Распространенное заблуждение относительно Достоевского и его «Записок из мертвого дома»

Автор: Илья Виницкий

Если тюремные реформаторы вроде меня и знают что-нибудь о Достоевском, то лишь приписываемое ему изречение, состоящее из четырнадцати слов.

– Джеймс Э. Робертсон, почетный главный редактор журнала «Вестник уголовного права» (цитата из электронного письма, адресованного автору данной статьи)

Для большинства тюрьма – это ад, но для некоторых – спасение.

– «Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы» Мишель Фуко (перевод Ивана Народного, 1995)

1

В наши дни, когда на каждом шагу мы сталкиваемся с фальшивыми новостями, волей-неволей приходится проверять всю информацию на достоверность. Поиск информации стал возможным благодаря огромному количеству источников в сети интернет. Гигантский массив новой информации позволяет нам не только выяснить, какие из фактов или цитат являются ошибочными, или же приводят к серьезным заблуждениям, но также (что, пожалуй, более интересно) восстановить культурные и исторические причины возникновения тех или иных фальшивок и мифов. Недостоверную информацию можно рассматривать как некий культурный феномен, который может многое рассказать о своей эпохе, а также о предвзятости и устремлениях тех, кто волей или неволей был вовлечен в эту мистификацию.

Не так давно мое внимание привлекла цитата, которую десятилетиями приписывали Достоевскому . До конца 1990-х годов она была известна только на английском языке и состояла из четырнадцати слов:

«The degree of civilization in a society can be judged by entering its prisons».

«Об уровне цивилизации общества можно судить по его тюрьмам».

Это высказывание многократно цитировалось (в качестве эпиграфа или заключительного слова) многочисленными американскими и британскими политическими деятелями, юристами, сенаторами, судьями (включая судью Энтони Кеннеди), писателями, журналистами (от «Нью-Йорк Таймс» и «Лос-Анджелес Таймс» до «Гардиан») и учеными (к слову, не являющимися экспертами по Достоевскому). Журналист Патрик Уайт иронически заметил, что эту цитату Достоевского можно услышать «с тошнотворной регулярностью на конференциях исправительных учреждений. Она получила повсеместное распространение потому, что она хороша». Более того, она хороша даже для Голливуда, например, в качестве вводной цитаты в трейлере к фильму «Воздушная тюрьма» (1997).

В «Словаре цитат» из библиотеки Конгресса (Respectfully Quoted: A Dictionary of Quotations) приводятся следующие комментарии относительно происхождения этой цитаты: «Приписывается Федору Михайловичу Достоевскому. Непроверенные данные». Другие американские словари цитат, а также Викицитатник указывают, что ее источником является полуавтобиографический тюремный роман Достоевского «Записки из Мёртвого дома» (1862). В некоторых американских публикациях даже ссылаются на 76-ю страницу книги 1957 года издания (издательство «Гроув», переводчик Констанс Гарнетт).

Но все это не соответствует действительности, потому что:

а) В оригинальном тексте Достоевского (или в любом другом произведении, написанном им) такой цитаты нет.
б) В переводе Констанс Гарнетт такой цитаты тоже нет.

На 76-й странице книги 1957 года издания описывается добрая душа по имени Настасья Ивановна:

Говорят иные (я слышал и читал это), что высочайшая любовь к ближнему есть в то же время и величайший эгоизм. Уж в чем тут-то был эгоизм – никак не пойму.

Более того, Достоевский не мог даже произнести таких слов, поскольку они не имели ничего общего с его истинными (и, безусловно, парадоксальными) взглядами на тюрьму, что отражено в «Записках». Достоевский, сам проведший четыре года (с 1849 по 1854 год) в Сибири, в лагере для заключенных (на каторге), проявлял большой интерес к западным доктринам уголовного права, а также к литературе на тему наказания и тюремного опыта. В результате, в 1861 году в журнале, который Достоевский издавал вместе со своим братом, был опубликован русский перевод тюремных мемуаров Джакомо Казановы
«История моего бегства из венецианской тюрьмы, именуемой Пьомби» .

Вероятно, как пишет Анна Шур (Anna Schur) в своей книге «Возмездие за зло: Достоевский и наказание» (2012), он был хорошо знаком с западной идеей о том, что наказание является продуктом уровня «цивилизованности» нации – идеей, о которой образованным русским людям было известно еще со времен просвещенного «Наказа» Екатерины Великой (1767), и которая «часто появлялась на страницах русской периодики» в эпоху великих правовых реформ Александра II.

