Рецензии

Приятно удивила меня книжная новинка с завораживающим названием "Хамнет". Да, ожидала прочесть увлекательную историю, тем более что аннотация обещала что-то из жизни Шекспира. Но вот чтобы такое атмосферное, такое стилистически аутэнтичное - временами забывала даже, что читаю не что-то из классики, а книгу нашей современницы, - это, конечно, стало для меня открытием.

Роман, написанный в лучших традициях классической прозы, то есть глубокий и многоплановый, с тщательно выписанными образами персонажей, немедленно переносит нас в 16-й век, в Стратфорд, на место ужасной трагедии.

Супруги - Джон и Агнес - теряют ребенка. Трагическая несправедливость, кажется, разделяет их жизнь на до и после, оттого и повествование выстроено словно в двух частях: в первой мы узнаем о переживаниях героини - непонятой многими, не от мира сего, колдунье, способной разговаривать с птицами, исцелять травами. Ее мучают видения, ее дар одновременно и ее проклятие: смерть для нее не что-то абстрактно-далекое. Она видит мысли и чувства, прошлое и будущее. Повстречав паренька Джона, учителя латыни, она хочет найти защиты и создать крепкую семью, а вот у судьбы, похоже, другие планы...

Во второй, условной, части мы проникнемся переживаниями Джона, сердце которого разрывается между двумя городами, Лондоном и Стратфордом. В Лондоне его будущее, его самореализация, его цели, мечты, планы, творчество. В Стратфорде же осталась любимая женщина и дочки, Сюзанна и Джудит. Они - каждый по себе - несут эту боль от потери близкого человека. Обвиняя мужа в холодности, равнодушии, Агнес не видит и не может понять всей правды. Правду эту донесут его строки, заключенные в бессмертной трагедии. Прославив имя сына в веках, он пытался выплеснуть эту боль утраты и показать Агнес, что он тоже скорбит...По-другому, но так же сильно...

5/5, несчастье не объединяет людей, оно закрывает сердца...

Что понравилось.
Я не знаю, каких взглядов придерживается автор, (и не буду смотреть в интернете, чтобы мнение было только моим) но ему удалось хорошо поиздеваться над всеми.
Уверен, что люди, которые придерживаются, так скажем, либеральных взглядов найдут эту книгу сплошным подхалимством власти, а люди, у которых взгляды противоположные либеральным, сочтут, что эта книга полна сарказма и двойных понятий, где скрывается любовь ко всему западному.
И еще мне понравилось, и я такого еще не встречал, как автор пишет: старославянским языком о будущем. Это было прекрасно и очень необычно. Прямо отдельный жирный такой плюс.
Ну а в остальном мне книга совсем не зашла.
Я такое называю СЮР не в самом хорошем его понимании.
Книга однозначно 18+. Просто вагон и маленькая тележка мата, насилия, всяких запрещенных средств и очень странных сцен, которые в голове не укладываются. Одна баня чего стоит, кто читал тот поймёт, я такое писать не буду.
Общие впечатления от книги. Самые что ни на есть странные. Уныние, много сцен и вовсе непонятно для чего здесь необходимые. Одни сплошные скрытые смыслы и догадки. Никогда никому не посоветую читать эту книгу. Язык у автора необычный. Но что самое странное, я не говорю НЕТ автору, скорее всего ещё обязательно к нему, однажды, вернусь.
А тут я хочу обратиться к тем, кому автор нравится, может посоветуете у него книгу, не похожую на эту, чтобы посмотреть на его творчество с другой стороны. Буду благодарен.
У меня всё. Спасибо за внимание и уделённое время!

Для восприятия эта книга оказалась очень сложной.
✓ Казалось бы сюжет, по-итогу, понятен: Европеец едет в Японию зарабатывать деньги, чтобы сделать предложение возлюбленной, там влюбляется в местную девушку, у которой очень сложная судьба. Она попала в монастырь, где творятся страшные дела. По итогу вроде бы и Хэппи энд, а вроде и нет, не буду спойлерить.
• Но всё это написано так, что читалось очень тяжело.
☞ Если сравнить ощущения, то это словно пробираешься по густому туману но видишь свет на который ориентируешься, поэтому идти легче, чем могло бы быть.
• Ещё сложилось впечатление, что было несколько сюжетов, которые между собой если и связаны, то совсем невидимой нитью.
☞ Много разговоров, тяжёлых для произношения и запоминания имён, плюс я практически совсем не знаю традиций этой страны и автору не удалось меня ей заинтересовать. Я долго её читал, совсем не хотелось возвращаться и читать хотя бы по страниц 50 за раз.
Из плюсов можно отметить, что автор пишет как классики, ну или стремится к этому. Любит Чехова и взялся заведомо тяжелую работу. Как он сам говорит, что бывало, одно предложение писал пару дней.
Ну и напоследок прикреплю одну страницу из книги. Мне такое даётся тяжело:

У меня всё. Спасибо за внимание и уделённое время. Всем любви ♥ и добра.

