Если вы не можете уснуть ночью, значит вы сейчас бодрствуете в чьём-то сне
(Японская пословица)

Вы когда-нибудь истекали снами, как порою истекают кровью и жизнью?
Теряли себя во сне так, что сон мучительно продолжался, словно свет от умершей звезды, а вас там уже нет?
Сартр пишет: если высказываешь истину, ты должен идти до конца
А если истины нет и она умерла? Если тебя - нет?
Если судьба, твои заветные чувства и сердце обрываются где-то над звёздной бездной?
Сложно договорить себя, если человека, на которого сердце опиралось так долго, больше нет: слова, сердце, проваливаются в просиявшую пустоту, говорят с пустотой, как с богом - грустная молитва атеиста ( если перевести с небесного и непонятного для атеиста языка слово "молитва", на земной язык, язык сердца, то вышло бы тёплое слияние двух самых одиноких и беззащитных слов на земле: надежда и нежность - надежность..).
Если жизнь, её смысл, закончился, если жить некуда и нечем, остаётся жить лишь в искусство и сны, а когда сны начинают мучительно и адски повторяться, заикаться на чём-то трагичном, то и жизнь снов, искусства, теряет смысл, и ты истекаешь снами, словно внутренним кровотечением духа.
Это чем-то похоже на жизнь истины, на поллюцию сердца, когда оно бьётся в ночи в никуда, в звёзды и ветер, бьётся на одинокой, белой, в прохладных складках, простыне листка: проснёшься утром, и со стыдом и болью увидишь на ней странную историю или никому не нужный стих...

Вы когда-нибудь любили до самозабвения, даже во сне не расставаясь с любимой?
Из записных книжек Альбера Камю: он любит здесь, на земле, а она любит его с уверенностью, что они соединятся в вечности.
Она была хорошая, чистая девушка, верящая в бога. Любила ли она меня? Несомненно, но.. я чуточку ревновал её к небу.
Когда мы с ней бывали в церкви, витражи переливались текучей, сочной радужью красок, округлых и тёплых, словно голыши на пляже, омываемых небом и солнцем.
На этот витражный пляж порою выбрасывало прекрасное тело ангела, небо откатывало с синим шумом прибоя назад, и он словно бы судорожно дышал среди звёздного песка плавниками крыльев у ног склонённой перед ним святой.
Она мне говорила, что это похоже на нашу встречу: осенняя листва, омываемая солнцем и синим, ласковым ветром, была похожа на морскую гальку.
Небо грустно вздохнуло, отхлынуло, - словно ангел поднялся с колен, выпрямился во весь свой исполинский, крылатый рост, взмахнул крыльями, и улетел к звёздам, - оставив на берегу вечера цветные камушки осенней листвы и ракушки вороновых гнёзд.
Порой, ветер поднимал жёлтый камушек листа и бросал его по синим волнам неба, и он, раз 7-8 коснувшись отражённого, лёгкого неба, скрывался в его водах.

Она любила вот так играть с ветром в камушки на берегу осени...
Но однажды, в парке, она увидела на берегу вечера, меня, лежащего без памяти, кровь сочилась у меня по лицу, стекала с безымянного пальца и мизинца на левой руке.
Я не помнил, кто я, где я, и что со мной произошло.
Когда я открыл глаза, то увидел её, касающейся рукой моей правой левой щеки: мир замер, её губы шевелились, но я не слышал её слов, а слышал шум листвы, биение сердца и солнце, робко пробивающееся, растущее тихими, бледными колосками из густого сумрака листвы надо мной.
Казалось, что со мной говорит само сердце, заходящее солнце и листва.
Я был словно Адам, увидевший впервые свою Еву.
Ужасно болело ребро. Возле сердца было больно дышать.
Приподняв мою одежду, она что-то тревожно зашептала тёмной листвой: под ребром кровоточила рана...
Переведя с неё взгляд на свою левую руку, я увидел, как по моей руке ползают тёмные муравьи.
Один или два муравья попали в стекающую по пальцам кровь, словно в древесный клей, и жили в моей крови, как в янтаре, какой-то закатной, лучезарной жизнь, как бы подвешенные в невесомости, приподнятые над землёй.