Однако религиозные взгляды писателя на наказание и тюрьмы разительно отличались от светских идей Чезаре Беккариа , основоположника западной пенологии, а также от воззрений Екатерины или других русских общественных деятелей и правоведов XIX века. Согласно Анне Шур, несмотря на то, что в «Записках» отражена коррупция, фундаментальная несправедливость и полная неэффективность пенитенциарной системы, существовавшей в российской империи, в книге не ставится под сомнение «необходимость существования наказания» и не содержится каких-либо призывов к реформе тюремной системы как таковой. Главный герой «Записок», опальный дворянин и женоубийца Горянчиков, воспринимает это жуткое учреждение скорее как испытание силы собственного духа, чем как испытание для цивилизации (иностранное слово, имевшее для Достоевского негативный оттенок). В центре внимания Достоевского находится не проблема улучшения условий содержания. а мучительное возрождение падшего человека – как отдельной человеческой души, и как носителя русского «народного духа».

Неудивительно, что Достоевский изображает тюрьму в виде «мертвого дома». Это самый настоящий ад, точнее, «адские страдания ради спасения души», как выразился Роберт Луис Джексон в своей книге «Искусство Достоевского. Бреды и ноктюрны» (1981). Само по себе пребывание в остроге не вызывает у Горянчикова отвращения, напротив, тюрьма заставляет его оглянуться на свое прошлое, пересмотреть свои мирские убеждения и в конце концов благословить судьбу, давшую ему возможность духовного возрождения. «Кто виноват, чья это вина?» – вопрошает главный герой о трагической участи множества талантливых и сильных людей, заживо погребенных за тюремной стеной. «То-то, кто виноват?» Хороший вопрос. И точно, неизвестный читатель моего личного экземпляра книги от издательства «Гроув» 1957 года оставил на полях, рядом с этим риторическим вопросом, два возмущенных вопросительных знака.

Таким образом, получается, что цитата, украсившая фильм «Воздушная тюрьма» – это мошеннический трюк, аргумент, принципиально чуждый взглядам самого Достоевского. Это любопытный результат неправильного культурного толкования, или, согласно терминологии Гарольда Блума , «творческого заблуждения» и мифотворчества. Ниже я попытаюсь проследить историю этого заблуждения. Должен заранее предупредить читателя, что в этой статье, перефразируя известные слова, традиционно (и ошибочно!) приписываемые императору Иосифу II, содержится «ужасно много» цитат. Но будьте уверены – все они являются подлинными и подтверждены документально.

2

Как выяснилось, эта английская цитата была в ходу начиная со второй половины 1960-х годов, а в конце XX века она трансформировалась в более длинную и менее распространенную версию:

«A society should be judged not by the way it treats its outstanding citizens, but by the way it treats its criminals».

«Об обществе следует судить не по тому, как оно относится к своим выдающимся гражданам, а по тому, как оно относится к своим преступникам».

Первоначальная версия появляется не только в газетных статьях, публичных выступлениях и на судебных слушаниях, но и на рубашках активистов, на плакатах и на рисунках заключенных. Ну так откуда же она взялась?

В 1964 году канадский драматург и бывший заключенный Джон Герберт написал сенсационную тюремную пьесу, которая носила шекспировское название «В раздоре с миром и судьбой» (отсылка к сонету 29 – прим. пер.). В ней рассказывалось о том, как впервые осужденный попадает в «изолированное, отчаявшееся общество, целиком и полностью состоящее из мужчин, в котором гомосексуальные связи являются институциональной основой политической и социальной структуры». В своих интервью Герберт постоянно цитировал слова Достоевского о тюрьмах и цивилизации как своего рода эпиграф к пьесе, без ссылки на их фактический источник. [1] В 1967 году пьеса Герберта была впервые поставлена в Нью-Йорке бродвейским импресарио Дэвидом Ротенбергом. Впоследствии она ставилась более четырехсот раз в более чем ста странах, включая шоу Джеймса Болдуина в Стамбуле в 1969 году. В 1971 году вышел фильм, основанный на этой пьесе.

В честь пьесы даже была названа влиятельная группа по защите прав заключенных (Fortune Society), возглавляемая Ротенбергом, которая и сейчас активно действует в Нью-Йорке. Как заявил Ротенберг в октябре 1968 года, слова Достоевского стали девизом их ассоциации, цель которой – «повышать уровень информированности общества о состоянии уголовно-исполнительной системы в современной Америке» и «выявлять сложности и проблемы, с которыми сталкиваются осужденные во время своего заключения».
С момента своего основания в 1969 году эта организация ведет собственную еженедельную радиопередачу «По обе стороны тюремной решетки» (Both Sides of the Bars) и выпускает ежемесячный информационный бюллетень The Fortune News, где в качестве девиза на первой странице в правом верхнем углу можно увидеть приписываемую Достоевскому фразу из «Записок из мертвого дома».