После прочтения Сорокина трудно отделаться от чувства легкой гадливости. Будто сделал что-то одновременно гадкое и сладкое.

Жить по Сорокину
В последний год я не раз слышал фразу, что, мол, раньше мы жили по Пелевину с его камланием на нефтяную вышку, с офшаром, дискурсом и гламуром, а теперь – живем по Сорокину. Что Сорокин пророк нашего современного консервативного возрождения. И пророчество это высказано в «Дне опричника».

Что сказать, и правда, пророк. Роман написан шесть лет назад, и с каждым днем становится все актуальней. Антиутопии же пишутся про современность, авторы указывают нам на какую-то тревожную тенденцию, доводят ее до предельного выражения, чтобы нас напугать. Оповестить. Ударить в колокола.
Вот он и бьет в колокола.

«День опричника» – антиутопия, последовательно воплощающая все либеральные страхи, связанные с антилиберальным поведением нашей власти.
Роман описывает день высокопоставленного опричника, слугу государева. Действие происходит в недалеком будущем, в 2028 году в Новой России, в которой восстановлена монархия, сословное деление. На Лубянской площади вместо памятнику Дзержинскому стоит памятник Малюте Скуратову, библиотека имени Ленина стала библиотекой имени Нестора. Кремль побелили, Ленина захоронили, трупы у кремлевской стены откопали. И ходит там, около кремлевских стен, не почетный караул, а юродивый Савоська и стрельцы-молодцы.

Произошла страшная архаизация на фоне технического прогресса:
Народ расхаживает в кафтанах и сапогах сафьяновых, но ездит на меринах; говорит на смеси церковнославянского и китайского, но по «мобило», крестится. А прислуживают новым аристократам не только дворовые, но и роботы.

Настало Новое средневековье, о котором так много говорили философы.
Но архаизация и Новое средневековье наступает у нас отнюдь не после какой-нибудь бубонной чумы или ядерной войны, а после отказа от европейского вектора развития. «Загнила» демократическая Европа или не загнила, мы точно не знаем. Текст написан от лица опричника. И ему мы не можем доверять до конца. Но очевидно, что новая жизнь наша началась после того, как была возведена Великая русская стена.

Великой русской стеной мы отгородились европейских педиков и киберпанков проклятых. Закрыли, наконец, окно, прорубленное некогда Петром Первым. И стали жить сами по себе. А если точнее, мы поменяли вектор союзнических отношений. Совершили «исход к Востоку» и впали в другую зависимость, от Китая. В Восточной Сибири проживает 27 миллионов китайцев, а мы собираем с них налоги и отправляем в Поднебесную. Унизительная ситуация. Но куда деваться? Россия ничего не производит, все китайское. От боингов, до колбасы. Надо дружить.

Основная функция России в судьбах цивилизации – охранять Китайско-Европейский тракт, дорогу, пролегающую через всю Россию, по которой товары из Китая (где сосредоточены все производства мира) идут на Запад. Больше Россия ничего не делает. Россия в запустении. Только опричники сбивают с китайских фур по 3 процента на лицензию. Тем и жиреют.

Сорокин артикулирует в романе все либеральные страхи, связанные с отказом от ориентации на западные ценности:

– Россия архаизируется, ценности рационализма сменяются религиозными ценностями. То есть вместо прогресса и процветания, мы получаем мракобесие, обскурантизм и деградацию.

– Новая религиозность совершенно не способствует развитию науки и инновационной экономики. Вместо высоких технологий мы получаем возвращение к примитивным формам хозяйства, промыслам, городскому ремеслу. Назад в XVI век.

– Экономика стагнирует. Россия становится сырьевым придатком Китая. Страна ничего не производит на внешний рынок. А газа становится все меньше.

– Россия нищает, уровень жизни резко падает (на прилавках ларьков – всего по два вида: два вида колбасы, два вида сигарет и т.д.). Население деградирует. Правительство идет на легализацию наркотиков. Практически для каждого слоя населения есть свои наркотики, которые позволяют людям забыть про беды и смириться со скотской жизнью своей. Одним словом, у народа нет будущего. Народ медленно умирает.

– В политике Россия вместо демократического правления получает авторитарную квази-монархию. Права и свободы личности не имеют никакой гарантии, опричники жгут усадьбы земских. На улицах палачи секут неугодных государю литературных критиков и преследуют поэтов. Одним словом, бесправие, пытки и репрессии.

Вот, что будет, говорит Сорокин, если мы предадим ценности свободы, индивидуализма, рационализма и демократии. Сегодня нам заливают о «духовных скрепах» и традиции, а завтра опричники государевы привяжут на капот своего мерина отрезанную голову собаки и сожгут ваш дом, а вас повесят на воротах за то, что вы оказались неугодны царю.

