5 Хлеба и женщин. Дыр Бул Щыл.

дадаявернулсяприветвсемскемдружилпардонесликогообиделнеисключеночтонаписавдветрирецензииясноваудалюаккаунтибонезачем

Как-то в полночь, в час угрюмый, перебирая книги, хранящиеся на антресоли, - последовательно: беру одну, зыркаю глазом, что за книга, кладу на другое место, - я не заметил, как вырвалась одна из … и шлёпнулась на пол. Это оказалась (читанная, само собой, читанная!) книга Кеннета Славенски «Дж. Д. Сэлинджер. Человек, бредущий через рожь» (я бы назвал её «Последний и лучший из Питеров Пэнов») с великолепной фотографией на обложке. Не в моих правилах игнорировать подобные «наводки». Я начал её перелистывать.
Сперва автор (он вёл сайт, посвящённый творчеству Джерри) рассказал, каким образом настигло его известие о смерти Сэлинджера и поделился своими попытками родить на свет Божий не сентиментальные, не слащавые, не пошлые и вульгарные, и не лицемерные прощальные слова на кончину любимого писателя. В итоге он сошёлся на том, что лучшее, что мы может сделать ввиду этого события — это {читать и перечитывать классику} ещё раз, «в первый ли, в двадцатый ли раз», («сколько уже раз? Тысячу раз!») внимательно прочитать творения Сэлинджера. Дело, нужно сказать, благородное, тем паче, что к творчеству Сэлинджера мне приходится возвращаться частенько. И поэтому я решил перечитать свой излюбленный рассказ о трагической судьбе рыбок-бананок, памятуя о некоторых важных деталях. Во-первых, о трактовании самим Славенски первой сцены новеллы, где нам сперва представляют новоявленную Миссис Гласс, а затем демонстрируют телефонный разговор между ней и её достославной родительницей. Славенски пишет, что, прибегая к десяти тысячам мелочей, Сэлинджер изображает её ( а я бы сказал, что и её мать, но остановимся на единственном числе), как женщину пустую, мнимо деловую, а в сути своей праздную, и при этом, что очень распространено, самодовольную и гордую. Всё это лежит на поверхности и Славенски просто подтверждает выводы читателей, не открывая и не стараясь открыть Америки. Во-вторых, помнил я и о своём замечании относительно Симора к милейшему Pachkuale_Pestrini, чьи рецензии, если он только в дрызг и брызг не испортился за то время, в которое я был лишён возможности за ним следить, я крайне рекомендую, особенно молодой крови. (Нет, я рекламирую его не потому, что это мой второй аккаунт. Мой второй аккаунт — TibetanFox). Помнится, я писал ему, что создаётся впечатление, будто Симор не любит женщин. Посудите сами, сел рядом со спящей женой и пустил себе пулю в висок, она просыпается, ничего спросонья не поймёт, а тут такое... И вывод о затаённой вражде Симора к женщинам отчасти подтверждается витающим над творчеством Сэлинджера мотивом о потере невинности по мере взросления (ну, потные юношеские мастурбации тайком от мамы и всё в этом роде — я к тому, что Сэла можно понять). Правда, собеседница Симора (имярек: Сибилла), несмотря на свой до боли юный возраст не очень-то и невинна. Она, как сообщает тот же Славенски, властна и ревнива - типичная единоличница, что идёт у неё от грубовато-вульгарной мамаши. В рассказе ей противопоставляется некая Шэрон Липшюц — девочка, которую очень любит Симор за то, что она никогда не обижает и не дразнит карликового бульдожку одной дамы из Канады, намекая, судя по всему на то, что сама Сибилла любит промышлять подобным. Я тоже, признаться, люблю девочек, которые не обижают ни собак, ни кошек, ни прочую какую тварь, но и взрослых (особенно женского пола, особенно красивых представительниц женского пола) я с готовностью (и прямо жажду) полюбить на тех же условиях. Вот эта девчушка — Шэрон Липшюц витает в рассказе далёким светлым образом. Вообще, этот рассказ, перефразируя Хемингуэя (я вообще-то не люблю указывать, откуда и у кого беру те крохи, что рассыпаю по своим заметкам), можно назвать: Женщины без Мужчин. Хотя образы некоторых женщин возникают в рассказе всего на мгновение, а некоторые обладательницы этих образов и вовсе не появляются в тексте во плоти , удовлетворяясь крошечной сценой и парой фраз, можно смело сказать, что Женщины заполонили здесь всё. Далёкий отец новоявленной миссис Гласс, психотерапевт (!), с которым этой самой миссис Гласс довелось немного побеседовать, хотя и получили больше слов, чем иные женщины, всё равно летают где-то на периферии, далекими неясными привидениями. Женщины же как-то разрослись в тексте рассказа, их тела расширились, зажав собой фигурку хрупкого бледного человека, ветерана войны — Симора Гласса, который среди всех этих женских образов, некоторые из которых становятся при сравнении с ним прямо-таки монструозными, кажется действительно худым, бледным и, не побоюсь этого слова, слабым. И тем не менее, именно он — Симор Гласс, является связующим центром всех этих разрозненных людей.