Она меня выходила, проводя возле моей постели дни и ночи, порою грустно отзываясь на мой бред во сне, словно бы пугливо касаясь его тёплой, текучей поверхности лиловым краешком ноготков своих слов.
О чём я бредил? Она рассказывала, что о некой женщине в чёрном, ссоре, каменном сердце и жутком грехе, в котором я был повинен: я развратил одну кроткую, чистую девушку, ангела, превратив её жизнь в ад...
Можно было подумать, что всё это происходило на какой-то далёкой планете воспоминания и сна, и потому я не испытывал стыд: интересно, если бы каждому человеку раз в жизни был дарован шанс вознестись на некую планету и совершить там нечто греховное, тёмное, в тайне от всех... свершили бы они это?
Думается, что эта планета была бы перенаселена грехом, призраками самого тёмного разврата и убийств: о, там можно было бы неожиданно встретить не только детей, но и священников, самых кротких женщин...
Кто знает, быть может, это и есть наша планета...
Но теперь всё это уже позади. Моя прошлая жизнь, порой ещё мелькает во снах странным бредом, проявлется на миг в янтаре моих стихов каким-то распятым пауком...

Когда моя любимая спала, во сне говоря странно и сладко симметричным шёпотом полусомкнутых уст и ресниц, что-то о долине Дагестана и звезде, кресте и каком-то голубом цветке, обращаясь ко мне, произнося моё имя, сладостно медля на лазурно-жёлтом "Ш" ( цвет неба сквозь облетающую листву), я встал с постели и нежно раздвоился: один "я" был в её сне, другой "я" - здесь, возле неё.
Я знал, что ей снится. Интересно, чувствовал ли я в её сне что-то из моего бытия вот прямо сейчас, пока я подслушивал её сны?
Мне показалось это забавным... Мучимый бессонницей, я прохаживался по смолкшей комнате; наклонился к её тёмным чулкам на полу: они были похожи на свернувшиеся клубки осенних змей, тепло прижавшихся друг к дружке.
Поднял один чулок, поднёс к лицу: шелковистая, талая прохлада её нежного, обнажённого запаха, проникла в меня, пробудив воспоминания о сирени в парке, лиловом запахе губ в доверчивой и юной темноте...
Коснулся чулка губами, кончиком языка: сквозная, беззащитная нежность... тающая льдинка её лилового, сонного запаха, тихо расцветшего у меня на губах!
Её чёлки напоминали мне кожу змеи, которую сбросили...
Подошёл к её постели: улыбка счастливой женщины на лице... поцеловал её бледные ноги возле щиколотки, в нежный височек ноги. Ноги мерцали прозрачной рябью чешуи: шепчущий сквозь занавеску лунный свет на её милых, беззащитных ногах...

Проходя мимо её книжной полки, рукой лениво касаясь имён Байрона, Лермонтова, Джордано Бруно, Альбера Сантре.. я зацепился взглядом за голубой корешок книги некоего Достоевского: Сон смешного человека.
Открыл, зачитался.. какая-то тёмная судорога ухмылки исказила мне лицо.
Ну да, вроде бы гений... Но иной раз пером гения водит не только муза, но и кто-то ещё, кто эту музу совращает, и тогда "некто" пишет от имени музы с мрачной улыбкой на лице, а писатель ни о чём не подозревает...
Понял ли этот Достоевский, какие тёмные крылья цветут из его рассказа?
Ах, человек проходит в ночи мимо какой-то набоковской девочки, молящей о помощи, словно проходит мимо своей души.... ах, человек убивает себя, и его на своих крыльях уносит некое существо на далёкую звезду... ах, он совращает этот девственный мир, эту юную жизнь на звезде... и потом осознаёт своё грех, и просыпается, и жизнь посвящает истине, и об изнасилованной девочке вспоминает, со слезой... ха-ха! Прелесть!