Новая религиозность
Наблюдая общеевропейский кризис либерализма, Н.А. Бердяев написал в 1923 году работу «Новое средневековье», где он сказал, что ценности Нового времени (свобода, индивидуализм, рационализм) показали свою несостоятельность в силу неправильного понимания сущности человека. Человек, по Бердяеву, не понимает конечной цели освобождения, а индивидуализм не укрепляет личность. Рационализм с атеизмом хотят придать всему статус относительного, секуляризировать мир, а человек требует сакрализации и «взыскует последней истины».

В ультраправых политических режимах 1920-1930-х гг. и в русском коммунизме Бердяев увидел реакцию на несостоятельность идеологии Нового времени. Людям надоели все эти либеральные ценности и демократические институты, которые в начале XIX века обещали народам свободу, но никакой свободы не принесли. А принесли хаос и сумятицу. Когда в 1933 году Гитлер сказал: «Проголосуйте за меня, и вам не нужно будет больше голосовать», немецкому народу это очень понравилось. И все проголосовали. Тогда казалось, что либеральные ценности отправляются в исторический музей.

Бердяев, переживая «острое чувство судеб истории», сформулировал основные черты наступающего Нового средневековья, главная из которых – новая религиозность, приходящая на смену гуманизму-либерализму. Он сказал, что церковь станет духовным центром в грядущую эпоху, отомрут парламенты, и власть сосредоточится в одних руках. Но главное, новая эпоха будет требовать подчинения всех сторон жизни человека своей религии.

Во вселенной «Дня опричника» религия играет очень важную роль. Ключевой монолог про «веру христианскую» произносит персонаж Батя, руководитель опричнины. «Думаете, ради чего Стену строили, – говорит он, – ради чего огораживались, ради чего паспорта заграничные жгли, ради чего сословия ввели, ради чего умные машины на кириллицу переиначили? Ради прибытка? Ради порядка? Ради покоя? Ради домостроя? <…> не для этого все. А для того, чтобы сохранить веру Христову как сокровище непорочное, так? Ибо токмо мы, православные, сохранили на земле церковь как Тело Христово, церковь единую, святую, соборную, апостольскую и непогрешимую <…> Вот поэтому-то и выстроил Государь наш Стену Великую, дабы отгородиться от смрада и неверия, от киберпанков проклятых, от содомитов, от католиков, от меланхоликов, от буддистов, от садистов, от сатанистов, от марксистов, от мегаонаистов, от фашистов, от плюралистов и атеистов! Ибо вера, волки вы сопатые, это вам не кошелек! Не кафтан парчовый! Не дубина дубовая! А что такое вера? А вера, анохи громкие мои, – это колодезь воды ключевой, чистой, прозрачной, тихой, невзрачной, сильной да обильной!»

Звучит все это красиво. Так бы мог сказать размечтавшийся славянофил или консерватор XIX века, мог бы сказать любой религиозный философ века XX. Только одна проблема: монолог о чистоте веры произносит Батя после группового совокупления опричников в бане, нанюхавшись кокаином, пьяный, перед тем, как сверлить ноги дрелями. Это такая удаль молодецкая. Под столом опричники сверлят друг другу ноги тонкими сверлами, кто первый закричит, тот проиграл.

Сорокин, таким образом, хочет показать пугающее лицемерие новой религиозности. Религия прекрасна в скиту, в пустыне, в отдаленном монастыре, но когда на щите ее несут ребята, имеющие властные полномочиями и мандат на насилие, начинается кошмар. Ради чистоты веры христовой вешают проворовавшихся приказных (чиновников), насилуют их жен, секут неугодных на площадях… Лучше мы будем неверующими гуманистами, педиками, марксистами, кем угодно, только не верующими садистами.

Н.А. Бердяев считал, что история развивается циклически. Вслед за «эпохой дня» (Нового времени), приходит «ночная эпоха» (Новое средневековье). А потом опять – Новое новое время, а за ним – Новое новое средневековье. И так до бесконечности. Устав от «освобождения, рационализма и атеизма», человек ищет «подчинения высшей силе, последней истины и сакрализации мира». И наоборот. Если верить Бердяеву, Новое средневековье XX века закончилось после 1945 г., шире – после крушения Советского Союза. Либеральные ценности вернулись, казалось бы, из небытия, и новые хозяева мира аттестовали их как последние и единственно верные. Но история не заканчивается, даже если ее объявили законченной самые влиятельные люди. И вполне вероятно, нас вскоре ждет очередная «ночная эпоха». Не только Россию с условным Путиным и Дугиным, а европейскую цивилизацию в целом.
Радоваться этому или горевать?
Сложно сказать.
Тем, кто считает главной ценностью человеческую личность, – горевать.
Свободолюбивой личности будет неуютно.
Тем, кто не столь высокого мнения о личности, кто любит государство, рыцарство, оружие, церковь, – радоваться.
Жести и героизма будет - сколько угодно.
Очевидно, что Сорокин принадлежит к первой группе, подчеркивает минусы «ночной эпохи» и игнорирует плюсы. И слава Богу. Либерализм должен спать в доспехах, особенно в России, где власть не любит никаких возражений.