Весной 1969 года американский еженедельник The Village Voice сообщил о том, что Ротенберг является официальным представителем бывших заключенных и выступает от их имени, используя для этого свои информационные возможности. Ротенберг предоставил им свой офис и сопровождал их «на публичных выступлениях». Подробно остановившись на цитате Достоевского, газета пришла к выводу, что «крестовый поход за достойные и эффективные тюрьмы – это напряженная борьба, но, если мы действительно хотим соответствовать нашему самонадеянному убеждению о том, что мы живем в цивилизованном обществе, она заслуживает того, чтобы в ней участвовать».

Мнимое изречение Достоевского, во многом отвечающее западным прогрессивным взглядам 1960-х и 70-х годов, олицетворением которых стала книга Мишеля Фуко «Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы» , было утверждено американскими активистами в качестве девиза движения за реформы пенитенциарной системы.

3

Моя гипотеза состоит в том, что мы имеем дело с мистификацией, созданной Гербертом и его окружением (возможно непреднамеренно). Герберт мог ошибочно считать, что данное утверждение резюмирует взгляды русского писателя на эту проблему, что нашло отражение в «Записках». Вполне возможно, что канадский драматург просто приписал ему эти слова за компанию, воспользовавшись общей идей, которая на протяжении более чем ста лет распространялась в различных вариантах и на разных языках. Подобные заявления можно встретить в ряде источников (без ссылок на русского писателя), начиная с сочинения Бартелеми Мориса (Histoire politique et anecdotique des prisons de la Seine, 1840 г.):

Voulez-vous apprécier le degré de moralité auquel un peuple est parvenu, mesurer, pour ainsi dire, sa civilisation? voyez comment ce peuple traite ses prisonniers.

…и заканчивая предисловием Кеннета Рака к книге Джона Говарда «Состояние тюрем в Англии и Уэльсе» (1777), переизданной издательством Everyman в 1929 году :

…состояние тюрем и условия содержания заключенных являются неплохими показателями развития любого общества и степени его цивилизованности.

…а также гарвардской публикацией судьи Уолтера В. Шефера (Oliver Wendell Holmes Lecture, 1957 г.):

Уровень цивилизованности нации в значительной степени определяется при помощи методов, применяемых ею для обеспечения соблюдения своего уголовного законодательства.

…и эссе известного французского юриста и историка Мориса Гарсона (1958):

On peut dire que, dans une certaine mesure, on apprécie la moralité et le degré de civilisation d’un peuple à la manière dont il traite ses prisonniers.

По имеющимся сведениям, подобные умонастроения берут начало в учении Монтескье об уровне цивилизации ( «О духе законов , 1748), которое вдохновило Беккарию написать в своей книге «О преступлениях и наказаниях» (1764) следующие слова:

Если бы существовала подобная точная и универсальная классификация преступлений и наказаний, тогда нам следовало бы иметь некое приблизительное и общее для всех мерило тирании и свободы, а также основные критерии человеколюбия и жестокости различных народов.

Высказывания Беккарии оказали существенное влияние на различные движения за реформу пенитенциарной системы, существовавшие в XIX веке, в том числе и в российской империи, и к середине XX века стали своего рода постулатом «неизвестного авторства», широко используемым в правовых документах и руководствах. Например, слова Беккарии открывают «Минимальные стандартные правила тюрьмы: рекомендуемые стандарты управления, устройства и задач тюремной системы Калифорнии» (1963):

Возможно, в будущем историки будут воспринимать подход к рассмотрению преступлений и содержанию преступников в качестве одного из показателей уровня цивилизации, достигнутой народами.

К тому времени, когда Герберт и общественная организация Fortune Society сделали канонической и распространили цитату о тюрьмах и цивилизации как принадлежащую Достоевскому, в американской литературе о тюрьмах уже сложилась традиция использования реальных слов русского писателя о неэффективности одиночного заключения. Например, эпиграфом к статье Говарда Б. Гилла «Исправительная философия и архитектура», опубликованной в «Журнале уголовного права, криминологии и полицейской науки» (1963) стали знаменитые слова Достоевского: «Конечно, остроги и система насильных работ не исправляют преступника». Примечательно, что в публикациях 1960-х годов эти слова зачастую подкреплялись изречением Уинстона Черчилля (1910) [2]:

«The mood and temper of the public with regard to the treatment of crime and criminals is one of the most unfailing tests of the civilization of any country».

«Одним из самых верных признаков цивилизованности любого государства являются настроение и отношение общества к преступлениям и обращению с преступниками».

