Исповедь

Снова снился этот странный сон: весна не наступала и тёмные ветви деревьев медленно раскачивались в зябкой пустоте синевы и ветра, они словно бредили и совсем по-детски тянулись к солнцу.
Так бывает, когда ребёнок уснул рядом с мамой в постели и проснулся раньше неё, в совершенном и девственном одиночестве мира, где тишина, синева за окном, и качнувшаяся веточка, словно вспомнив что-то во сне, равны маме и её кроткой улыбке во сне.
Вся природа, с её затаённой нежностью и колыбельной красоты, представляются ребёнку — мамой, и он сам не зная почему, улыбается со слезами на глазах и целует солнечного зайчика на постели, и руку мамы, тоже, чем-то похожей на солнечного зайчика: вот он пошевелился и светло запрыгнул на плечо ребёнка и замер… так и тёмные веточки в моём сне, томились в райской пустоте мира, раскачиваясь с какой-то мечтательной сосредоточенностью, словно ребёнок за игрой, говорящий о чём-то не то с собой, не то с ангелами.

Я стоял у окна, прижавшись лбом к прохладной синеве окна и тихо плакал, думая о любимой.
Мне почему-то казалось, что весна не наступает потому, что я и любимая, поссорились и мне было стыдно перед зябнущими прохожими, кутающихся в свои плащики на ветру, перед деревьями и птицами в небесах, возвращавшихся откуда-то из синевы: они пролетали мимо холодной и печальной земли, они летели дальше, на луну, к звёздам, и я понимал, что они уже никогда не вернуться, что их жестоко обманули.
Я хотел приблизить весну. Вышел на улицу, огляделся, как преступник, и подошёл к одинокому, обнажённому до синевы и боли, клёну.
В нагрудном кармане моего синего блейзера, у меня были фотографии любимой.
Не знаю почему, но я решил, что если я расклею фотографии на веточках, как листву, то весна вернётся, как возвращаются птицы, солнце по утру, чуточку подгулявшее, счастливое, пьяное.. так порой возвращалась любимая, без слов ложась в нашу постель, тепло обнимая и прижимаясь ко мне.

Обычно, в счастье, мы все язычники, а в печали и горе — христиане.
Но я и в печали оставался нежным язычником.. правда, томясь по любимой, как по божеству: так в «Энеиде» Вергилия, есть блаженная строчка предчувствия Христа: любимая во сне, была моей религией.
Мой странный сон шелестел сразу осенней и весенней листвой: фотографии любимой чудесно смотрелись на дереве.
Особенно изумительна была одна фотография, где любимая, в зелёной футболочке после йоги, в мечтательной усталости, как Беатриче на картине Данте Россетти, слегка прикрыла глаза.
Я на дереве даже улыбнулся от нежности, и, погладив фотографию, нежно поцеловал её.
Мне подумалось, с улыбкой мысли, что тогда, на йоге, она, милая, до того просветилась, что ощутила эту ласковую синеву в груди, ощутила себя в нескольких метрах над землёй, невесомо замеревшую над деревом, как бы поджав колени красоты и счастья, воспарив в небеса..

Я «парил» вместе с ней (ибо любил) и пытался не сорваться.
Мы походили на чуточку сумасшедшую вариацию картины Шагала — Влюблённые, летящие над городом.
Налетел ветер, и дерево божественно зашелестело красотой любимой моей.
Одна фотография сорвалась, та самая, после йоги, и я, пытаясь её поймать, шагнул в небеса, за любимой — в небеса, я упал в небеса и лазурь и падал долго-долго вместе с фотографией, которую поймал и крепко прижал к груди: на моём лице была блаженная улыбка.
Мне почему-то подумалось, что это и есть — смерть и любовь, и что между ними впервые стёрлись границы.
Проснулся я ночью в постели от сильного удара, словно я всей своей жизнью, всем любящим, бессмертным размахом сердца, ударился о землю.
На моей груди, руку сжимали фотографию любимой..