А что это было за существо? Лермонтовский ангел смерти? Ангел? Демон?
Но ангелы не приходят к самоубийцам, не возносят их в рай.
Прост удивительно, что этот русский так и не понял, что "смешной человек" так и не проснулся, что самоубийство и рай ему вовсе не приснились, ибо он умер на самом деле, и его душа навечно застряла в лимбической судороге карикатуры на наш грустный смешной мир, что длится и живёт по привычке, т.к. никому уже почти не важно, мёртв он, или ещё жив.
Смешной человек был вознесён на далёкую звезду, где по вере Плотина и Парацельса обитают души умерших, обитают на разных звёздах, где течёт красота разных веков, искусств... и вот, мир за миром, звезда за звездой - гаснут, и люди думают, что это был сон, и остались всего 1-2 звезды, населённых душами, самыми нежными, душами поэтов..
Он предлагал распять себя, дабы искупить грех и совращение. Он предлагал помочь им сделать крест... Ха-ха! Прелесть!
Сожжённый в 14 веке итальянский философ Адриано Санте, писавший в своём трактате "о множественности миров" о распятом дьяволе, искупающего свои грехи и грехи мира, богов, был бы рад услышать развитие своих мыслей!

Смешной человек ( образ человечества перед концом света), хотел распятия, ибо не мог покончить с собой, т.к. в смерти и аду нельзя умереть дальше?
Почему же нельзя, можно.. просто часть мира умрёт с тобой, и проснувшись однажды, ты будешь думать, что спал, но в мире исчезнет что-то главное: любимый стихи Есенина? Они не были написаны... вон тот нежнейший холодок звезды над тучей вон за тем домом? Этой звезды никогда не было... Твой любимый друг? Глупыш, он тебе приснился, этой твой мучительный бред, смирись - он есть, но он тебя не помнит, не знает!
Ах, как мне всё это знакомо! Знаете это ощущение лилового холодка пульса в левом виске? Это сердце у виска, это тёмный холодок дула пистолета любви, приставленного к виску... и хорошо ещё, если это твоё сердце, а не чужое, не сердце любимого ли, друга ли...

Мы с любимой были в церкви, она молилась ангелам и богу, а я смотрел на неё, и словно бы молился ей, а вместе со мною, целуя сумрак, молились свечи.
В какой-то миг, мне показалось, что её чувства, её любовь, тонкими, как паутинка, нитями, струится в тёмном воздухе, протягивается к свечам, иконе с Марией и даже к лицам верующих.
Некоторые лица верующих, особенно, женские, ласково трепетали в лиловатом сумраке язычками свечей.
Моя любимая заполняла своей душой всю церковь, её тело было - церковью, а я словно бы оказался внутри её тела.
Голубой купол, в высоте которого сладко перепархивала тишина, синева, казался изнанкой её груди, к которой я прижимался лёгким сердцем и взором.
Тёплый, невесомый сумрак, с пульсирующими в нём огоньками свечей - зажмуришься, слёзы блеснут на ресницах, и с кончиков свечей в темноту волшебно протянутся ниточки света, - был похож на её живот.

Не в силах перенести всё это чудо - моё сердце алым камушком бросили скакать по волнам неба: 1,2,3,4..., -желая опереться чувством, осязанием хоть на что-то, дабы сойти с ума от нежности и счастья, я упал на колени на тёмный и прохладный, текучий посверк пола, жарко его поцеловав.
Бледные огоньки чужих лиц, странно переглянувшись, продолжали светить. Один юный огонёк кротко улыбнулся, должно быть подумав, что как хорошо вот так вот искренне молиться...
Знал ли он, огонёк, что там, на полу, "молится" атеист? Знал ли он, кому я молюсь?
Но в том то и дело, что и я тогда этого не знал.
Моя любимая, свечи, церковь, бог и мир, ласково вспыхнувший за окном, блаженно и тепло слились для меня в нечто единое, пред чем я преклонился.

