4 Дыша духами и туманами...

Письма незнакомке… что может быть романтичней?
Есть в этом что-то от нежного эха венецианского маскарада, с пёстрым мерцанием масок.
Женщина как никто знает всю прелесть и тайну масок, скрывая под ней очаровательную незнакомку — душу, заигрывая с сердцем мужчины в письмах, не спеша обнажая в бархатных складочках строк, своё сердце.
Для женщины письма — как одежда, ласково облегающая изгибы души.
Ах, и мужчине снится, сладостно снится в ночь после знакомства, как у его постели, к его ногам, ласково падают письма женщины, словно платье… сорочка, и перед ним стоит обнажённая душа женщины, и он робко протягивает ей руку и приглашает в постель…

Андре Моруа создал маленькую жемчужину: камерный, интимный маскарад в спальне мужчины.
Жаль, что эта жемчужина оказалась испачкана «чистотой».
Ах, сколько возможности таится в этом маленькой романе! Боже мой… если бы его написали Мопассан, Сартр или Цветаева!
Обнажённое тело женщины в постели, похоже на письмо на небеса, ещё девственно чистое, которое хочется заполнить тёплым почерком поцелуев, под наклоном, как дождь в августе: почерк синевы, нежно-неразборчивый порой, от страсти…
Моруа вовлекает читателя в литературные пейзажи сцены. Это игра.
Это Белые ночи Достоевского, почти приснившиеся Бергману.
Это Невский проспект Гоголя… который так часто снился Гоголю-девственнику в его томлении по женщине и паскалевском страхе перед ней, словно перед звёздной бездной.
Это и Венера в мехах, приснившаяся русскому лесу в сибирской глуши: лунная ночь. Выпал снег, и сладостно непонятно, это лунный свет на тёмных ветвях, или снег блестит тонким слоем.
Песец, ласковой, карей тенью, мелькнул в ветвях.
Снег просыпался на землю… Лунный свет просыпался, и зачарованный охотник, молитвенно подняв лицо к небесам, пьяный от красоты звёздного неба, забыл о ружье, убийстве: он почти влюблён...
Во всём этом есть что-то женственное…

И наконец, есть в романе Моруа и что-то от блоковской Незнакомки.
Однажды Блок пришёл за полночь домой.
Жена не спала. Переживала. Увидев уставшего Блока, в измятом пиджаке, с грустным, улыбчивым блеском в глазах, спросила: Саша, что случилось?
- Любимая… я пьян.
И уставшим движением руки, вытащил из кармана листочек со стихом — Незнакомка, положив его на столик.
Ревновала ли жена, читая в ночной тишине стих о другой женщине, в то время как Блок лежал в постели и от него пахло «духами и туманами», и снилось чёрт знает что?
Этот стих — совершенное письмо незнакомке, письмо каждой женщине, её снам, ночному томлению и дневной тоске, похожей на цветок у окна: ах, одинокая женщина за пустым столиком с бокалом вина… всё равно что цветок у окна, загрустивший о чём-то..
В этой тональности я и представлял себе незнакомку Моруа, читающую где-то в кафе на Монмартре, письма от него.

Моруа прелестно напускает тумана в начале романа, говоря о том, что впервые увидел незнакомку — в театре.
Она сидела в прелестной шляпке и песцовом манто впереди него.
Но написано это так туманно, грёзно, что не вполне ясно, примечталось ли это ему, или он и правда увидел незнакомку?
Ах, белые ночи писем, страниц…
У меня было такое в юности.
Боже, как хотелось любить, быть любимым!
В энтузиазме бессонницы и любви, я сел с улыбкой (и с бокалом вина) за ночной столик и написал изумительное по красоте и чувству, письмо с признанием в любви.
Но была одна проблема: мне некому было его отправить.
В итоге, я написал на конверте милое имя избранницы: это было вишнёвое, зацветшее дерево под моим окном.