4

Но почему именно Достоевский? Надо отметить, что в различных западных источниках назывались и другие кандидаты на авторство этого изречения: Бенджамин Дизраэли , Чарльз Диккенс , Джордж Бернард Шоу , Черчилль и Нельсон Мандела . [3]

В рамках итальянской традиции оно регулярно приписывается Вольтеру :

Non fatemi vedere i vostri palazzi ma le vostre carceri, poiché è da esse che si misura il grado di civiltà di una Nazione

Французы отдают предпочтение Альберу Камю :

Nous ne pouvons juger du degré de civilisation d’une nation qu’en visitant ses prisons

Однако в конечном счете все кандидаты были обойдены в пользу русского писателя.

В своей книге «Создание иконы контркультуры: Достоевский Генри Миллера» (The Making of a Counter-culture Icon: Henry Miller’s Dostoevsky, 2007) Мария Блоштейн утверждает, что «Записки из мертвого дома» стали первым произведением Достоевского, поразившим воображение американских читателей. С этим романом Достоевский «вошел в сознание американцев» как писатель автобиографических произведений, которого почитают за «достоверность его наблюдений». «Записки», которые сначала были опубликованы под названием «Погребенный заживо или десять лет сибирской каторги» (1881), были восприняты читателями конца XIX – начала XX века как суровая критика российского репрессивного режима.

В конце 1950-х и в 1960-х годах тюремный роман Достоевского стал вновь набирать популярность у американской и британской аудитории, о чем свидетельствуют издания 1957, 1959, 1962 и 1965 годов, вышедшие с предисловиями Эрнеста Джорджа Симмонса и Генри Сазерленда Эдвардса, где подробно описывалась жизнь автора в заключении. Примерно в то же самое время вышла в свет биография Достоевского, которая была благосклонно принята читателями (Dostoyevsky: A Human Portrait, 1961). Автор книги, писатель Роберт Пэйн , посвятил одну главу тяжелым испытаниям, выпавшим на долю Достоевского. Глава содержала небезызвестный портрет (авторство которого приписывали русскому художнику-реалисту Клавдию Васильевичу Лебедеву), подписанный «Достоевский в тюрьме». По всей видимости, этот снимок является единственной известной фоторепродукцией загадочного портрета «Достоевский в ссылке», опубликованного в 1920-е годы в эмигрантском издании сочинений Достоевского:

Но вот что странно: в каталоге работ Лебедева нет портрета Достоевского. Более того, изображенный на портрете темноволосый мужчина явно не Достоевский, а, скорее всего, просто безымянный крестьянин или ремесленник с кисетом в руках. Пэйн писал, что по прибытии на каторгу Достоевского побрили («полностью сбрили бороду и часть усов») и переодели в серые холщовые штаны, серый кафтан и «что-то вроде матросской фуражки без полей и козырька». Позже этот якобы «тюремный портрет» Достоевского перепечатали американские газеты, и он появлялся даже на обложках некоторых изданий «Преступления и наказания». Портрет, преподносимый как культовый образ загадочного русского писателя, больше похож на собирательный и почти легендарный образ задумчивых, длиннобородых и многострадальных русских писателей, начиная от Льва Толстого и заканчивая Александром Солженицыным :

Тем не менее, возобновившийся в 1960-е годы интерес к тюремному роману Достоевского и непосредственно к личному опыту писателя, позволил западным читателям по-новому взглянуть на его творчество. «Записки из мертвого дома» рассматривались не только как русская повесть, в которой жестко критиковалась тюремная система, существовавшая в царское время где-то в экзотической Сибири, но и как решительное заявление против бесчеловечного обращения с заключенными во всем мире. Например, в июне 1964 года канадская газета The Globe and Mail опубликовала рецензию музыкального критика Джона Крогланда на оперу Леоша Яначека, поставленную по мотивам «Записок из мертвого дома». Крогланд отмечал, что «главной задачей композитора» было «…показать последствия тюремного заключения, которое низводило всех заключенных до одинаково жалкого уровня физического и духовного существования». После появления постсталинской тюремной литературы, и особенно благодаря творчеству и авторитету Александра Солженицына, к югу от канадской границы интерес к русскому писателю и бывшему заключенному вспыхнул с новой силой. Примечательно, что в одну антологию тюремной поэзии, вышедшей в 1971 году, даже вошло стихотворение безымянного заключенного, адресованное Солженицыну:

This is why there is no sadness.
I lick your tears,
Your salt writes our names on my tongue,
Our rings of salt mean forever.

