Непреходящая вечность Веры Набоковой

«Чем меньше вы будете обращать на меня внимания, – говорила Вера Набокова Брайану Бойду , пока он собирал материал для своего двухтомного издания биографии Владимира Набокова , – тем ближе вы сможете подойти к истине». И биографам пришлось последовать её высказыванию: ведь она сама уничтожила все письма к мужу и вымарала все свои слова в совместных с мужем открытках, посланных его матери. В своей книге Вера (Миссис Владимир Набоков) Стейси Шифф рассматривает подобную разрушительность как вопрос «личного достоинства»: «Его слова, даже сказанные наедине, были ценны для последующих поколений. Её же, она это полностью осознавала, – нет».

Но когда Шифф описывает реакцию Веры на роман Владимира в 1937 году с Ириной Гуаданини – не только сам факт его измены, но и его возможную угрозу браку, – всплывает ещё одна причина. «Пока Вера не столкнулась с тем, что сохранились письма её мужа к Ирине, датированные 1937 годом, – пишет Шифф, – она готова была отрицать сам факт наличия романа на стороне». Шифф также отмечает вклад Веры в публикацию сохранившейся коллекции писем Владимира. Четыре письма, которые Вера просила редакторов издания опубликовать, были поистине восхитительны; и отправлены они были как раз в то время, что Владимир встречался с Ириной. «Это был, – повествует Шифф, – дерзкий, решительный удар по всем остальным возможным версиям этой истории».

Какими были другие «версии их истории» утраченных писем Веры к мужу, мы никогда не узнаем. И кроме того, её тщательное самоустранение создаёт магнетическое отсутствие чёрной дыры. Также Веру могло побудить к уничтожению её писем Владимиру простое желание частной жизни, чему существует весьма значительное доказательство: когда Вера была беременна их будущим сыном Дмитрием, она скрыла своё положение от многих друзей четы с помощью «умело подобранных платьев, поз и молчания». Но её сдержанное раздражение интересует больше, чем её попытки разубеждения. И интеллигентная Вера знала о такой возможности.

Эту неизвестность затрагивает Адриэнн Келт в романе «Приглашение к костру», в котором изображены молодая русская беженка Зоя Андропова и похожий на Набокова писатель Лео (Лев) Орлов; жену Орлова зовут Вера. Келт предлагает читателю более неожиданную интригу – убийство, смерть второстепенного персонажа, случившуюся в условиях «горячо обсуждаемых обстоятельств», – но интерес представляет именно сила, особая повествовательная сила – того рода, что была доступна женщинам в первой половине 20 века.

Брак Веры Слоним и Владимира в пантеоне других браков в литературной среде примечателен своим постоянством их взаимной преданности друг другу: его – ей, её – ему. Брак Набоковых длился 52 года, и Бойд пишет, что «они выглядели как юные влюблённые даже когда им было 50 и даже 60 лет». Не менее поражает тот факт, что до 1968 года – когда Вере исполнилось 66 лет – Владимир не нанимал постоянного личного секретаря, доверив жене основную массу машинописи: не только свои романы (которые нужно было копировать трижды), но и свою переписку – не говоря уже о милях, которые она проехала с ним в качестве водителя, о договорах, которые она помогала подписывать, о еде, которую она приготовила.

В 1946-м, когда Владимир страдал от опустошающего влияния преподавания студентам начальной грамматики русского языка в Уэллсли, Вера убедила мужа предложить класс по русской литературе, который он бы с радостью вёл, но к которому он с неохотой бы готовился, пообещав, что будет писать тексты лекций сам. Два года спустя, в то утро, когда пара переезжала из Массачусетса в Итаку, Нью-Йорк, Владимир принял предложенное место в Корнелле – Вера спровадила мужа к другу, пока она сама всё устраивала с переездом. «Я бы никогда не освободила это место, если бы он остался дома», – объясняла она.

