Сила личного свидетельства

Почему личное повествование вытесняет художественную прозу

Когда-то я написала книгу о великой суфражистке XIX века Элизабет Кэди Стэнтон. Поводом взяться за написание этой книги стало желание раз и навсегда разрешить возникший спор о том, может ли женское общественное движение создавать литературу, и есть ли этому подтверждение. И я отправилась на поиски прекрасного. И нашла его в Элизабет Стэнтон. Когда этот удивительная женщина выступала перед государственными мужами, отстаивая свою позицию по вопросам равноправия женщин, её речи достигали поэтических высот.

Она родилась в 1815 году на севере штата Нью-Йорк в богатой и знатной семье консерваторов, которые выступали против рабства, но в то же время до дрожи боялись расовых волнений. Из всех членов семьи Кэди только Элизабет обладала решительным характером. Когда ей исполнилось двадцать четыре, она влюбилась в Генри Стэнтона, убеждённого аболициониста, вопреки воле отца вышла за него замуж и как ни в чём не бывало отправилась с ним в Англию на первый в истории международный конгресс против рабства. К её изумлению, ей было отказано в регистрации и участии в конгрессе, поскольку «женщины созданы для того, чтобы на них смотреть, но не слушать». Впоследствии Стэнтон часто говорила, что именно здесь, в Лондоне в 1840 году, она впервые в жизни отчётливо поняла, что в глазах окружающих она «всего лишь женщина», а не тот человек, каким она сама себя ощущала.

Она разделяла взгляды аболиционистов, но в тот самый момент окончательно убедилась, что именно феминистское движение пробуждает в ней самые сильные чувства. Вслед за этим она пришла к выводу, что сильные чувства в её представлении (как и в представлении мужчин с незапамятных времен) – это не состояние влюбленности, а свобода волеизъявления: свобода действий, проявляющаяся в ревностном служении какой-либо острой неудовлетворенной человеческой потребности, которая десятилетиями оставалась без внимания, но не потеряла своей актуальности.

В 1848 году Элизабет Стэнтон, вместе с Лукрецией Мотт и еще тремя прогрессивно мыслящими женщинами, провела двухдневную конференцию в Сенека-Фоллс (городке на севере штата Нью-Йорк, где жила Стэнтон), призвав к социальному и политическому равенству женщин. Это событие навсегда изменило её жизнь. То необычайное интеллектуальное воодушевление, которое она испытывала, борясь за права женщин, оказало влияние на всю её дальнейшую судьбу. Она всегда знала, что у неё есть дар предвидения, и спустя годы после той конференции в Сенека-Фоллс, в течение которых она писала бесчисленные петиции в защиту прав женщин, она смогла убедиться в своей прозорливости, обнаружив, что в дискриминации женщин кроется корень проблем человечества в целом: его порочное пристрастие к агрессии против самого себя, навязывание иерархии привилегий и ограничений в отношении своих собратьев, равнодушное отношение людей к тому, что, тогда как одни слои общества беззаботно живут на светлой стороне, другие бродят во мраке, делая неуклюжие попытки выбраться, но неизменно терпят поражение. Возрожденный феминизмом призыв к социальной справедливости обнажил сущность человеческого существования как такового.

Шло время, сменялись десятилетия, наступили шестидесятые годы XIX века, но феминистскому движению, центральной идеей которого долгое время оставалась борьба за женское избирательное право, так и не удалось добиться существенного прогресса, а само движение становилось всё более консервативным. Однако Элизабет Стэнтон никогда не изменяла своим радикальным взглядам и чувствовала приближающийся разлад в отношениях с другими участниками движения. Очень скоро она осталась в полном одиночестве. Чем более одинокой она себя чувствовала, тем чаще обращалась к морально-философским вопросам. В 1892 году она последний раз выступила с публичной речью, которая и по сей день остаётся одним из величайших личных повествований в списке наиболее важных произведений американской литературы. Речь называлась «Одиночество собственного ″я″» (" The Solitude of Self ").