Словно любовник в ночи, я ласковой тенью прокрался под окнами и прикрепил письмо к веточке, робко поцеловав дерево.
Если на меня в этот миг кто-то смотрел… настоящая женщина в окне, быть может, моя судьба, то подумала бы, что я сумасшедший.
А я просто… хотел любить.
Утром моего письма уже не было, и мне казалось, что старушка дворник, ласково смотрит на меня не просто так, и вон та девушка в окне улыбается мне как-то загадочно, и мужчина кавказец на рыночке рядом, улыбнувшись, сделал мне скидку.
Но самой счастливой, всё же, была зацветшая вишня на ветру.
И как сладко сознавать, что спустя годы, я встретил удивительную женщину с глазами «карих вишен».

Моруа начинает роман в декорациях цветаевской «попытки комнаты», с его печальной гостиницей душ и невозможности двум любящим быть вместе в этом безумном мире, где всё разлучается: мать и ребёнок, душа и тело, влюблённые, ладони писем, обжигаемые ледяной тишиной, галактики и растущая тьма, тишина между ними…
Заметив незнакомку в театре, словно Актеон в тёмной лиственности сердцебиений, подслушав женское обнажённое сердце, шёпотом спросившее у подруги: как стать любимой? — Моруа назначает ей странное свидание: в гостинице газетных листов: публикует там два письма, словно она и он встретились в этих бледных стенах с запоздалыми, увядшими цветами на обоях, за которыми свершается оргия каких-то постояльцев из Америки, любовные, громкие ночные ссоры русских, где… раздался звук выстрела и затихло всё: полнолуние тишины, сводящее с ума…
Так ли назначают свидание?
Это свидание в аду.
Господин Моруа… дайте мне поставить ваш милый и бледненький романчик в театре, и вы удивитесь, какими инфернальными и яркими красками он может заполыхать…

Моруа многие обвиняют чуть ли не в сексизме, излишней дидактичности. Что имеет место (было бы изумительно, если бы этот самоуверенный и нежный тон, в конце романа… обернулся трагичным поворотом: Моруа сидит в кресле за столиком с недописанным письмом… Комната болезненно-пуста. От него ушла жена… Он достаёт револьвер и тихо прикладывает его к сердцу).
В первом же письме к незнакомке, наш герой, почти талантливо скрывающий свою родословную, уходящую в страницы романов Достоевского, Гоголя, Чехова… сыплет цитатами из Мериме, Мольера, Ларошфуко.
И так, незримый, он ещё пуще, как чеховский «Человек в футляре», прячет робкую душу свою за маски слов давно умерших людей.
Быть может… это мистический роман, о переписке призрака, с женщиной?
У него уже лет 300 не было женщины, и он, бедный, забыл как с ними общаться. Забыл вообще, какие они… женщины.
Может, потому эта переписка и умерла?
Женщина хотела встретиться с гг, а он… как он мог ей признаться, что он давно уже умер?

Порой женщина стыдится сказать о своём возрасте, нежно скидывает его, обнажая молодость, словно белоснежные плечи, с которых ниспала одежда (ах, я был свидетелем, как женщина передо мной нежно сбросила с себя, словно платье с плеча, несколько кг..  кокетливо улыбнувшись. Это было чудесно и как-то… невинно эротично), а тут… нет, я до конца романа трепетно переживал, думая, что гг скрывает какую то мрачную тайну.
У меня однажды была любопытная переписка в духе Моруа (хорошо что не с духом Моруа! Хотя я и писал одно время письма Марине Цветаевой, Мэри Шелли… а потом они мне снились, фактически, приходили ко мне вместо писем).
Я переписывался с очаровательной девушкой, и лишь позже узнал её тайну: ей было… под 70.
Я не хотел делать ей больно. Я мог её просто убить правдой о ней: это была переписка двух лунатиков на карнизе.
Я продолжал писать письма, своей седовласой незнакомке, которые становились всё более нежными.
Меня стали мучить чувства стыда.
Жена спросила однажды: Саш, с кем ты переписываешься?
Я искренне ответил: со старушкой.
Жена взяла письмо, прочитала… грустно улыбнувшись, и сказала: хорошая наверно, старушка.
Неделю мы не разговаривали.
Галактики разлетались в тёмном пространстве, алая листва падала с деревьев, письмо моё летело к незнакомке, которая могла уже умереть от старости и не дождаться: я мог писать, фактически, уже призраку, влюблённому в меня.
И лишь позже я узнал… с экзистенциальным стыдом, что я, как обычно, всё напутал, и не было никакой старушки: всё это время я очень нежно переписывался… с молоденькой и очаровательной девушкой.