Последнее слово о романе. Всем хорош «День опричника», но слишком предсказуем. С первых же слов понятно, как будет сюжет развиваться, и чем все закончится. Это хорошо для политического памфлета, но плохо для литературы. В конце остается сказать только: «Ну, да!» И выбросить книжицу.

"Я поняла, в чём причина успеха Пессл", - я валяюсь, положив голову на колени Эдди, и верчу пальцами напротив света, чтобы увидеть по краям красный ореол, - "из всей кинокультуры, которая её так привлекает, ей больше всего нравятся фильмы 60-х. Это очень специфический вариант наррации: чёткий, связанный между собой, объясняющий, при этом с налётом тёмной загадочности. В 80-е эта наррация достигла своего пика - истории в кино рассказывались не просто последовательно, но и занимательно. Громадное количество эпизодов, продуманный саспенс, выпуклые герои. Даже самый паршивый режиссёр, если хотел удержаться на финансовой волне, обязан был перенимать хичкоковские методы. Тогда хватало дурацких экспериментов, но последовательность повествования, перенятая у киноиндустрии 60-х, всё ещё приносила прибыль. А потом пришли 90-е сразу с двумя революциями: антицензурной и спецэффектовой. (И не надо связывать полный поворот искусства, как это делают идиоты, с распространением канала MTV: вы когда-нибудь видели, чтобы один канал, нашедший новый способ заколачивать бабло, перевернул мир? Вот и я нет). Отсутствие запретов вылилось в то, что на одних едких, сатирических "Симпсонов" стало приходится по десятку клонов "Бивиса и Баттхеда", пипл радостно скандировал до того запрещённое слово "Говняшка", полностью наплевав на то, что стоило бы и придумать фразы, в которых бы оно смотрелось к месту. Спецэффекты же произвели эффект слона, которого привели на праздник к эскимосам: на некоторое время мир забыл, что у фильмов должно быть нечто иное, чем картинка. Это можно сравнить с самим временем изобретения кино. На тот момент уже много веков существовала развитая культура театра с многовековыми психологическими метаниями и развитыми приёмами демонстрации чувств, но лет тридцать после первого показа братьев Люмьер, людям было достаточно смотреть на экране, как кого-то обливают из шланга или макают головой в торт. Увы, хвост, как всегда, вильнул собакой, потому книги тоже стали обладать коротенькими мельтешащими эпизодами, всего одной не слишком сложной интригой, рваным монтажом и переизбытком пострадашек, вместо внятного сюжета. Книги Пессл - это то, от чего мы почти отвыкли: внятная интрига с большим количеством поворотов". Эдди тихонько дёргает меня за ухо, чтобы привлечь внимание, и снова запускает пальцы мне в волосы (так как в силу более, чем очевидных причин никакая сексуальная страсть между нами невозможна, интеллектуальные разговоры часто у нас проходят в режиме бесстрастных обжиманий): "Вся эта история западноевропейского киноискусства в твоём исполнении должна скрыть факт, что эта книга тебе понравилась меньше, чем предыдущая?" Я прокашливаюсь и отвечаю самым искренним тоном, на какой способна: "Теория катастроф" всё равно на двадцать голов выше любого триллера другого автора". Эдди улыбается той ехидной улыбочкой, которая всегда мне напоминает - я его люблю до дрожи, но всё-таки он редкостная сволочь: "Но эта книга не Грааль".

Ясно, что НВТК будут сравнивать с "Ночным кино" (НК). Я бы хотела сказать, что сравнение будет не в пользу Катастроф, но на самом деле строго наоборот, я предрекаю этой книге гораздо большее количество преданных фанатов, чем НК. НК - это взрыв. Идеальный триллер. Ошеломление. Развёрнутость. Катастрофы же выполнены с оглядкой на вкусы публики, они привычнее, их легче полюбить. Да, Катастрофы - это книга, по которой прошёлся монументальный стиль Пессл, а значит и загадка, и вотэтоповороты, и даже обещанные две версии финала (Пессл уверенно играет в "собери книгу сам" и предлагает читателям выбрать, какую же книгу им хочется увидеть в конечном итоге). Но книга и не лишена ошибок новичка.