За окном, засинела заря и радостно всходила весна, как огромное солнце жизни.
Улыбнувшись и забыв от красоты за окном, самое себя, я захотел подойти к окну.
Приподнялся на левой руке в постели, качнулся с трудом вперёд и вбок и… бессильно упал на пол, тихо заплакав.
Я… забыл, что уже давно, после той злосчастной аварии на машине, врезавшийся в дерево, был парализован.
И проступили как тени на луне, однообразные, бессмысленные дни, похожие на столбы вдоль дороги: я лишился всего: друзей, девушки, с которой встречался. Жизни лишился, хоть она ещё продолжалась, как свет от погасшей звезды.
Ницше писал о вечном возвращении.
Не знаю, может есть какая-то малая петля вечного возвращения, когда вся красота и вечность жизни, милый женский смех, смех детей за окном, сужаются, как зрачок умирающего, до одной грустной комнаты, с опостылевшей синевой цветов на обоях, с двумя неровными полочками с книгами на стене ( поэзия и проза), похожими на перебитые крылья ангела, под которыми стоит мой каштановый, как волосы и глаза любимой, письменный столик, где я раньше писал по старинке, ручкой, свои странные рецензии и рассказы.
Жизнь сузилась до серого и скучного потолка, похожего на свечеревшее, вечное небо князя Болконского на поле Аустерлица, о котором все забыли, включая Толстого.

Да, вечность сузилась до моей комнатки с какой-то раненой синевой за окном и робко покачивающейся веткой клёна: она словно отворачивала взгляд от меня: ей было стыдно, что она вместе с людьми, миром, радуется жизни, солнцу, весне, а я.. похож на срубленное дерево, лежащее на земле, и лишь сердце моё, память и сны, по привычке, ненужно шелестят, словно листва на ветру.
Иногда, по утру, на край постели ко мне запрыгивает солнечный зайчик, и я ему улыбаюсь как другу и протягиваю руку.
Боже.. я и не знал раньше, каким чудесным счастьем может стать простой солнечный зайчик: в нём одном словно была заключена вся красота природы весны и жизни.
Ах.. когда природа портится, я со слезами на глазах, жду его, милого, как не ждал женщину на свидание.
Так беспредельно было моё одиночество..
Пока я не встретил её, любимую. В некотором смысле, она была как этот солнечный зайчик: не от мира сего. И по красоте, и по удивительно нежному сердцу.
Лазурь за окном… Лазарь, в сумрачной комнате, похожей на склеп: она меня воскресила… и моя душа встала, в любви.

Из-за этой томительной однообразности жизни, каждый день растягивался в целую жизнь, как тени на заре и я ощущал  экзистенциальное чувство какой-то нравственной тошноты, словно меня укачивает центростремительная сила вечного возвращения.
Мне часто казалось, что я ощущаю, как несётся земля в тёмном, продрогшем пространстве и держался руками за края постели.
Казалось, что я прожил не несколько мучительно долгих лет в этом однообразном аду, «заботливо» обставленном кривыми зеркалами воспоминаний, надежд, а несколько жизней.
Я казался сам себе, огромным и печальным деревом, живущим уже 400 или 500 лет, чья крона уходит в тёмные небеса, шумя там листвою, как звёздами.
С грустной улыбкой я вспоминал, как парни и девушки почти в шутку мне раньше говорили, что у меня душа мудрого  старика, истомившегося на этой грустной земле: и это с моей то арлекинской, весёлой душой, как сирень на ветру..
В первый раз мне это сказали, когда мне было 17 лет.
Словно я с 17 века живу и невыносимо устал..

Я томился сотни лет без любви.. и вот, я нашёл её, женщину всей моей жизни, в России 21 века.
Когда мы познакомились в письмах, я.. не посмел ей сознаться, что я парализован.
Это реально стыдно и больно, словно признаться всему миру, что я — мёртв. Так быть может призраки стыдятся обнажения своей смерти перед живыми, как инвалиды стыдятся своего увечья.
Видит бог, я хотел ей сказать о своей трагедии, позже… но проходили дни, месяцы.
Я чувствовал себя заключённым в тюрьме, которую давно уже покинули все и двери открыты в синеву, и трава робко забралась в камеру и томится там со мной, словно раненый и бесприютный зверь, пережидая вечность и дождь.
Это было похоже на безумие: я днём и вечером радовался цветам на свободе, жизни с любимой.. в ночью возвращался в свою сумасшедшую, навеки опустевшую тюрьму, где дожидался смертной казни.