Глупо относиться к роману Моруа серьёзно, тратить нервы на улыбчивый маразм его морализаторства…
Однажды, в пору ссоры моей с девушкой, мне не хотелось ни читать, ни есть, ни жить, и меня посетила прелестная незнакомка — мысль.
Я вдруг с улыбкой понял, что хорошо иногда смотреть на мир, на милых друзей с их недостатками, искусство, так, словно настал конец света или… совсем недавно закончился.
Глупо, после всех трагедий и бреда 20 и 21 веков, смотреть на произведение так, каким оно задумывалось и жило в своём весёлом и грустном юродстве.
Смешно смотреть на умные лица людей в музее, долго стоящих перед картиной Малевича «Чёрный квадрат».
Хочется тайком сделать подпись внизу: битва негров в чёрной пещере, ночью.
Или… повесить рядом телевизор. Его тёмный экран не менее загадочен, экзистенциален и абсурден: в любой миг его можно включить. Он только сейчас улыбчиво-робко отражал тебя, и вдруг.. пароксизм шизофрении: в нём отражаются войны, насилие, ложь, разврат…
И вот он затихает, как после припадка эпилепсии: показывают что-то про любовь, незнакомку в окне…
А ещё лучше повесить картину в Эрмитаже в виде чёрного треугольника внизу живота женщины.

Невозможно без улыбки читать роман Моруа. И без вина: в моей руке бокал с вином… отвожу руку и улыбаюсь: бокал с вином напоминает тот самый тёмный треугольник внизу живота женщины.
Делаю глоток, словно пью с незнакомкой, словно… у нас переписка на троих, и Моруа ничего не знает о нас.
Во время чтения, память то и дело улыбалась. Я вспоминал прелестный эпизод из фильма Особенности национальной охоты.
Кузьмич, этот грустный фавн-арлекин русского застолья и леса, после хорошей гулянки, утром, в осенней беседке, читал маленькому медвежонку книгу о вреде пьянства, а косолапый дурашка, кувыркался на столе.
Так и герой Моруа «читает» незнакомке нравоучительные мысли, словно она несмышлёныш и ничего не понимает в любви: почему невозможно представить такой роман от лица женщины?
Высокомерно поучать мужчину в письмах, словно строгая учительница?
Только если в постели, как ролевая игра…

Моруа косвенно обмолвился о вечной «ролевой игре» между мужчиной и женщиной: больной и медсестра.
Это древняя игра, быть может рождённая ещё до создания Рая.
Моруа пишет, что нам часто нужна… боль.
По самым разным причинам, жаль, не говорит по каким. Хотя.. в одном странном письме, пишет о том, как женщина порой в ссоре, специально всё делает так, чтобы получить.. пощёчину. Мол, ей это нужно, чуть ли не приятно, и если женщина этого не хочет, — чудный вывод! — то женщина не чувственная.
Хотя на уровне чувств Моруа может и прав: мы часто бессознательно намеренно идём на этот мазохизм, даже наедине с собой, но для полноценного полнолуния вины, разрядки её, нам нужен кто-то ещё.
Сам не раз в отношениях сталкивался, когда вина моя и женщины, была плавающая, бесприютная, но никто не делал шаг, чтобы она стало полноценной, и тогда женщина… хитро и ужасно мило делала этот шаг, раскрываясь как цветок, обнажаясь, подставляясь мне… нет, до пощёчины не доходило, но боль я причинял, душевную, и у женщины светились глаза: я был в её власти. Я был виновен совершенно, и её виной и своей, и теперь она со мной делать всё что захочет, пытать как угодно, причинять такую боль, даже телесную, на которую раньше бы не решилась.
Иногда боль нужна для того, чтобы просто почувствовать себя, или другого.
Боль создаёт мгновенную кожу души для касаний.
Это наш разговор с душой и прошлым, в которое мистическим образом вовлекается другой, входя в нашу душу и воспоминания не менее интимно, чем в можно войти в женщину в сексе.
В этом плане боль — мистически андрогинна.