Синь Ван Меер - типичный подросток американской прозы взросления. Холден Колдфилд пыльных дорог и властных родителей. Вернее, родитель у Синь только один - папа, которому не сидится на месте, и он переезжает из городка в городок, где он несёт знания в пустые студенческие головы и срывается с прежней стоянки прежде, чем в этих головах мелькнёт хоть тень понимания. Постепенно начинаешь осозновать, что папа Синь, пусть он и подан её восторженными глазами, всё же человек, который эгоистично не понимает, насколько подавляет дочь. Синь постоянно говорит об отце, цитирует его суждения, у неё нет своих мыслей, она смотрит на мир глазами своего мудрого и харизматичного до социопатии родителя. Его отвратительные замечания о женщинах, с которыми спит, о детях, которых случайно увидел в супермаркете, об официантах и студентах, профессорах и банкирах, обо всём на свете, Синь повторяет с бездумной простотой.

Но вот они остановились на одном месте - в городке Стоктон, Северная Каролина. Фейерверк и барабанный бой. Пусть остановка всего лишь на год, перед тем, как совместным приключениям на дороге Синь и папы придёт конец, потому что время заканчивать школу и ехать в самый престижный из престижных университетов (кто-то сомневается в том, что это будет Гарвард?). И тут в жизни Синь появляется ещё один маяк, ещё один человек, чьи суждения будут иметь для неё значение - учительница истории кино Ханна Шнайдер.

Ханна собрала вокруг себя кружок из пяти невероятно стильных подростков. По воскресеньям они тайно собираются у Ханны просто поболтать. То, что их выделили, то, что они сами чувствуют себя благодаря этому старше, создаёт вокруг них атмосферу тайны, избранности, сверхчеловечности. В школе их прозвали "аристократами" и они сами поверили в то, что в их алкоголе, беспорядочном сексе, травке чуть больше смысла, чуть больше изысканности и эстетства, чем у всех других. Именно в эту компанию едва ли не насильно Ханна втискивает Синь. Чем больше Синь общается с "аристократами", тем больше папины суждения отходят на второй план. У неё пока ещё нет собственного сложившегося мировоззрения и если требуется высказаться о чём-то абстрактном, она продолжает цепляться за папины сентенции, однако она теперь "наблюдатель", молчаливый и дотошный, как антрополог в племени людоедов. А потом и "полноправный член команды", к ней тоже прилипает слой загадки, который матово поблёскивает, привлекая мотыльков.

Вот тут, прокашлявшись, на сцену вступает триллер. Странное поведение и загадочные мотивы Ханны. Труп на вечеринке. И кое-кто из главных героев умрёт, как нас предупредили ещё в введении. И беспечные подростки, не замечающие сгустившихся туч. Пессл не стесняется едва ли не впрямую цитировать "Мечтателей" Бертолуччи (угадайки по фильмам, обхватить себя и скатиться с холма, более прямо в цель били бы только крики "Один из нас"). "Ну вот, я опять о фильмах", - я надуваю губы. "Не обращай на меня внимания", - Эдди мягко перебирает мне волосы, - "о Пессл нельзя говорить, не разобрав упомянутое ей кино". Многие не понимают смысла фильма Бертолуччи *"Я вообще считаю, что это просто душевная порнушка, из которой смущённо удалили инцест и гомосексуальность оригинала", - чувственно шепчу я на ухо Эдди*, но если обратиться к оригиналу - книге Адера, то Эдди прав, без тщательного разбора той книги, сложно будет говорить о Теории катастроф. "Мечтатели" - не слишком верный перевод, правильнее "Видящие сны". Трое подростков, погружаются в сладкую грёзу сексуальных перверсий, интеллектуальность игр, закрытые двери, а с другой стороны дверей происходит "жизнь", то есть бунт совсем других подростков, которые живут жизнью улиц и совсем иными грёзами. Отрезвление будет резким и неприятным. Но спрашивается: а для кого "пробуждение" будет более ужасным? Не заметить параллели с Катастрофами не реально. Что в конечном счёте является грёзой? Какой идеал является только ускользающим от яркого утреннего солнца сном, теряющимся на границах сознания? Кто спит - те, кто играет за закрытыми дверями, познавая границы своей сексуальности, или те, кто несёт по улицам бутылки с зажигательной смесью, веря, что способны изменить мир?

Обещанные минусы книги. Это те самые "аристократы". Пессл сосредотачивается на описаниях одной из них - Джейд. То, что персонажка - любимей любимого было бы ясно даже если бы в финале Пессл нервно не спросила: "А Джейд? Эй, читатели, вам понравилась Джейд?" Понравилась, чо уж, уж слишком выпуклый персонаж, который легко переходит от истерической стервозности к желанию свернуться клубочком и найти того, кто погладит по шёрстке. Чуть более слабо прописанный Найджел тоже смотрится неплохо. Чарльз и Мильтон уже сливаются с обоями. Порывшись в памяти, можно с грехом пополам наскрести по полторы подробности на каждого. Пятая "аристократка" Лу теряется в десятом ряду кордебалета, отписанные ей реплики можно уместить на одной стороне спичечного коробка и ещё останется масса места. В НК каждый персонаж, даже тот, который вовремя высморкался рядом с героем, обладает столь яркой характеристикой, что тянет на десяток фанфиков. В общем, всё зависит от того, с какой горы ты смотришь. Если с равнины современных триллеров, то хочется покивать с достоинством "пикейного жилета": "Да, Катастрофы - это голова!" Но если с вершины "Ночного кино", то хочется Катастрофы снисходительно похлопать по плечу: "Расти-расти, у твоего писателя все шансы стать великим, я знаю, о чём говорю".