Его обсуждают по телефону мать и дочь, о его поведении беспокоится далёкий (как это часто у Сэлинджера) полумифический отец, о нём по обеим сторонам телефонного провода беседуют с психиатрами, к нему, к своему Сими Глазу отпрашивается у матери Сибилла (подозреваю, что именно эта языковая игра вынудила Райт-Ковалёву переделать Сеймура в Симора, хотя я далеко не гуру английского наречия и, быть может, так переводить и нужно но: Seymour Glass – See More Glass, Симор Гласс — Сими Глаз), к нему, когда он играл на рояле в холле гостиницы, притекала Шэрон Липшюц, а вот предшествующий немой финальной сцене, развернувшейся между супругами, спор в лифте с некоей женщиной, которая, попросив лифтера выпустить её, стремительно убегает (страх, кстати, чисто обывательский, добропорядочный и светский, когда «разные важные люди» (кажется, так было у Достоевского? Или у него были сердитые люди?), - неотделимы от обезьяны и сущности, - приехали отдохнуть у моря, купаясь в лучах собственного полумифического достоинства, и им не до безумия (сотни курсивов обволакивают буквы в слове «безумие», кстати, я уже говорил вам, что такое безумие?), от которого они старательно отгораживаются весь свой век разными способами: то равнодушием (в этом большом искусстве у нас талант, человек может упасть, лишившись чувств по той или иной причине, но мы пойдём мимо, у нас плохое зрение мы не видим, мы недавно вымыли ручки («Кончил правой, Работай левой»), не хотим соприкасаться, а ещё у нас есть яростные и всевечные важные дела), то убийственной в своей идиотичности гордостью (не отменяя того, что гордость — это дурно и в высшей степени нечистоплотно предположу, что существует узенькая полоска в два-три человека, которых гордость может сделать красивыми. Я однажды видел барышню, чей гордый вид (только вид!) делал её невыносимо прекрасной. И это было не то что я красивая, а вы все говно или моё соц. положение было выше и я привыкла смотреть на вас как на говно, нет, - такое дерьмо я за красоту не приму, было в этом что-то, что-то онтологическое, присущее только ей (уж не знаю, от каких королев прошлого она произошла. Впрочем, не стоит так уж доверяться моему Захер-Мазоховскому восприятию). Но это один только случай за сто лет, остальных же (имя им — легион), от чего бы гордость у них не произошла, от соц. положения, денег, внешней красоты, больших дарований или, как это часто бывает, от слабости сердца и ума, гордость делала невыносимыми болванами), ещё отгораживаются прикрытым словесами малодушием, ах, впрочем, чем только не отгораживаются.