Одним словом, «Записки из мертвого дома» Достоевского успешно прижились на американской почве. По всей видимости, в социальном и политическом мышлении 1960-х и 70-х годов «Записки» пропагандировали более широкое, антибуржуазное, антитоталитарное видение человеческого общества. Вероятно, как отмечает Блоштейн, творчество Достоевского имело особенно важное значение и для целого ряда афроамериканских писателей, которые высоко ценили «интерес русского автора к душевной организации изгоя или маргинала», считая его «живым доказательством» и примером для подражания, который помог «признать законным» их право отстаивать свой литературный жанр. [4] Как заметил Джеймс Болдуин в журнале Life (1963), «именно Достоевский и Диккенс научили меня тому, что все те вещи, которые мучают меня больше всего, – это как раз то, что объединяет меня со всеми живыми людьми, со всеми, кто когда-либо жил». Только имея собственную незаживающую душевную рану, мы в состоянии понять чужую боль. Цитируя замечательное наблюдение Дейла Петерсона, «Записки» Достоевского были восприняты афроамериканскими писателями как одно из главных «мучительных душевных испытаний», свидетельствующих о страданиях разобщенных умов, пытающихся приспособиться к рождению культурной гибридности и множественности культур, которые все больше и больше становится мерилом нашей общей принадлежности к человечеству». [5]

Неудивительно, что цитата о тюрьмах и цивилизации, якобы взятая из мощного произведения «русского гиганта», широко использовалась афроамериканскими активистами-правозащитниками. Взять хотя бы эпиграф к статье «Чернокожий заключенный как жертва», опубликованной известным юристом и борцом за гражданские права Уильямом Хейвудом Бернсом в журнале Black Law Journal (1971), или, к примеру, вот этот плакат:

Впрочем, если первое цитирование предполагаемого изречения Достоевского (при содействии Герберта с его пьесой, а также движения Fortune Society) датируется 3 августа 1968 года, то после ожесточенного общественного обсуждения кровавого бунта в тюрьме «Аттика», произошедшего в 1971-1972 годах, частота цитирования повысилась до рекордного уровня. Вот что пишет Кларенс С. Кейлин в своей книге The Black Chronicle: An American History Textbook Supplement (1974) о событиях 1971 года:

Бесчеловечные условия содержания, долгое время скрывавшиеся от общественности, 23 сентября привели к бунту заключенных в тюрьме «Аттика». Бунт был подавлен только после того, как губернатор штата Рокфеллер послал туда войска численностью в 1000 солдат. Погибли сорок два человека – это заключенные и сотрудники данного исправительного учреждения. Вероятнее всего, они были убиты полицейским огнем (как пишет газета Madison Capital Times, «Заложники были убиты пулями, а не ножами. У заключенных не было огнестрельного оружия»).
«Об уровне цивилизации общества можно судить по его тюрьмам».

– Достоевский

В данном контексте цитата русского писателя, известного своими решительными антизападными настроениями, звучит не столько как базовый правовой принцип, сколько как саркастичное разоблачение лицемерия белой американской цивилизации в целом. [6]

5

Не будет преувеличением сказать, что, при проведении своих собственных социальных и литературных экспериментов, Дэвид Ротенберг и его движение Fortune Society, а также многие другие общественные деятели того времени считали автора «Записок» непререкаемым авторитетом. Начиная с первых выпусков газеты The Fortune News, члены группы публиковали и продвигали литературные произведения, написанные осужденными и бывшими заключенными. Американские газеты отмечали «рост тюремных публикаций» и говорили о «тюремных авторах» как о современном феномене, возникшем отчасти под влиянием романа Достоевского [7]:

В минувшем году газета The News опубликовала сочинения нескольких авторов-заключенных, что позволило, как мы и надеялись, проникнуть в сознание заключенных и всех тех, кто находится там, за этой стеной [ ... ] Тюремным авторам, независимо от того, были ли их произведения тайно вывезены за пределы тюрьмы, или их пропустила цензура, следует поставить в заслугу то, что они сделали достоянием гласности царящие в тюрьмах насилие и жестокость. В своих «Записках из мертвого дома» Федор Достоевский написал, что «об уровне цивилизации общества можно судить по его тюрьмам». И вот сегодня писатели-арестанты выносят обществу свой приговор.

По словам Джона Хаймера (1972), одним из самых плодовитых американских «писателей-заключенных», который (перефразируя другое знаменитое изречение, ошибочно приписываемое писателю) вышел из арестантской робы Достоевского и «обнаружил за стенами тюрьмы огромную читательскую аудиторию», был Фрэнк Бисиньяно. [8] В 1961 году Бисиньяно убил офицера полиции в Ньюарке и стал первым человеком в истории Нью-Джерси, который, будучи осужденным на смертную казнь, получил условно-досрочное освобождение. [9] Сторонники реформ преподносили Бисиньяно как человека, который «сел в тюрьму, имея за плечами всего восемь классов образования, так как был отчислен из школы», но в 1963 году «он получил аттестат о среднем образовании», «шаг за шагом одолел своих демонов», опубликовал несколько статей в еженедельнике The Village Voice, среди которых были частично вымышленные им откровения об арестантской жизни под названием «Мир глазами не совсем мертвого человека», и, наконец, был принят на работу в Трентонский государственный колледж на должность сотрудника по связям с общественностью.