И наконец финал. Тем, кто в ранней молодости столкнулся со смертью, требуется найти причину, раскусить, как орех. Доказать самим себе, что не только чья-то смерть, но и их собственная жизнь имеет смысл. "Аристократы" сломаются. Не в силах примириться, они изобретут виновных, уйдут в фантазии. А вот Синь продолжит искать, пока не найдёт шокирующую разгадку преступления. Что и приведёт к финалу, где читателю предстоит самому решить, о чём же эта книга. Быть может, о хитроумном заговоре, но, быть может, об иллюзиях людей и о том, как невозможно расставаться с ними, смотреть на себя и видеть не Правителя Мира, а простого неудачника, такую же серость, как и все остальные. Самое забавное, что объяснение с заговором вовсе не противоречит истории об иллюзиях. Борьба за справедливость вдруг выливается в капельки крохотных честолюбивых желаний. Бывшие соратники идеалисты, превратившиеся в мещан, вызывают такое отвращение потому, что ты осознаёшь, что ты и стал таким же. Кто спит, чьё пробуждение более кошмарно - того, кто придумывает себе романтичное прошлое, или того, кто понимает, что никакой романтики в таком прошлом не было? В этой дихотомии двух личностей, которые давили на Синь с двух сторон, создавали из неё каждый по своему собственное подобие, остаётся верить, что разгадка заговора привела Синь к самому главному из выводов - всегда важно, чтобы в лицо гор, затянутых туманом, у тебя была бы возможность и право выкрикнуть собственное имя.

Что я знаю о Японии? Васаби, суши, оригами? Хиросима, саке, Мураками? Гейши, Китано, харакири? Самураи, бонсай и Миядзаки? Сэйлор Мун? Да, наверное, о Японии мне известно побольше, чем, например, об Уругвае. И я смогу назвать десяток ассоциаций и несколько имен, но всё это будет как минимум поверхностно, почти ничего.

Ничего, что помогло бы хоть немного прикоснуться к загадочной японской душе, хоть одним шажком ступить в этот закрытый мир. «Тысяча осеней Якоба де Зута» подарили мне тысячу возможностей посмотреть на Японию, о которой я даже не догадывалась.

Хотя роман был впервые опубликован всего пять лет назад, написать об острове, раздираемом Западом и Востоком, Дэвид Митчелл мечтал с 1994 года, когда впервые побывал в музее Дедзимы. Но только 2006 году он начал кропотливую работу. Четыре года писатель дотошно изучал историю Японии 18 века. Зануде Митчеллу нужно было узнать всё: от знаковых событий до того, как японцы брились.

Вот это искреннее, бережное отношение к чужой культуре, можно заметить в каждой строчке. Вкрадчивое, спокойное повествование пятого романа писателя пронизано Японией.

Если у меня и есть любимый английский писатель, то это Дэвид Митчелл. Я не знаю, как он это делает и честно, не хочу даже предполагать (пусть хоть по средством нашептывания заклинаний), но из книги в книгу у него получается стирать границы между реальностью и вымышленным миром.

И сейчас читая «1000 осеней», я оказалась в далеком девятнадцатом веке в бухте Нагасаки, на острове «для чужаков»: бежала вслед утреннему бризу, вдыхала ароматы цветов и трав, чувствовала прикосновение осени.

Сюжет – отдельная, я бы сказала магическая особенность романа. Судьбы совершенно разных людей сплетены в тугой узел: Якоб де Зут, Огава Узаемон, Аибагава Орито, доктор Маринус. Между ними нет ничего общего, кроме того, что их соединил и разлучил навсегда забытый богом остров.

Многослойность текста не дает возможности выявить основную сюжетную линию. Судьба каждого героя беспрецедентно важна: презренный гайдзин, беззащитная акушерка, безродный моряк, влюбленный наследник… Так искусно сплести сюжет, не запутавшись самому, под силу не каждому автору.

Несмотря на то, что книга пропитана грустью, она оставляет светлые чувства. Пусть и состоит из череды растоптанных жизней, разбитых надежд и несбывшихся чаяний, здесь есть любовь и кровавый культ, дремучие предрассудки и просвещение, религиозный трепет и земная страсть.