В Корнелле, когда Владимир подхватил инфекцию, вызвавшую «сильнейший приступ межрёберной невралгии», Вера проводила классы вместо него, хотя у неё был бронхит. Если она не читала лекцию группе, то следила за тем, чтобы всё проходило гладко, «раздавая задания, выписывая слова и фразы на доску». Перед студентами Владимир обращался к своей жене как «мой ассистент», поэтому по крайней мере один из студентов, когда его позднее попросили охарактеризовать Веру, заявил: «Она была не его женой, она была его матерью». В 1967 году, когда Вера одна путешествовала из их дома в Монтрё, Швейцария, в Нью-Йорк, позвали сестру Владимира, чтобы та, среди прочих вещей, делала ему утренний кофе. «Он даже не знал, – отмечает Бойд, – как сделать кофе, который он пил каждый день».

В первом томе биографии «Владимир Набоков: русские годы» Бойд перечисляет роли Веры, которые она взяла на себя ради мужа: «жена, муза и идеальный читатель; личный секретарь, машинистка, редактор, корректор, переводчик и библиограф; его агент, бизнес-менеджер, юрисконсульт и шофёр; ассистент преподавателя и помощник профессора». Шифф выражает эту идею несколько по-иному: «Среди вещей, которыми Владимир похвалялся, что никогда не учился их делать, были: печатание на машинке, вождение машины, немецкий язык, возвращение потерянных вещей, складывание зонта, ответ на телефонный звонок, разрезание страниц книг, находиться среди обывателей – легко догадаться, на что Вера должна была потратить свою жизнь». Повествователь в книге Дженни Оффилл «Dept.of Speculation» высказывает эту мысль более кратко: «Гиганты от искусства, – объясняет она, – связывают себя только с творчеством, и никогда – с обывательскими делами. Набоков даже не собирал свой зонт. Вера наклеивала за него марки на конверты».

Сейчас Вера более всего знаменита тем, что спасла ранний черновик Лолиты от сожжения; но именно в этих заурядных эпизодах, этих чудовищных списках сильнее всего ощущается ежедневная необходимость в ней (Вере). Как пишет Шифф во вступлении к своей книге, цитируя иллюстратора Сола Стейнберга: «Было бы сложно писать о Вере, не упоминая Владимира. Но было бы невозможно писать о Владимире, не упоминая Веру».

Реальность брака такова, и это подтвердит любая женатая пара, что она непостижима. Попытки проанализировать брак Набоковых проявились в обилии текстов, свидетельствующих об их счастье; в своих письмах к Вере Владимир обращается к ней «мое солнце», «моя милая», «моя дорогая», «моя жизнь» и более необычно: «Воробушенька», «Комаринька». Однако их отношения также воплощают основную психологическую сложность: только представьте себе женщину, эрудированную, красивую, остроумную, которая проводила бы год за годом, буквально таская за своим мужем его книги.

«Приглашение к костру» в открытую сомневается в этой загвоздке, отказываясь строить свои доводы только на вопросах без ответов. Келт разумно отрицает перед читателем подходящую интимную сцену между мужем и женой, в которой тщательно подобранные детали доказывают раз и навсегда: она обиделась на него или нет; он ценил её или нет; они были счастливы или нет. (Текст представляет собой «собрание писем», содержащих по большей части письма Льва к жене и журнал, который вела Зоя.) Вместо этого предлагается портрет жены Льва. Портрет, не претендующий на абсолютную истину.

Для коллег мужа Вера холодная, «совершенно притягательная, когда она хочет такой быть», абсолютно «незаинтересованная в болтовне». Для возмущённого агента по рекламе в издательском доме её мужа она невероятно притягательна. «Ничто не могло удовлетворить её в достаточной степени», – делится рекламный агент. «О боже, разве она могла принять комплимент?» Для любовницы мужа Зои она была воплощением вечности. «Я знаю, насколько мало сохранилось публичных записей, – пишет Зоя, – и того, что она говорит своему мужу, лишь частично… Обо всём остальном мне приходится догадываться».