Она хотела, чтобы слушатели задумались об уникальности каждого отдельного человека, что являлось первостепенной ценностью, провозглашаемой американской протестантской культурой. С одной стороны, констатация ценности личности – это декларация подлинной независимости, а с другой – признание того, что каждый человек – это, по сути, Робинзон Крузо, и что все люди в равной степени одиноки на необитаемом острове жизни, но никто так пугающе не одинок, как женщины:

«Независимо от того, насколько сильно женщинам хочется иметь рядом крепкое мужское плечо и чувствовать себя за ним как за каменной стеной, независимо от того, насколько сильно мужчинам хочется, чтобы женщины и дальше продолжали рассчитывать на их поддержку, каждому человеку суждено прожить свою жизнь без посторонней помощи, и чтобы обезопасить себя в случае непредвиденных обстоятельств, всем нам нужно иметь представление о правилах кораблевождения. Чтобы вести вперёд свой собственный корабль, мы должны быть на нём капитаном, лоцманом, машинистом. Неважно, кто этот одинокий путешественник, мужчина или женщин: природа, одарив их в равной степени, в минуту опасности оставляет их один на один с их умениями и способностью рассуждать, и если задача им не по силам, и тот, и другой погибают.... В долгом, изнурительном странствии каждый из нас один одинёшенек.... Это одиночество, которое мы носим в себе до последнего вздоха... оно недоступнее, чем ледяные горы, глубже, чем полуночное море, – одиночество собственного ″я″.... Это внутренняя сущность человека. Кто, спрашиваю я вас, сможет взять на себя – кто осмелится взять на себя – права, обязанности и ответственность другого человеческого существа?»

За долгие годы преданного служения делу борьбы за права женщин у Стэнтон случались необыкновенные озарения и прозрения, но самое глубокое проникновение в суть вещей – это, безусловно, её концепция об экзистенциальном одиночестве человеческого существа. Как чудовищно, говорила она, что элементарные социальные законы, касающиеся, к примеру, гражданских прав, лишают нас возможности самостоятельного выбора! Стэнтон считала, что политика призвана смягчать те страдания, на которые обрекает нас наша человеческая природа, а не усугублять их.

Моя первая встреча с восприимчивым умом и свободным духом Элизабет Стэнтон состоялась в конце 1970-х годов. Я прочла её эссе «Одиночество собственного ″я″» и была поражена до такой степени, что очень долго не могла прийти в себя. Эссе, написанное от первого лица, представляет собой повествование, опирающееся на коллективный опыт, непосредственно связанный с существующим положением женщин в обществе. После этого я обратилась к тем многочисленным письмам, статьям, выступлениям и петициям, которые Стэнтон написала за пятьдесят лет своей общественной деятельности. Я и предположить не могла, что её многочисленные рекламации на неизменно предвзятое отношение к женщине, написанные в самой что ни на есть простой литературной форме, могут звучать (как все вместе, так и каждая по отдельности) настолько уместно и современно, что порой дух захватывает – но так оно и есть. Это легко объясняется: все её сочинения отличает уникальный стиль изложения, убедительность образов и необычайная художественная выразительность – под маской обыденного скрывается тайна, невзрачное обретает притягательность, серая повседневность наполняется болью и страданиями.

Примерно в конце 1970-х или в начале 80-х годов кто-то сказал, что освободительные движения – это политические процессы, в основе которых лежит «чьё-то уязвлённое самолюбие» – чувство, доказавшее свою удивительную полезность, поскольку за прошедшие десятилетия боль обиды нисколько не притупилась и не потеряла своей силы. Именно в те годы я попыталась осмыслить свою собственную жизнь, взглянув на неё сквозь призму мудрости Элизабет Стэнтон, и впала в состояние, схожее с состоянием фуги. Я возвращалась мыслями к событиям многолетней давности, которые вдруг всплывали из ранее недоступных глубин моей памяти и звучали постоянным рефреном у меня в голове.

Я вспомнила, как мои мама и тётя умилялись, когда в детстве я демонстрировала незаурядные умственные способности, но тут же говорили мне, что с этим пора заканчивать, поскольку ни один мужчина не захочет, чтобы женщина была такой умной.

Я вспомнила, как однокашник по колледжу дразнил меня Аристотелем, при этом раз за разом повторяя утверждение древнего философа о том, что женщины – это ошибки природы, существа, лишённые основного полового органа .

Я вспомнила, как один знаменитый физик сказал мне, что женщина не может стать выдающимся учёным. Хорошим – вполне, но великим – никогда, дескать, это объясняется принципиальными отличиями нашей нервной системы.

Я вспомнила, как один специалист по психоанализу объявил: «Ты не хочешь выходить замуж за великого человека, ты сама хочешь быть великим человеком». Он произнёс это с таким видом, будто узнал мой маленький грязный секрет.

И тут я подумала, неужели можно сказать что-то подобное человеку, которого считаешь равным себе?

Нет, ну в самом деле, разве такое возможно?