Андрогинны и письма Моруа.
Одно из писем прелестно карнавальной темой обнажённости и стыдливости, смутно рифмующейся с темой боли: «Одежда усмиряет наплыв эмоций, вызванных наготой».
Значит ли это, что нежность усмиряет наплывы боли, словно бы приникая под кожу, стирая границы тела и души, писем…
Боже мой… милая незнакомка, почему всё это я пишу в рецензии, а не вам?
Ах, вот бы найти какую-нибудь прелестную незнакомку, пусть и за венецианской маской писем будет скрываться старушка, или мужчина-шизофреник, а может даже…. ангел, смуглый ангел.
Кто знает? Быть может ангелы, желая познать человеческую любовь, грешную, безумную и прекрасную, ради которой жертвуют жизнью и раем, вступают иногда в переписку с незнакомцами?
Милая незнакомка, быть может, вы прямо сейчас читаете мои строки о вас…
Если так, робко назначаю вам свидание, сегодня, в 6 часов вечера, на этом месте.
Буду вас ждать…

Я не понимаю, в каком аду, человек может писать такие изящно-холодные письма женщине, с какой-то высоты последней истины. Если только… женщина не переписывается с богом.
Но тогда это уже шизофрения женщины и божественный сюжет для романа (Моруа, я вам уже подкинул столько сюжетов!!).
От писем веет холодком ласковой смерти. С таким же сияющим холодком открылось однажды окно у лермонтовской Тамары…
В этом смысле, это страшные, экзистенциальные письма… «мёртвого для любви» человека.
Кажется, что эти письма медленно плывут в невесомости космоса, озябшие, никому не нужные: неприкаянные письма…  отражающие неприкаянные чувства женщины, никому не нужной.
В письмах вроде есть попытка нежности, чувства, флирта, есть блеск ума, воспоминаний… но они мертвы.
Изящно-мертвы, как сияющие белизной, мёртвые красавицы у Эдгара По.

В книге есть прелестная глава о мнимых несчастьях.
Эта глава — словно комната в гостинице ада, где встретились мужчина и женщина, чтобы понять… что будет в них что-то, что никогда не поймёт друг друга, словно тело и душа, они вечно будут вместе, и одновременно навсегда разлучены.
У женщины перед свиданием порвалось её прекрасное чёрное платье.
Словно молния ударила в ночи и оно расщепилось, плоть стала видна, как душа: платье сочилось, сияло душой, ставшей плотью, болью…
Мужчина никогда этого не поймёт.
Моруа высокомерно и изящно говорит женщине…
Кажется, настал конец света, Земля покрылась льдом, остались лишь два человека на ней, трепетно прижавшихся друг к другу где-то на руинах.
И вот, прилетают с далёкой звезды, некие ангелы, с белоснежными, как ненаписанные письма, крыльями.
Для них чувства страдания о погибшем искусстве, о том, что осенний листок больше не упадёт ало,на землю, на ладонь... — это бред, они живут одной чистой мыслью, и вот они начинают поучать мужчину и женщину.
Мужчина берёт пистолет и целится в ангела…

После всех попыток помочь женщине: сделать заплатку… тонкие речи о трещинках на мраморе, которые изящно использовал Микеланджело (кажется, мужчина и женщина говорят на разных языках. Андрей Платонов бы сказал: спор  глухого со слепым, в крапиве — обнажёнными).
Моруа впадает в морализаторство, как в маразм (причём, как-то радостно), как и современный «западный мир», прилежно думая и чувствуя по линеечке, не подозревая, что иррациональная бездна трагедии или красоты, может разверзнуться даже в такой мелочи, как тёмное платье: Моруа просто не видит трагедии и боли… чужого человека.
В этом смысле любопытно взглянуть на эти письма, как на аллегорию цивилизационного диалога и совращения.