«Мы особая порода, – заявил Бизиньяно Хеймеру, – особая потому, что в нашем распоряжении больше исходного материала, больше мелких деталей, а наше перо сильнее, чем у любых двух писателей на свободе, вместе взятых. Но даже у самого захудалого писаки в свободном мире больше шансов опубликовать свое сочинение, чем у нас, сидящих за решеткой».

Что греха таить, о степени успеха воспитательного эксперимента реформаторов в данном конкретном случае можно судить по названиям романов этого кающегося грешника, опубликованных перед или сразу после его освобождения из мест лишения свободы в 1973 году под псевдонимом Уоррен Бисиг: «Я и моя сексуальная мамочка», «Сладкий вкус папочки», «Мамаша пускается во все тяжкие», «Новая тюремная медсестра», «Девственница наготове», «Девочки-строчильщицы», «Очень глубокая глотка», «Распутница» и «Дитя Гоморры».

Случайная и, пожалуй, самая невинная цитата этого «выходца» из арестантской робы Достоевского звучит так: «Оргазм! – подумала она, почувствовав его приближение. Все остальное не имело значения – ни дядя Джон, ни завтра, вообще ничего. Ничего, кроме как попасть туда, где сношаются вагины и пенисы, задницы и рты». («Уроки Дианы в рабстве»)

Сочинения Бисиньяно выходили под псевдонимом Уоррен Бисиг, что явственно указывало на партнерство и совместный характер его творчества. Дело в том, что Бисиньяно «открыл» литературный агент из Калифорнии по имени Джеймс А. Уоррен, «который разослал около 465 писем в исправительные учреждения по всей стране с просьбой прислать ему рукописи заключенных». Хаймер писал, что Уоррен получил более 2500 откликов и около двухсот рукописей как таковых, среди которых было несколько «стопроцентных попаданий», а также множество других, по словам Уоррена, «перспективных» работ. Когда Уоррен начал сотрудничать с Бисиньяно, у того на тюремном счету было всего 95 центов. К их радости выяснилось, что «порнография хорошо продается», и писатель-заключенный «с удовольствием отмечал, что за период с августа 1971 по январь 1972 года он выпустил семь книг о сексе и заработал более 6000 долларов». [10]

Надо сказать, что Достоевский (или, точнее, его вымышленное альтер-эго, рассказчик Горянчиков, ставший убийцей) вдохновил ряд «одаренных преступников» на устремления, выходящие за рамки порнографии и денежного интереса. Один из них, представленный на страницах еженедельника The Village Voice (1969), сравнил свою судьбу со «смертью» Раскольникова в остроге и его последующим духовным перерождением: «Тюрьма стала для меня поворотным этапом. Там я дал себе клятву, что отныне буду ценить то, что имею». Другой осужденный, отметившийся на страницах The Village Voice, так прокомментировал изречение, якобы взятое из «Записок из мертвого дома» Достоевского: «Это правда. В этом и есть вся суть. Мне говорят: «На это же тюрьма». Я отвечаю: «Нет, это и есть Америка». Это то, что скрывается за фасадом». [11]

В сущности, идея о том, что Америка является «тюрьмой для чернокожей нации» стала ключевой для тюремной литературы 1964–1972 годов, о чем свидетельствуют работы ее главных представителей: Малькольма Элдриджа Кливера, Джорджа Джексона, Этериджа Найта и Сэма Мелвилла (последний был страстным почитателем Достоевского). В своей книге об американской тюремной литературе (Prison Literature in America: The Victim as Criminal and Artist, 1989) Говард Брюс Франклин выделил две появившиеся в тот период, частично пересекающихся группы писателей, сидевших в тюрьме: «политический активист, брошенный в тюрьму, и обычный преступник, вовлеченный в политическую деятельность». Обе группы восхищались «Записками» Достоевского, считая их пламенным щитом, защищающим человеческое достоинство заключенных, и «мерилом общечеловеческих ценностей».