Вообщем, по совету Славенски, сел я перечитывать и некоторые плоды этого предприятия вы могли обнаружить выше. Но кроме этого я заметил (невелико открытие, но раньше оно почему-то ускользало от сознания) ещё две детали. Во-первых, разговор двух женщин, положенный в начало рассказа, следует во многом формуле Толстого из его «Дьявола» («За кофеем, как и часто случалось, шёл тот особенный дамский разговор, в котором логической связи не было никакой, но который, очевидно, чем-то связывался, потому что шёл беспрерывно»). И что-то похожее — ох уж эти двери хронического непонимания, которые не пробить даже лбом, - есть в разговоре матери и дочери, этих людей, - к добру ли, к худу ли, - объединённых кровью, но каждый из которых, тем не менее, на своей волне. О, человек, трудно отжать что-то для себя, если вместе смотреть в одну сторону. Они постоянно перебивают друг друга, спеша сообщить своё без сомнения маловажное мнение, никто не хочет слушать (а я убеждён, что вступление в разговор должно так же выражать готовность не только говорить, но и слушать), и разговор, которого на самом деле не было, скачет, всё больше распаляясь, порой превращаясь в какое-то депутатское собрание.
Ещё во время первой попытки редактирования сих прекрасных вирш я почувствовал, что моя мысль о довлеющей роли женщин в данном тексте несколько преувеличена. Но предположим, что я прав. И давайте-ка очертим отношения С. и представительниц прекрасного пола, так как Симор явно не из тех, о ком можно сказать: его любили домашние хозяйки, домашние работницы, вдовы и даже одна женщина — зубной техник. Если в случае с матушкой (полоумный Симор робко прячет тело хилое в халатик) и женщиной в лифте всё просто и без откровений, то вопросу об отношении Сибиллы и тем паче Мюриель (жены) к Симору необходимо уделить два слова. В моём представлении: для Сибиллы Симор (уже? пока ещё?) не живой человек, а игрушка, - ценность живой души для неё (уже? пока ещё?) сокрыта, - способ приятно провести время пока её родительница распивает мартини с подружкой (тут уж наш с Сэлинджером вердикт идентичен). Сложнее вопрос с женой. Для обывательского сознания Симор явно и безапелляционно (обывательское сознание даже самых «критически мысхлятших» в своей самоуверенности, как правило, безапелляционно) безумен, он шизофреник, то есть такой человек, встретив которого на улице иные, поглядев на него с жалостью, перейдут на другую сторону улицы или, уперев взгляд вперёд, постараются как можно быстрее пройти мимо, даже если он в жисть не сделал им ничего плохого. И Сэлинджер прямо показывает нам, что Мюриель классический пример сознания обывательского, но при при этом она не отвергает мужа, старается его защитить. Здесь возникает вопрос: ради себя или ради него? По крайней мере, нет никаких оснований предполагать, что на показанном нам этапе между супругами существует какая-либо душевная близость или нежность чувств. Думается, что обывательское мышление Мюриель, в том числе и по отношению к самой себе и к браку, носит характер несколько ибсеновский. Мне вспоминается, что Славенски так трактует финал: Симор дал жене шанс («Святая бродяжка какого-то года выпуска»; он звал её, быть может, желая что-то показать, в мир стихов лучшего поэта нашего века, но вот беда — книжка на немецком (впрочем, стихи вздор-с)), но в решающий момент он заходит в номер и видит, что молодая женщина (Славенски говорит, что в этот миг связь между ними окончательно распалась и Симор не называет жену по имени — она превратилась в чужую и непонятную «молодую женщину») спит, как проспала она всё до этого момента, как проспит она всю жизнь (последнее добавляю от себя). Если подумать, то разрыв связей был обозначен Сэлинджером ещё раньше, когда на вопрос Сибиллы, где сейчас молодая тётя, Симор говорит, что не знает, она может быть во многих местах.