Вечность и подобие синяка. «Вот последствия синяка», – Келт пишет словами Зои в одном из самых сильных отрывков романа: «Боль и снова боль. Нажимаешь на это место большим пальцем – и снова боль. Фиолетовая боль, утренняя боль, личная боль, которую можно изучать в своей спальне. Оторви кусочек кожи, как снимаешь цедру с апельсина. Затяни резинку на запястье, пока не увидишь живую плоть».
Интерес Зои к Вере можно понять: она замужем за любимым романистом Зои, в браке с мужчиной, с которым Зоя спит. «Вера и я, – пишет Зоя, – переплелись друг с другом, чтобы рассказать мою личную историю, а также и её историю». Наедине со своими записями Зоя нажимает большим пальцем на места, отмеченные этим тесным переплетением.

Их первая встреча произошла в Советском союзе, когда они ещё были подростками, и Зоя, и Вера состояли в отряде пионеров. Вспоминая поведение Веры во время одной из пионерских игр, Зоя отмечает, что Вере «было интересно играть только тогда, когда она думала, что она руководит ходом игры. Как только она осознавала, что была частью чего-то большего, частью того, что придумала не она, игра сразу теряла для неё всю ценность». Одна из их последних встреч: «Имел значение только Лев Орлов, – вот что говорит Зоя о Вере, – писатель и его общественный образ. Тот, вокруг которого я построила свою жизнь. Тот, кого построила я».

В предисловии к «Вере» Шифф пишет, что «во многих случаях отстранённая, неприступная, безупречная "ВН" была полностью созданием (Веры)». Шифф приписывает Вере также и создание её мужа как общественной фигуры (курсив её). Направлять жизнь своего мужа, утверждая его литературное наследие – игра, не только в рамках, но полностью продуманная Верой.

Волосы Веры Набоковой начали седеть, по её собственным подсчётам, когда ей было 25. «Когда ей было 35, – пишет Шифф, – переливчатого цвета боб побледнел до сверкающего белого». В Корнелле она произвела очень яркое впечатление – «многие, – сообщает Бойд, – отмечали, что они никогда не выдели пожилой женщины такой красоты» – по контрасту с её очевидным прислужничеством в классе, в машине, дома. Бойд во вступлении к «Письмам к Вере», собрании писем Владимира к своей жене, которые он редактировал, поясняет, что это прислужничество было, умышленно или нет, фасадом. «Она посвятила себя служению Набокову, – пишет он о Вере, – но на своих собственных условиях». Вера, в конце концов, была той девушкой, которая подошла к Владимиру в 1923 году на благотворительном балу, заигрывая с ним, цитируя его опубликованные стихи. Когда они жили в Берлине, он пишет, что она носила с собой ружьё и «водила машину как мужчина». Она была, как он замечает, «непреклонной», и именно вокруг её «решительной заботы» Владимир «построил свою жизнь».

Вокруг её решительной поддержки – её способности улаживать издательские контракты на подходящих условиях; страх, который она, казалось, умела внушать любому, достаточно глупому, чтобы критиковать её мужа публично, человеку – всё это не говоря о её постоянной ежедневной опоре. Печатая текст за Владимиром или перевозя его на машине, пока он писал на заднем сиденье; занимаясь работой по дому для него или находя для него материалы и записывая черновики его лекций; именно так она утверждала, по словам Шифф, «что он существовал не во времени, а в искусстве».

Культивирование такой зависимости – проявление силы, хотя принять полностью её можно только через отрицание. «Когда она встретила его, – повествует Шифф, – она чувствовала, что он был величайшим писателем своего поколения; убеждение, которое она поддерживала в течение 68 лет». Если он и был таким, то именно благодаря её вере и её работе – она всегда была его первым читателем, первым редактором, хотя она «всегда старательно избегала мельчайшего вмешательства, даже пометок на страницах с текстом» – свидетельства её деятельности.

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