Преподавать литературу – значит обучать эмпатии

Арнольд Вайнштейн об «этическом и духовном преобразовании» через художественную литературу

Когда мы начинаем читать и обсуждать на занятиях то или иное художественное произведение, я всегда призываю своих студентов прочувствовать его – попытаться влезть в шкуру персонажей, примерить ситуацию на себя. Я напоминаю им, что вряд ли бы они стали покупать себе одежду или обувь без предварительной примерки, на что они парируют, мол, я отстал от жизни, ведь в наше время покупки совершаются в интернет-магазинах, так что мой совет уже устарел и попахивает нафталином. Ладно, допустим. Но вы только представьте себе все эти угловые зеркала, которые ещё встречаются в магазинах одежды, – зеркала, в которых можно увидеть себя не только спереди, но и сбоку, и даже сзади. Можно увидеть собственную задницу. (В этом смысле зеркала незаменимы – без них такой фокус был бы попросту невозможен.) Художественные произведения сродни таким вот зеркалам. Они могут разглядеть не только то, что происходит «внутри» действующих лиц (сами мы так не можем), но и рассмотреть своих персонажей с самых разных ракурсов (что тоже часто бывает недоступно для нашего взора, как по отношению к самим себе, так и к окружающим).

Художественные произведения нередко заглядывают за рамки обыденного, туда, где человек может легко заблудиться или растеряться. «Запределье» может принимать различные формы: это может быть как целый город, изменённый до неузнаваемости, доходящей до ирреальности (взять хотя бы Париж Шарля Бодлера или Дублин Джеймса Джойса , который он живописал в «Улиссе» , использовав великое множество различных приёмов), так и воображаемые, надуманные похождения (скажем, мазохистские предположения об изменах Альбертины, которые выдвигает ревнивый рассказчик у Марселя Пруста , или же вымышленное путешествие двух студентов Гарвардского университета из 1910 года прямиком в лагерь конфедератов образца 1864 года в «Авессалом, Авессалом!» у Фолкнера ). Порой странствия, созданные воображением писателя, могут быть скрупулёзно точными, достаточно вспомнить путешествие на плоту по реке Миссисипи, затеянное двумя беглецами: белым мальчуганом и чёрным рабом. Иногда художественная литература обращается к реальным историческим документам, как, например, в рассказе Мелвилла о капитане торгового судна по имени Амас Делано, который, оказавшись на испанском невольничьем корабле, столкнулся с такими обстоятельствами, которые полностью изменили его взгляды и убеждения, заодно бросив вызов нашему с вами привычному пониманию мира.

И вот уже читатели, никогда не бывавшие ни в Дублине, ни в Гарварде, ни на плоту, ни на невольничьем корабле, вдруг оказываются в роли попутчиков, и это даёт им редкую возможность понять всю подноготную происходящих событий; пересмотреть свою систему духовно-нравственных ценностей, столкнуться лицом к лицу с повергающим в шок истинным предназначением искусства; узнать тайны, которые преображают, а иногда и вовсе губят этих героев и опровергают те вещи, которые казались давно понятными и знакомыми. Как я уже говорил, литературные персонажи, оказавшиеся в этих бесконечных мирах, могут меняться до неузнаваемости, погибать или даже исчезать без следа. Но что же тогда происходит с читателем, пробирающимся теми же тропами? В этом и заключается процесс познания литературы.

Семинарские занятия по моим курсам обычно проходили в научном и инженерном корпусах Брауновского университета, и на одной из информационных досок в течение многих лет там висел весьма занятный плакат, который каждый раз, когда я смотрел на него, заставлял моё сердце биться чаще: это было изображение человеческого мозга (не сердца). Этот конкретный мозг был представлен в виде автомобильного шасси, оснащённого четырьмя шикарными колесами. Надпись под рисунком гласила: «Прокатись!». Очень хороший и мудрый совет (гораздо более толковый, чем безапелляционное утверждение Сократа о том, что мы «ничего не знаем»), поскольку он предлагает нам отправиться в путешествие во внешние миры – вперёд, за новыми знаниями. Раньше я часто упрекал своих студентов за то, что они, не жалея сил, готовы заниматься самыми что ни на есть изматывающими физическими упражнениями (я часто хожу мимо огромных, переполненных спортивных залов с их отполированными до блеска тренажёрами и взмокшими от пота молодыми людьми), тогда как упражнения, к которым призываю их я, совсем другого свойства, – они одновременно тренируют и сердце, и мозг, хотя современные методы исследования вроде ЭКГ или ЭЭГ не способны отобразить этот процесс на мониторах.