Да, теперь о Японии мне известно больше … ;)

Дарю идею неленивым издателям и исследователям творчества Ольги Токарчук: разработайте несколько путеводителей по тексту с разными маршрутами. Придется пронумеровать сотню с лишним маленьких главок, зато потом можно будет складывать из них совершенно отличные друг от друга истории и варианты прочтения. Если воткнуть еще и указания идеальных для чтения мест, городов, кафе и сопутствующих напитков, то заодно удастся заработать на нативной рекламе.

«Бегуны» напоминают мелко порубленный и хорошо перемешанный салат, но это больше плюс, чем минус. Читателю приходится постоянно находиться в движении и работать над текстом и собственными воспоминаниями о недавно прочитанном. Впрочем, можно попросту на это забить и читать любой фрагмент из любого места, хуже не станет, Кортасар позавидует. Все ингредиенты делятся на условные 4 категории, о них и поговорим, но это чисто мой вариант складывания истории, у вас наверняка получится другой.

Первое. Идея движения как такового — теоретическая, древняя и беспощадная. Движение — это жизнь, застой лирической героине романа не близок и даже непонятен. Записки перекати-поля содержат не только теорию, но и размышления. Мир по роману «Бегуны» хаотичен, и любые попытки его упорядочить кажутся бессмысленными и жалкими. Психологи выступают сломанными людьми, а просветление и его поиски тоже относятся к путешествиям, только внутрь себя.

Второе. Истории про таких же людей с шилом в одном месте, которые даже в рамках города не могут сидеть спокойно, а везде бегают, ездят, теряются — хотя бы в метро, раз уж больше ничего под руку не подвернулось. Как говорится в шутке, это люди, возглавляющие броуновское движение. Токарчук интересуют не только какие-то масштабные личности, но и самые обычные люди, которые сидели-сидели и вдруг сорвались с места.

Третье. Мумификация, бальзамирование и прочие реально существующие машины времени, которые, к сожалению, могут уносить нас только вперед и в слегка измененном виде. Казалось бы, вечное существование в банке со спиртом противоположно движению, но под определенным углом противоположности накладываются друг на друга.

Четвертое. Личные заметки, путевые дневники, зарисовки и эскизы, которые вроде и приткнуть-то некуда, а вот нашлось. Отлично себя чувствуют где-нибудь между текстом про засушенные туземные головы и рассказом про таинственное исчезновение жены среди ясного дня.

Ольга Токарчук успешно расширяет тонкое пространство бродячих душ не только в обычных физических координатах, но и в психологических, временных и художественных гранях реальности. Любые рамки и спертое пространство ей претят. Так что прекратите, пожалуйста, ставить ее в книжных магазинах на полки с русской современной прозой, такой ярлык ни под каким углом не будет правильным. Лучше кладите на шкаф, непоседы и бегуны и там ее найдут.

Стоит прочитать тем, кто остро чувствует зыбкость окружающего мира и не готов укладываться в навязанные умными людьми схемы и типажи.

Знаете, а пожалуй, это было не просто хорошо, это было идеально.
И главное, я прекрасно понимаю всех, кому книга могла не понравиться – да, может показаться затянутым, да, могут раздражать постоянные отсылки к существующим несуществующим книгам, да, герои могут произвести неприятное впечатление. Все возможно. Но у меня получилось ровно наоборот. Стопроцентное попадание. Тот случай, когда я наслаждалась каждой страницей (за исключением разве что нескольких страниц уже почти в финале, когда Синь вдруг углубилась в пересказ истории одной организации) и была только рада большому объему романа. Да пусть он был и еще длиннее, пусть бы было больше школьных будней Синь и ее друзей «голубой крови», больше цитат ее сумасбродного папочки и воспоминаний о прошлом.

Здесь есть и лучшее от постмодернизма – игра с читателем, но без желания его перехитрить, вынести мозг или же просто оставить за бортом, обращаясь только к узкому кругу друзей, которые в «теме»; есть и очаровательная старомодность, присущая классике. У меня ощущение, что признанные мастера большого романа в наше время писали бы вот именно так. Здесь замечательно срежиссированная детективная история, загадка, которая только пунктиром намечается в прологе и забывается на целых полкниги, но даже ее бледная тень держит в напряжении и побуждает всматриваться в Синь и в окружающих ее людей в поисках ответов. А уж когда сцена в лесу разворачивается во всей красе, когда с таким трудом и любовью выстроенный в первой части романа мир начинает неумолимо сыпаться, от книги просто невозможно оторваться.