Я словно бы рождался заново тогда... Пойдя на свет от свечей, желая коснуться милого лица любимой, я коснулся пламени свечи, и медлил так, смотря в лицо какому-то ангелу на иконе...
Лицо ангела просияло, зашепталось светом, глаза оступились, словно бы припав на колени, прищурившись, и молча светили, и я обжёгся о лик ангела, и моя любимая, шепча что-то, с блеснувшими на ресницах слезами, хотела убрать мою обожжённую руку от свечи, впавшую словно бы в обморок прикосновения.
Очнулся я на полу церкви. Темнота вокруг дотлевала светлячками огоньков от свечей, смотрели, грустно склонившись, лица ангелов, среди которых было и лицо моей любимой, и кто-то ещё, в чёрном, с бородой и крестом на груди.

Лица ангелов, словно светлая, осенняя листва, склонилась ниже, нежно опала, просияв... один лист тепло коснулся моей груди... человек в чёрном с крестом на груди, странно пятился, сумрачно отдалялся, словно бы взбираясь на стену, семеня к потолку.
Казалось, что я умер, и меня судят за мои грехи... вот только за какие, я не знаю, не помню.
Моё прошлое присудили к аду, и его тени легли на меня и на ангелов, чьи крылья вспыхнули в высь, покрывшись мурашками звёзд.
Мою любовь и нежность к любимой, мою надежду, присудили к раю: пожизненно.
Я лежал на полу и бредил о какой-то полдневной жаре над сиренью в парке, где река, где я... ( какая мучительная аллитерация греха, пробивающегося сквозь забытый пейзаж воспоминания!) - моё прошлое пробивалось тёмной, ресничной травой бреда из моих запястий, уст и глаз.

Я видел, как ко мне, укутавшись в тёмные крылья, словно в роскошное вечернее платье, по матовым ступенькам лунного воздуха, шла она, роковая женщина из моего прошлого, мой демон, грех мой...
Подойдя ко мне, она распахнула крестом свои крылья, обнажив сверкающую плоть души, с алыми, цветущими рубцами чувств на груди, животе...
Она стояла надо мной, как пустой и зовущий крест, как тело без души... а я перед ней лежал подобно тени, также разметав крестом на полу пустые и бледные руки.
Крест стоял, крест молчал и светил, и я, словно бы вспомнив что-то мучительное из прошлого, перевернулся на бок, свернувшись в самую грустную позу на этой безумной земле - в позу эмбриона, подогнув к груди колени, и заплакал, обхватив руками колени ( о какой экзистенциальной, мировой печали поведал бы нам эмбрион, если бы он умел говорить? Что он предчувствует, знает о мире, что так печалится во чреве матери?)

Крест стоял, а под ним, перекипала, содрогаясь в адских муках тень, покрываясь прозрачной пенкой телесности.
Но вот её не стало, душа распрямилась, встала на колени перед живым и грозным крестом женщины, и обняла её, поцеловав в живот.
Не руки, крылья, заскользили, зашелестели выше по белому стволу креста, коснулись перекладины, и замерли, пригвоздившись к кресту синими гвоздями единого пульса.
Женщина взмыла в синий вечер неба, закипающий сиренью первых звёзд к далёкой и тихой звезде, к планете-ад, населённой мучительно, неразличимо смешанными призраками любовных стонов и стонов отчаяния.
Крест в небе - мужчина и женщина: спиной к женщине, ладонь к ладони, профилем сердца к её сердцу, ноги- мучительно сплетены, словно змеи.

Любимая... девушка молилась в церкви обо мне, а меня уже не было, та часть моей души, светлая и чистая, тянувшаяся если не к богу, то к небу, которых она мне открыла, умерла, исчезла, а на полу лежал совсем чужой ей человек, смотря с тёмной ухмылкой глаз на весь этот бред, крылья чёрного, жуткого смеха подняв к куполу храма.
Но девушка радовалась, что я жив, что я ещё существую, пусть и в такой падшей, адовой форме бытия, не помня её.
Она меня спасла, она... спасла нечто вечное, светлое во мне, мою душу, в которую я не верил, и теперь, выходя из церкви, она сорвала цветок незабудки, с грустной улыбкой посмотрев на небо: у неё на груди, синими огоньками лепестков, на ветру трепетали цветы, словно голубые пальчики младенца-души, зачатого от её любимого, странного ангела.

Кадр из экранизации ( живопись по стеклу) "Сна смешного человека" Александра Петрова.