Этот период также был отмечен появлением нового жанра – сборников, куда входили произведения, написанные осужденными того или иного исправительного учреждения. Вот как красноречиво издатель одного из таких сборников (Words from the House of the Dead: Prison Writings from Soledad Prison, 1971) представил его читателям:

Достоевский написал книгу о своем тюремном опыте, и назвал ее «Мертвый дом». И хотя русский автор рассказывал об условиях содержания, которые существовали сто лет тому назад и в другой культурной среде, это название остается актуальным и по сей день. Что касается условий содержания, то, пожалуй, за прошедшие годы они изменились к лучшему: от темного, сырого, каменного мешка до освещенной электричеством и отполированной до блеска бетонной камеры с натертыми воском полами, с персональной раковиной и унитазом. По крайней мере, такова ситуация в большинстве калифорнийских тюрем. Но все это лишь отличное прикрытие. [...] Правда скрывается за ширмой. Тюремный надзиратель с плеткой в руках никуда не делся: теперь у него есть современное психологическое оружие. Тюрьма остается «домом мертвых». В духовном смысле, каждый день кто-то умирает.

Вместе с тем, некоторые авторы выразили свое несогласие с таким решительным обобщением, и, чтобы реабилитировать американскую пенитенциарную систему, попытались «отправить» роман Достоевского вместе с упомянутой цитатой о тюрьмах и цивилизованности обратно в Россию. «Вызывает иронию тот факт, – писал криминолог Чарльз Логан (Private Prisons: Cons and Pro, 1990), – что некоторые критики частных тюрем любят цитировать Достоевского, повторяя, что степень цивилизованности государства выражается в том, как оно обращается со своими заключенными, и громогласно обсуждают, что бы сказал Достоевский о частных тюрьмах». По словам Логана, если бы Достоевский жил во времена Советского Союза, «он стал бы свидетелем одной из самых жестоких и беззаконных тюремных систем в истории», где политические заключенные «набиты в душных камерах и крытых вагонах как сельди в бочке, где их отправляют в лагеря на рабскую каторгу, и там они гнут спину, страдают от голода и замерзают насмерть». В то же время, «если бы Достоевский посетил современные американские тюрьмы, в том числе и частные, то, скорее всего, он был бы поражен системой защиты гражданских прав и прав человека, питанием, медицинским обслуживанием и нормами поведения, вплоть до наличия личного пространства. В большинстве случаев все действительно так, по крайней мере, не сравнить с советским ГУЛАГом». В общем, эта цитата, «верояно, могла бы что-то сказать об уровне нашей цивилизации, но ничего такого, что препятствовало бы участию частного сектора в управлении тюрьмами».

«Знаменитые слова» Достоевского о тюрьмах и цивилизации цитируются по сей день, а англоязычная пресса часто использует их при описании ужасов, происходящих в «мертвых домах». Так, например» они были процитированы в газете Принстонского университета The Daily Princetonian (1 мая 2019 года):

Федор Достоевский писал, что «об уровне цивилизации общества можно судить, когда открываешь ворота его тюрем». Если открыть ворота американских тюрем, то станет ясно, что мы далеки от того общества, каким хотим казаться. Если мы рассчитываем приблизиться к идеализируемым нами ценностям, то нам стоит задуматься, является ли вообще лишение свободы решением этой проблемы.

Не так давно борцы за права человека использовали эту цитату в качестве оружия для критики тайных тюрем, существующих во всем мире, а также «неуклонной политики «трамповского режима», направленной на лишение свободы взрослых иммигрантов и их невинных детей». [12]

6

Ирония судьбы состоит еще и в том, что якобы имевшее место изречение русского писателя действительно вернулось в Россию. Насколько мне известно, его первое появление относится к 1977 году, когда оно всплыло в русском переводе книги Postwar America «США после Второй Мировой войны» Говарда Зинна (1973), который и приписал эти слова Достоевскому. Что характерно, прекрасно образованные советские переводчики заподозрили неладное и вычеркнули имя русского писателя из своих переводов.

Приписывание авторства Достоевскому вошло в российский общественный дискурс лишь в конце 1990-х – начале 2000-х годов. Скорее всего, этот афоризм был популяризирован русско-американским режиссером Андреем Михалковым-Кончаловским, который ссылался на него в многочисленных интервью, а также в своей постановке романа «Преступление и наказание» (2006). Еще одним источником «русификации» этой цитаты является переведенная на русский англоязычная рецензия на опубликованную в 2012 году книгу тюремных воспоминаний олигарха и политического диссидента Михаила Ходорковского «Тюремные люди» :

«О степени цивилизованности общества можно судить по его тюрьмам», – писал Достоевский в «Записках из мертвого дома». Ходорковский заявляет, что это коррумпированная система, которая почти или совсем не пытается сделать больше того, чем просто держать взаперти неисправимых, наркозависимых, порочных людей и, в отдельных случаях, мечтателей. [13]

Хотя в своей книге Ходорковский ни разу не цитирует это изречение сомнительного авторства, конечная цель его тюремных мемуаров, судя по всему, сформулирована во введении и состоит в следующем:

Я писал о стране, в которой живет наш замечательный народ в бесправии и нищете, и о будущей России, которой можно будет гордиться без привкуса стыда и которая в конце концов пойдет дорогой европейской цивилизации. Нашей общей дорогой.