Это даже забавно. Хочется подойти и обнять гг, как несчастного идиотика. Надо сказать, умного идиотика.
Моруа пишет, что не нужно ставить на одну плоскость, трагедию платья и… высокие трагедии.
Во время войны, например — разъясняет нам Моруа, — женщина иначе бы отнеслась к порванному платью.
Гениальная мысль, такая же, как Волга, впадающая в Каспийское море.
Но она ведёт к неврозам и равнодушию: жить разумом, а не сердцем: разум приставляет ночью к виску спящего сердца пистолет… и медлит.
Однажды так и будет, и люди проснуться в совершенно ином мире. Да уже просыпаются иными (судя по безумию, которое полыхает в мире).

Господин Моруа, а знаете ли вы, что из подобных вроде бы «невинных» мыслей, легко могут вырасти самые тоталитарные мысли, расистские мысли с порывами нравственной эвтаназии и заклеймением  многих чувств, сердец, народов, как варварских, которые недостойны сострадания и жизни, потому что живут болью, и своей и чужой, и несут в мир боль?
Когда мужчина и женщина утром пьют чай, заботливо приготовленный женщиной, и мужчина разбивает чашку, и женщина плачет, спрятав лицо в ладони…
Господин Моруа, знаток женского сердца, неужели вы думаете, что она плачет из-за чашки?
Может мы не всё знаем про эту женщину, про это утро и ночь?
Есть такое напряжение души в любви и боли, когда душа просачивается наружу, тело истекает душой, и тогда, словно в невесомости, и простая чашка, и порвавшееся платье, и простое вроде бы слово, могут весить как целая жизнь, как звезда.

В какой-то момент чтения, моя рука улыбнулась на странице книги, и сама страница улыбнулась.
Каждое письмо Моруа к незнакомке, изящно-нравоучительное, заканчивалось патетически-мило:

Такой разговор, дорогая, состоялся у меня вчера с одной девушкой. Что делать, ведь вас не было рядом. Прощайте!

Я вспомнил одну девочку в старших классах, с чудинкой.
Над нею многие в классе подшучивали, и из-за её внешности, и манеры поведения.
Она чуждалась всех, и была похожа на кантовскую «вещь в себе», но скорее была «не в себе», к прискорбию Канта: она одним своим видом опровергала Канта.
В итоге, она спряталась в горделиво-романтический кокон.
Несчастная… она искренне верила, что в неё многие влюблены, что она неотразимо прекрасна.
Я один не смеялся над ней. И вот однажды, она мне написала любовное письмо. Странное.
Письмо было в таком тоне, словно я уже давно с ней переписываюсь, и даже уже успел в чём-то провиниться.
Она словно разговаривала сама с собой, как и Моруа.
В конце письма она назначила свидание в вечернем парке и попрощалась так странно… словно ароматной ладонью провела по моему лицу.
Я хотел было что-то вымолвить… но письмо обрывалось.
Моя незнакомка исчезла, буквально: она видела как я читаю письмо и ушла, таинственно улыбнувшись.