И ведь с такой интригой, с такими «ключиками», разбросанными по всему тексту для внимательного читателя, это не детектив, а в первую очередь роман о взрослении и о становлении характера. В центре всего не загадочная история одной смерти, а сама Синь. Ее энциклопедические знания, вечный щит из книжек, которым она привыкла отгораживаться от враждебных проявлений извне, ее внутренняя борьба взрощенного папочкой вундеркинда и обыкновенного подростка, нуждающегося в первую очередь в хороших друзьях, а не хороших оценках. При всей своей оторванности от общества, эксцентричности, частично унаследованной от папочки, Синь – невероятно приятный персонаж. С ней очень легко сродниться, и следовать за ней хочется, в сущности, куда угодно – хоть расследовать чью-то смерть, хоть просто слушать урок биологии. А каков папаша, этот обаятельный социопат с отвратительным поведением, но в котором изредка парой-тройкой обличительных морщин проступает нормальный любящий отец! А какова Ханна, идеальная леди с предательскими катышками на потертом платье, которые, впрочем, видны, только если платье оказывается у тебя под носом? Как будто сошла с экрана какого-то кино в жанре нуар. А аристократы, эта горстка типичнейших подростков с типичными же расписанными ролями, но совершенно при этом живых?

Придраться можно разве что к развязке всей истории: объяснение произошедшего немного напоминает рояль в кустах, это совсем не тот случай, когда автор намекал, а читатель просто не сумел разгадать намеки. Как сказала Оля М., с тем же успехом можно было заявить, что прилетели инопланетяне. Но честно говоря – и ладно, и пусть бы инопланетяне. Здесь я готова согласиться на что угодно. Во-первых, потому что это не детективный роман, это не история Ханны – это история Синь. И во-вторых, я просто не могу противиться обаянию этой книги. Недаром сказано, «Если уж я влюбилась, какое значение имеет все остальное?» (Агнес Перл, «Чувства и разум в литературной критике за чашкой чая»)

Ли Июнь - американская писательница китайского происхождения по настоянию родителей - физика ядерщика и школьной учительницы - закончила биологический факультет, получила степень бакалавра, переехала в США, где специализировалась на иммунологии и получила магистерские степени по литературному мастерству. Теперь ее книги переведены более чем на двадцать языков, а The New Yorker в 2010 году назвал ее в числе 20 лучших писателей в возрасте до 40 лет. Ее научное образование чувствуется с первых страниц книги. Она, как биолог-исследователь, помещает своих персонажей в агрессивную среду и наблюдает за их конвульсиями и попытками развития. Герои «Добрее одиночества» разлагаются на атомы из букв в чашке Петри в сильно концентрированном растворе вины. Состав участников эксперимента: одна отравленная девушка и три отравленные жизни.

Однажды ночью в китайской провинции на крыльцо двух престарелых сестер подложили младенца. Это было маленькая девочка, которую назвали Жуюй. Сестры решили оставить ребенка у себя и воспитать из нее воображаемый идеал своей дочки. Когда-то в Китае девочкам бинтовали ноги, чтобы ступня не росла и оставалась маленькой, это варварство оправдывалось надуманными идеалами красоты. Жуюй ноги не калечили, но из ее личности сделали настоящую мумию. Система воспитания сестер - двух на свой изощренный манер набожных женщин с искалеченной революцией судьбой и психикой - заключалась в полном отказе от эмоций и постоянных молитвах. Самые страшные сюжеты после скандинавских психопатов рождаются в книгах, где есть религиозные фанатики. На долю Жуюй досталось целых два. К шестнадцати годам девочку с атрофированными чувствами и полном непониманием, как жить среди обыкновенных людей отправили к дальней родственнице в Пекин, чтобы она там продолжила учебу и посвятила себя Церкви. За нее всё уже решили и судьба ее была распланирована: аккордеон, школа, служение Богу.

На вокзале Жуюй встретили Шаоай - дочка родственницы - и двое соседских подростков Можань и Боян, которые в скором будущем должны были стать еще и одноклассниками Жуюй. Выросшие в одном дворе, они были друг другу как брат и сестра. Дети взяли над своей новой соседкой шефство по адаптации к Пекину и школе. Вот только с Шаоай, с которой Жуюй предстояло делить одну комнату и кровать, общение не заладилось. Эмоциональная анемичность Жуюй бесила Шаоай. Напряжение переросло в не скрываемую неприязнь.

Это лето осталось в далеком прошлом, как и событие, которое разделило жизни всех этих детей на «до» и «после». Кто-то отравил Шаоай. В результате яд почти полностью разрушил ее мозг, она больше двадцати лет была узницей в собственной теле. Как такое могло произойти, почему кто-то решился на такую страшную месть? Этот яд отравил не только тело Шаоай, но и жизни Жуюнь, Можань и Бояна. Они разлетелись осколками своей прошлой дружбы по свету в попытках начать новые жизни, но память стала им тюрьмой.

Джулиан Барнс в «Одной истории» провел виртуозное исследование любви, можно сказать хирургическое вскрытие ее как явления. Ли Июнь в своем романе препарирует природу одиночества, как добровольного заточения в криокамере, как желанного отстранения от людей и их вмешательства в свою жизнь на уровне не просто интроверта, а уже бывалого социофоба. И корни этого поведения, разумеется, надо искать в детстве.