Когда пришла моя очередь написать о том, каково же это – быть женщиной и что такое женская доля, – я тоже предпочла обратиться к жанру эссе и мемуарной прозе, посчитав их наиболее уместными для этого случая. Стоит признать, что со временем литературная публицистика стала моим излюбленным жанром, но также верно и то, что сотни (а затем и тысячи) желающих выразить похожие мысли и чувства выбирали тот же самый эссеистический стиль. И хотя женское движение за эмансипацию создало не так много выдающихся романов, стихотворных текстов или пьес (в основном это были произведения религиозного и поучительного характера), оно породило большое количество уникальных мемуаров, размышлений и сочинений, основанных на личном опыте, многие из которых стали художественными произведениями по той простой причине, что являлись наглядным доказательством возмутительного неравенства, в условиях которого женщины жили на протяжении веков. Создаётся впечатление, что чем сильнее была обида, тем более откровенными становились эти произведения.

Испокон века все до единого освободительные движения опирались на тех, кто был готов посвятить свою жизнь борьбе, облекая коллективные требования плотью собственного жизненного опыта. Что касается нашего времени и современных общественных движений, выступающих в защиту женщин, чернокожих и геев, то им практически было предуготовлено быть услышанными, поскольку мы живём в такое время, когда художественная проза, созданная воображением, уступает место произведениям, основанным на реальных событиях.

Есть множество причин, почему повествование, основанное на личном опыте рассказчика, обгоняет по популярности художественную литературу. Одна из них, как мне кажется, – это конец эпохи модернизма, вторая – трагедия Холокоста. Оба этих обстоятельства, в той или иной степени, способствовали растущей потребности людей слышать реальные истории. Покуда модернизм, преобладавший в западной культуре в течение столетия или даже больше, пользовался значительным влиянием, роман как литературный жанр был в большом почёте. Но в XX веке вымышленное повествование, пропитанное эмоциональной отстраненностью неубедительного голоса, говорящего из ниоткуда, постепенно, но неуклонно утрачивало способность заставить читателя проникнуться ощущением сопричастности. Отстранённый голос в литературе давно набил оскомину, и сочинительство романов постепенно стало терять былую привлекательность.

Затем к власти пришли нацисты, и парадоксальным образом вместо ожидаемого замалчивания бессмысленной жестокости и неслыханных зверств фашистов во время Второй мировой войны, на читателя хлынул поток трагических рассказов невольных свидетелей тех невообразимых ужасов, которые им пришлось пережить. Теодор Адорно сказал, что «писать стихи после Освенцима – это варварство», но он ничего не говорил про личные повествования.

Истинные масштабы злодеяний, совершённых нацистами, не нуждались в надуманной драматизации – по силе воздействия на читателя, ни один роман не сравнится с трилогией Примо Леви о Холокосте – и поскольку человек нуждается в информации почти так же, как в воздухе или воде, эти страшные исторические события неожиданно выдвинули мемуарную прозу на почётное место в литературе. Мемуары смогли помочь людям преодолеть эмоциональную разобщённость. Человечество не потеряло веру в себя, но через эти воспоминания оно требовало от себя подробного отчёта, расплаты за то, что оно так чудовищно надругалось над главной заповедью, известной со времён Просвещения, о том, что каждая человеческая жизнь является высшей ценностью. Начиная с этого момента и до освободительных движений 1970-х и 80-х годов это было одно мощное непрекращающееся извержение.

Последние семьдесят лет мы могли наблюдать нескончаемый поток письменных свидетельств угнетаемых и обездоленных людей: многие из них испытывали настоятельную потребность рассказать, не прибегая к эвфемизмам или метафорам, что именно произошло в их жизни, и как они пострадали в результате действий других людей. И очень скоро выяснилось, что одна часть человечества проявляет по отношению к другой столько эмоциональной жестокости, что её хватит, чтобы заполнить целый стадион. Но стало очевидно и то, что любому кровопролитию рано или поздно приходит конец – и жизнь продолжается, и по-прежнему имеет значение то, как мы относимся друг к другу. Возражая Альберу Камю с его философией бессмысленности человеческого существования, можно сказать: всё на свете имеет самостоятельную ценность. Пусть даже просто звонит телефон, и я отвечаю на звонок, значит – это кому-нибудь нужно. И я уверена, что если бы его жизнь не оборвалась так трагически, он бы сел за мемуары, чтобы поделиться с нами радостью этого открытия.

Когда я работаю над очередной нехудожественной книгой, основанной на моём личном опыте, у меня появляется стойкое ощущение, что я совершаю акт воображения, черпая вдохновение (и я нисколько не преувеличиваю) у тех величайших мастеров, кто создал прекрасные произведения, считая своим долгом оставить письменное свидетельство исторических событий.

Вивиан Горник

Перевод: Анастасия Крючкова

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