренс «Middlemarch and the Imperfect Life: Bookmarked »

Памела Эренс (Pamela Erens)

Памела Эренс — автор The Virgins , Eleven Hours и «The Understory»; книги для детей младшего подросткового возраста «Matasha» и книги-рассуждения о классическом романе Джордж Элиот «Middlemarch and the Imperfect Life». Она - финалистка книжной премии Лос-Анджелес Таймс в номинации «Дебютная книга» (the Los Angeles Times Book Prize for First Fiction), международной премии Уильяма Сарояна в области письма (the William Saroyan International Prize for Writing) и премии Джона Гарднера в области художественной литературы (the John Gardner Fiction Book Award). Ее эссе и рецензии публикуются в «Vogue», «Elle», «Slate», «Virginia Quarterly Review» и «Los Angeles Review of Books».

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