В некотором смысле, роман Моруа — это галантный отблеск трактатов о любви эпохи Кватроченто, в духе Лоренцо Пизано и Алехандро Ноале.
Где-то в весенней беседке, собирались друзья, дамы в изящных платьях, и говорили о любви.
Можно было завернуться в плед и нежно задремать, и проснуться на плече очаровательного флорентийца.
Он так мило улыбается вам…
Что-то похожее было и у меня при чтении Моруа.
Нет, очаровательного флорентийца не было. Я про «нежно задремать».
Проснулся я на диване с книгой Моруа на груди. Моя голова лежала на плече очаровательной женщины с глазами чайного цвета.
В этот миг Моруа рассказывал о прелестных правилах игры в отношениях и обнажении чувств.

Гюго писал своей возлюбленной гневное письмо, полное экзистенциальных мук, в котором были даже мысли о самоубийстве.
Его любимая возвращалась откуда-то вечером после дождя.
Чтобы не запачкать платье, она слегка приподняла его… оголив щиколотки.
Для Гюго это было предательство и кошмар: щиколотки его любимой могли видеть мужчины!
И снова тема платья в романе, нежным призраком скитается по страницам, векам…
Кажется, что речь не о платье, а о чём-то более важном: ведь и сердце можно запачкать, и письма..
Почти как с одеялом: тянешь за один край, оголяется и зябнет один человек, а за другой… другой человек.
Но у меня почему-то этот эффект экзистенциален: если девушка тянет одеяло в постели на себя, я мёрзну и жмусь к ней.
Если я проснулся в ночи, озябший, я тяну одеяло на себя, но девушка и сквозь сон, как лунатик, тянет его с ещё большей силой на себя и я совсем обнажаюсь и мёрзну под незримыми звёздами: так ведь бывает и в отношениях, правда?
Тут прелестен узор, о котором Моруа быть может и не подозревал: в одном случае, для мужчины, надорванное платье на чужой женщине — это пустяк, а для другого, оголение, «надорванность» платья у ножек — а платье просто привстало на цыпочки, как при поцелуе! — это экзистенциальная трагедия.

В мемуарах Казановы есть пронзительный эпизод в своей ирреальности, чисто женской, эпизод, в чём-то перекликающийся с платьем Моруа и его письмами.
Зрелый уже Казанова, остановился в городке своей юности, и в таверне на постоялом дворе, встретил ту, кого он любил, когда ей было 15.
Женщина смущена и рада. Она узнала Казанову, но ей стыдно.
Возраст, гораздо более жесток к женской красоте.
Казанова вспоминал что-то вечное, женщина улыбалась, и вдруг, как бы между прочим, Казанова спросил: когда же это всё было, этот милый рай?
И женщине стыдно было признаться, как давно это было, страшно было посмотреть в лицо своему возрасту, трагедиям в нём и разбитым надеждам.
Это не менее страшно, чем остаться в закрытой комнате с незнакомым человеком с выключенным светом.
И женщина, с очаровательным, экзистенциальным кокетством, словно платье с плеча, нежно сбросила года.
Много лет. Очень. Даже слишком, почти совершенно обнажившись, до вечной красоты души и бессмертия.
На такое обнажение Казанова улыбнулся, от неожиданности: если верить словам женщины, то у Казановы был с ней роман… когда она ещё не родилась.

Вот и читая роман Моруа, я думал о таком же совершенном обнажении женщины… а может и мужчины.
Мне вдруг примечталось: а что, если эти письма, написаны не снобом, пусть и ласковым, а… несчастным стариком, парализованным?
Он лежит в постели возле ночного окошка, похожим на картину Малевича «Чёрный квадрат», которое утром волшебно преображается, словно бабочка из смирительной рубашки кокона — в ласковую синеву, шелест листвы, смех детей. Всё радуется в мире и наслаждается любовью!
А он?
Чтобы не сойти с ума, он выдумал свою незнакомку, и пишет к ней нежные письма, даже ссорится с ней порой.
Письма очень робкие, словно у него с ней ещё всё впереди и некуда спешить, может она ему не очень то и нужна и он в любой миг может подняться с постели и выйти на улицу, полную прекрасных женщин, шелеста синевы в осенней листве… и тумана.

И. Глазунов - иллюстрация к "Незнакомке" Блока.