Вторым обнаруженным элементом была комедийность некоторых эпизодов, открывшаяся мне в моём персональном театре (вход только для сумасшедших). Я совершенно не придерживаюсь мнения некоторых скорочитающих чудил, будто бы не нужно произносить про себя читаемые слова, как бы обращая внутрь медленное чтение вслух. Напротив, чем медленнее, тем лучше! В этом я совершенно солидарен с Торо — спешить нам некуда. В могилу мы прибудем точно по расписанию, поэтому неторопливое постижение предмета я предпочитаю скорому постижению, пусть даже чудила и усвоил все что можно и стилем насладился. Я бы сказал, что он всё равно много потерял. Иные люди постоянно озабочены тем, как бы продлить половой акт, но почему-то никто не ищет способа, как бы продлить время общения с книгой (уж не вспоминая советы Миллера и Гессе о том, что и читать-то нужно как можно меньше, что эти книгочеи сожалеют, что прочли столько книг). Что ж, наше время есть время убийц. Убийц количества в угоду времени. Хотите всё успеть? Любите быть загнанной лошадью? Впрочем ладно. Вернёмся к комедийности Рыбки-бананки. Я устроил себе в голове занимательнейшее театральное представление, чудненький чтецкий вечер, так как голосом своим я владею плохо, а вот в воображении всегда пожалуйста. И возьмём, например, эпизод, где после очередного, стотысячного, набившего оскомину и дочери (имярек: Мюриэль) и нам слёта разговора на Симора и психиатра, эта самая Мюриэль резко переключается на жену психиатра, которая ходит в таааааком платье, которое было вот там, вот то, то сё и бла-бла-бла. Произносил я это в голове низким грудным (само собой, женским) голосом, с ноткой насмешки, прижимая руку (типа мать, я тебе говорю...) к несуществующей груд... ой-ёй, нужно худеть. И было в этом что-то действительно смешное, от античных комедий, когда тело не сотрясается хохотом, но ум регистрирует — ага, шутка, и шутка хорошая. Скоро буду закругляться, так что будьте добры, сидите смирно. Нужно сказать ещё, что, как писал Сэлинджер от лица Бадди Гласса в своём другом произведении (Симор: Введение) о другом же своём произведении (Выше стропила, плотники), что действующее лицо, то есть Симор, подано не было. Это же можно сказать и о Рыбке-бананке. Здесь нам ещё не дают понимания, разрушила ли война сознание Симора и банальное непонимание легло в финал рассказа или, как на это настраивают последующие произведения (одна исследовательница разбирала индийскую символику предсмертного стихотворения Симора, выданного нам в последующих произведениях), он достиг сатори, познал чань, увидел реальность как она есть и прочее, и на всё случившее в финале имелись высшие причины.
Можно было бы ещё порассуждать вместе с автором статейки в журнале — карманный формат! - что такое секс: радость или ад, или лучше: чем радость отличается от ада, или, что одно и то же: чем призыв «хлеба и женщин» отличается от дыр бул щыл, но мы лучше не будем этого делать, а просто перейдём к финалу — к образу рыбок-бананок. Славенски интерпретирует их в такой последовательности: в разговоре Симор цитирует стихотворение Томаса Элиота, в этом стихотворении эпиграф упоминает Сибиллу из одного греческого мифа, а от эпиграфа мы переходим и к самому мифу, содержание коего я благополучно забыл, — и ЩЁЛК! - части головоломки соединяются воедино.
Но на самом деле, вовсе не обязательно знать как сам миф, так и стихотворение прекрасного поэта. Достаточно понять, что рыбок губит их непомерная страсть, и что добравшись до предмета своего вожделения рыбки, которые раньше походили на своих рядовых собратьев, начинают вести себя «просто по-свински».
Всё.

p.s.
Радуйтесь, что я ещё не начал проводить параллели между методом подачи Сэлинджера и тем методом, который обозначил, говоря о Пушкине, один из лучших наших поэтов — Владислав Ходасевич в своём выступлении «Колеблемый треножник». Не упомянул педофильские черты в поведении Симора и то, как Сэлинджер просто, соединяя античное — Можно с нашим — Нельзя, деморализует сию грозную тучу. Вообщем всё.