Поэтому мозг на колёсах, прокладывающий себе дорогу во времени и пространстве, – совершенно бесподобный образ, ведь именно такой двигатель нам понадобится для всех тех изысканий и путешествий, которые ждут нас впереди. Прокатись с ветерком! Пристегнись! Наша система образования слишком долго следовала духу протестантской трудовой этики, вдалбливая в головы бедным учащимся мысль о том, что для того, чтобы усвоить и переварить учебный материал, им нужно работать в поте лица и напрягаться изо всех сил (как будто у них запор). Неужели мы проморгали всё самое интересное?

Современные курсы лекций по литературе нередко становятся курсами по выявлению ошибок: как автор был слеп, или как он заблуждался с идеологической точки зрения. И я согласен, что это может оказаться очень полезным. Безусловно, работа над ошибками очень важна, как и понимание того, насколько живучими могут быть старые, закостенелые убеждения. Но всё же речь идёт о литературе. В большинстве случаев писатели и люди творческих профессий не стремятся изменить этот мир, их миссия в другом – сформировать представление о мире и донести его до читателя или зрителя. Несомненно, в их творчестве вполне может быть заложен глубокий морально-этический смысл, но не стоит воспринимать это как руководство к действию в рамках действующего законодательства.

Создание произведений литературы требует поистине большого труда, но, на мой взгляд, всё же несколько иного рода. Какого именно? Академический ответ на этот вопрос звучал бы примерно так: строгость, непредвзятость и хорошая теоретическая база, – и у каждого из этих требований есть своё место и своя ценность, но на моих занятиях и в моей книге вы не встретите почти ничего из перечисленного. Порой такая сдержанность может напоминать трупное окоченение, как мне представляется в моменты безрассудства. Меня интересует другой стиль исполнения: творческий синтез наравне с анализом, новые точки пересечения, которые не только устанавливают связи, но и расширяют их, и наконец, все те упущенные возможности и мечты, которые так и не сбылись, но всё еще живут в сердцах людей.

Каким бы ни был характер текста – комическим или трагическим, декларативным или сослагательным, это не имеет значения с точки зрения принципиального взаимообмена. Пуповина, связывающая учителя, текст и ученика, помимо собственно заботы и внимания, вкупе с уважением основных жизненных потребностей, – это договор или, правильнее будет сказать, завет, который в значительной степени определяет само обоснование учебного заведения как института. Преподавание – это жизненно важный договор между учителем и учеником, имеющий первостепенное значение для сохранения связей между поколениями, учитывая тот факт, что книги не говорят сами за себя и нуждаются в правильном объяснении. Учителя озвучивают их, делают их живыми, помогают превратить мёртвые буквы в оживший шрифт.

Мёртвые буквы. Вы узнаёте слова, но не понимаете их смысл. Подумайте над этим. Сколько всего в вашем вербальном мире – в прочитанных книгах или в беседах – состоит из мёртвых букв и пустых звуков? Любой честный подсчёт показал бы огромные цифры. Я нахожу эту общую угрозу всё более удручающей, потому как мой собственный разум начинает хиреть день ото дня. Мы не так уж далеки от «замерзшего моря» Кафки , поскольку отсутствие понимания чаще всего носит экзистенциальный, а не просто языковой характер. Разве может быть что-то более чудесное, чем когда сложное речевое событие вдруг становится живым, реальным? Это влечёт за собой нечто большее, чем соотнесение языкового знака с объектами внеязыковой действительности, это ближе к магии, к тем видам веры, которые являются важнейшими для Паскаля и Кьеркегора , это создание языкового моста.

Обучать значит вести за собой, выводить во внешний мир. Образование – это путешествие. Его можно рассматривать как средство передвижения. Учитель делает больше, чем просто направляет или увязывает информацию с контекстом – он или она поджигает фитиль, взрывает динамит и следит за тем, чтобы он взорвался там, где и положено, то есть в умах учеников, которые заключают этот старый как мир договор между словом и самой жизнью. Слишком долго мы считали все эти предметы обсуждения второстепенными и незаметными, чем-то непримечательным, касающимся только взаимоотношений языка и педагогики, но именно эти вопросы кажутся мне важнее всех других, потому что они открывают глаза и распахивают сердца, поскольку здесь непрерывно происходит семиотическое чудо, и мы видим, что все эти соединения быстро испаряются и легко воспламеняются, как и мы с вами. Я намеренно впадаю в мелодраматический тон и говорю с нарочитой пылкостью, потому что убеждён, что хорошее преподавание,  даже если оно происходит шёпотом, незаметным движением глаз или в виде остроумной реплики, распахивает такие двери, в которые захочется ворваться как можно скорее.

Арнольд Вайнштейн

Отрывок из книги The Lives of Literature: Reading, Teaching, Knowing.

Перевод: Крючкова Анастасия

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