Наши сердца трепетно сближались, проходя все стадии цветения, времён года отношений: от нежнейшей дружбы, ласковых уз сестры и брата, до самой блаженной любви.
Боже мой! Я ощущал себя преступником, сосланным на далёкую и тёмную планету, где гравитация была столь тяжёлой, что мне физически трудно было сказать любимой, правду: я словно не мог выпрямиться душой в полный рост и подойти к ней.
Иной раз, словно лунатик-убийца, ночью, когда любимая спала у себя в другом городе, я тихо подходил к её постели и.. замирал над ней, как бы приложив к её виску, холодок письма, словно дуло револьвера: видит бог, я хотел, хотел сказать ей правду.. но, не мог.
С каждым днём, счастливым месяцем, мне было сложнее это сделать.
Я не хотел причинить ей боль. Не хотел… её убить.

Я даже пытался убить себя: так невыносимо было лгать любимой. В этой лжи была какая то дьявольская оскоминка измены. Но я то сердцем понимал, что всей душой, всем своим существом, я предан ей и только ей. И это раздвоение было невыносимо и было ещё более мучительным, чем разделение между душою и телом.
Иногда, по вечерам, я держал телефон у виска, с тем изяществом самоубийцы, который держал бы револьвер у лица: я слушал милый, улыбчивый голосок любимой и жмурился от невидимой боли, от вот-вот обрушащейся на тебя пустоты и тьмы: в левой руке у меня был телефон, а иногда, в правой, сверкало в сумерках, лезвие.
Да, иногда я робко резал себе левое запястье во время телефонного разговора: неуверенно, как-то шёпотом, как душа после ссоры, заглядывающая за дверь с любимой, проступала кровь и мне казалось, что моё запястье истекает душою и голосом любимой.
Неровным, оступающимся голосом я шептал в телефон, не к месту прерывая её голос: я очень люблю тебя..
И любимая с улыбкой отвечала, что тоже любит меня. Говорила это так ласково и прозрачно.. словно ангел, встречающий грешную душу, подхватывая её своими сияющими крыльями.
Я зажимал запястье, закрывал глаза и слушал милый, бесконечно милый голос любимой моей и тихо целовал этот голос, вытирая левым плечом, слёзы на ресницах.

Мне нравилось выдумывать свою жизнь, в письмах к любимой: я ощущал себя талантливым, жизнерадостным писателем, нормальным и здоровым человеком.
В этой вымышленной жизни, у меня было много чудесных друзей, путешествий, любовных приключений (это было ещё в то время, когда мы с ней были просто друзьями).
Я не то что ходил, бегал, в этой творческой и почти райской реальности, я — летал, приглашая даже моих умерших сотни лет назад, друзей: Перси Шелли, Джордано Бруно, Эмили Бронте, Есенин, Андрей Платонов, Ника Турбина.. я просто менял их имена, оставляя дивные и странные черты их характера, души и крылатые силуэты событий их жизни.

Я ощущал себя парализованным ангелом, потерпевшим крушение на далёкой и печальной планете: мне сладко было представлять, что в той же мере, как мерцание вон той звёздочки на ночном небе или прохладный шелест листвы листвы сирени за окном, были робким движением моих парализованных крыльев, думающих о любимой, так и моя жизнь, волшебно оживала и двигалась, почти райски отрываясь от земли, в представлении любимой моей, хотя она об этом и не догадывалась.
Иной раз, любимая рассказывала о своих любовных приключениях, о страстных ночах любви..
Я читал их у себя в постели, изгибаясь всем телом души от сладостной муки, сдерживая слёзы, и бился головой о подушку, накрывал ею своё лицо, почти до забвения и сумерек сознания.
А потом убирал подушку… и такая ласковая, почти порхающая прохлада тишины, сумерек, приникала к моему влажному от слёз и пота, лицу, к горячей шее.. и я грустно улыбался в пустоту ночи, через потолок, прямо в звёзды и рай: я.. представлял, со сладострастием арлекина, что и любимая моя тоже, парализована, и мы оба нежно врём и бредим о своей жизни и тихо плачем в своих опостылевших постелях, похожих на смятые и ненужные крылья ангела.