Сегодня российские политики, общественные деятели и журналисты, критикуя российскую уголовную систему, часто приводят эти слова, якобы сказанные Достоевским. В свою очередь, федеральная служба исполнения наказаний России восприняла их как своеобразный идеологический антураж. Так, в женской исправительной колонии, находящейся в поселке Колосовка Калининградской области, эту «очень правильную цитату», как ее охарактеризовал депутат Государственной Думы Ярослав Нилов, поместили на стену. Другой гость колонии предположил, что «Возможно, именно благодаря этому лозунгу удалось добиться стопроцентной производственной мощности!»

Уже на протяжении почти десяти лет российские блогеры, равно как их американские, французские и немецкие коллеги, упорно разыскивают источник этой цитаты в произведениях Достоевского. Без какого-либо успеха.

7

Феномен «подделки под Достоевского» отнюдь не является чем-то новым. Самое известное из его апокрифичных высказываний, перефразированных ранее в этой статье, заключается в том, что все русские писатели «вышли из гоголевской «Шинели». [14] В 2013 году Эрик Найман установил, что якобы имевшая место встреча Достоевского с Чарльзом Диккенсом является великолепной английской мистификацией. [15] Однако, как мы смогли убедиться, американская история нашей цитаты представляет собой совсем другой случай. Она наглядно демонстрирует не только происхождение этого высказывания и ложную идентификацию автора, но и благосклонный прием Достоевского в Америке и существующие между ним и западными активистами различия в понимании тюремного заключения. Тогда как многие американские либеральные реформаторы и специалисты по уголовному праву пытались постепенно улучшать государственную пенитенциарную систему, а ряд радикальных активистов жестко критиковали систему исправительных учреждений, считая ее неискоренимо коррумпированным и репрессивным буржуазным институтом, Достоевский был склонен воспринимать ее как жуткий «мертвый дом», бессмысленно истребляющий «наших самых одаренных, настоящих сильных людей», но предоставляющий избранным страдальцам уникальный шанс на чудесное духовное прозрение и нравственное возрождение.

Отношение к творчеству Достоевского в чем-то даже определяет американскую культуру, что подтверждает история нашей цитаты. Этот афоризм, укоренившийся в мировоззрении общества в эпоху Просвещения, и по ошибке приписанный американскими активистами конца 1960-х годов автору «Записок из мертвого дома», отражает суть тюремной реформы и протестных движений в США, а также является идейным посылом тюремной литературы того времени. Эта цитата, окруженная ореолом имени Достоевского и освященная самобытной аурой великого антизападного писателя и бывшего заключенного, придала целенаправленной критике североамериканского тюремно-промышленного комплекса общечеловеческий этический подтекст.

Как сказала мне Эми Роннер, когда мы обсуждали с ней этот вопрос, есть в Достоевском что-то такое, что заставляет американских криминологов и активистов обращаться к нему за поддержкой: «Иногда мы так отчаянно хотим иметь его своим союзником, что даже создаем (непреднамеренно?) миф или искажаем факты. Почему именно его?» Я думаю, что такое искреннее восхищение писателем и ошибочное прочтение произведений Достоевского о «правах человека» можно объяснить уникальным обостренным восприятием американцами экзистенциального вопроса униженного человеческого достоинства, который так мощно поднял и раскрыл Достоевский в своих рассказах, написанных после освобождения, но интерпретировал его в рамках, существенно отличающихся от просвещенных идеологий цивилизационистов. Получается, что настоящий Достоевский на самом деле чужд современным активистам, выступающим за тюремные реформы, и которые, в силу необходимости, сделали из него естественного и желанного союзника.

P.S. Цитата, приведенная в качестве второго эпиграфа к данному эссе, безусловно не имеет отношения (и не могла иметь) к сочинениям Мишеля Фуко, ни в оригинале, ни в переводе. Однако никто не сможет помешать ее активному распространению, коль скоро она попадет на подходящую идеологическую почву.

Примечание переводчика:

Цифры в квадратных скобках означают ссылки на источники, которые автор использовал при написании данного эссе. С ними можно ознакомиться непосредственно в оригинале: активные ссылки приведены сразу после текста статьи.

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