Когда у меня ночью была бессонница и я лежал с закрытыми глазами, всем телом и душой, ощущая широкую и яркую, как луна, бессонница моей жизни, я с улыбкой представлял, что вот сейчас, в этот самый момент, моя парализованная возлюбленная, написала мне письмо и не решается его отправить: письмо о своей трагедии, и сейчас она словно стоит над моей постелью, прильнув тёмным холодком письма, к моему виску, словно револьвером.
Не открывая глаз и сдерживая улыбку в темноте, я робко касался пальцами своего левого виска и шептал в пустоту комнаты: люблю тебя… — и тихо засыпал, с ощущением теплоты счастья во всём теле и душе, на миг словно меняющихся местами, словно разыгравшиеся ночью в постели, братик и сестрёнка.

Не в силах больше жить не своей жизнью, мучительной ещё и тем, что она растравливала мне раны судьбы, души, ввергая в Танталов ад надежды, воспоминаний, и не имея уже сил лгать любимой, я набрался храбрости и, в ночном письме, рассказал ей всё всё.
Мне кажется… я её убил этим письмом. Или нашу любовь, или.. себя, что одно и тоже.
Между нами словно повисла космическая тишина: нас разделяли уже не города, а световые года и далёкие звёзды.
Вот уже несколько дней она не отвечает на мои письма и звонки.
По привычке, я прикладываю к виску, телефон, словно револьвер, «спускаю курок», дозваниваясь до ночной пустоты или вон той звёздочки в окне, и грустно улыбаюсь.. холостому выстрелу: моя русская рулетка..

В своей голове я ощущаю томительную и горячую мысль, словно пулю, проникающую всё глубже и глубже, до мяса души и бессмертия: может, этот ад и есть, счастье?
В том смысле, что если бы я не попал в аварию и моя жизнь не остановилась, я бы не встретил любовь всей моей жизни, самую прекрасную женщину на земле..
Неужели нужно было сойти в ад, за любовью, подобно Орфею?
Боже, какая трагически огромная разница: сойти в ад за любимой, или за любовью..
В конце концов, ад и рай, душа и тело — вероятно, просто вопрос стиля и разницы их произношения. Теперь я это точно знаю..
Если бы я начал жить заново, то чтобы я выбрал? Быть здоровым человеком... и никогда не встретить мою любимую, или..
Ответ звучал в душе не медля ни секунды: я выбирал любовь.. любимую.

Мысль, словно раскалённая до алости, пуля, медленно пересекает горизонт бессмертия..
Я однажды буду лежать в раю, в чудесных лазоревых незабудках и флоксах, и эта мысль, тенью от пчёлки, поцелует мой лоб и двинется дальше, в качнувшиеся на ветру цветы, словно бы тоже что-то припомнивших, и.. кто знает?
Быть может, в раю, в голубых цветах, рядом со своей рукой, я обнаружу ту самую пулю, настоящую пулю, как древний и бессмысленный артефакт земли..
Мы же не знаем, как именно мы можем мыслить в раю.
Но я ясно вижу, как я и любимая идём в голубых цветах, словно по кромке прибоя (боже! Идём!! хотя и просто, вечно лежать с любимой в раю.. да где бы то ни было, было бы счастьем), и она наклоняется к цветам и поднимает… пулю, смотря на меня с грустной улыбкой и покачивая своей чудной каштановой головкой..
У неё непременно в раю будут снова каштановые волосы и каштановые крылья..
Мне кажется, что если любимая мне всё же позвонит, то.. дозвонится сразу в рай. Или в ад. Потому что я уже умер. Меня нет без неё.
Без неё вся моя жизнь, моя бессмертная душа — обездвижены и похожи на одинокое дерево клёна за ночным и звёздным окном.