Себастьян Фолкс: «Передо мной всю жизнь маячила недосягаемая слава»

Автор: Кейт Келлэуэй (Kate Kellaway)

Себастьян Фолкс (65 лет, родился в Ньюбери, Беркшир) прославился благодаря историческим романам-бестселлерам, написанным во Франции: Девочка и золотой лев , И пели птицы , Шарлотта Грей . В его новой книге, «Эхо Парижа», повествование ведется от лица доктора наук из США и подростка из Марокко.

Ваш роман дает иностранцам возможность познакомиться с Парижем. Сколько вы там прожили?

Впервые я приехал в Париж на 3 месяца, когда мне было 17. Я жил со старушкой за Гранд-Арме авеню, продолжением Елисейских полей. Сложное время, я был очень одинок. Я много читал, после обеда ходил по галереям и кинотеатрам. Я любил Париж, но чувствовал, что был для него слишком молодым и бедным. Я не мог стать «своим». В те времена во Франции приходилось говорить только по-французски. Сегодня все иначе: официанты будут рады попрактиковаться и поговорить с вами по-английски. Я провел еще два месяца в Париже, февраль и март 2016-го, когда решил написать там книгу. Снял квартиру на улице Милтон в 9-ом районе – к югу от Пигали, насквозь французском (там не встретишь китайцев или итальянцев) районе в духе 1950-х. Я был там сразу после теракта в редакции Шарли Эбдо. Люди по-прежнему остро переживали трагедию. Тем не менее, Париж показался мне полным жизни.

Вы бы назвали себя франкофилом?

Я всегда им был. Я люблю французские пейзажи, живопись, вино – именно в таком порядке. Любовь к французской кухне и литературе пришла позже. Мы [Себастьян и его жена Вероника] в 1990-х в течение года жили недалеко от Ажена, на юго-западе Франции, но отказались от идеи приобрести здесь второй дом. В нашем лондонском доме довольно трудно следить за сантехникой.

В книге описываются идеи существования альтер эго и внетелесного восприятия мира. Как вы заинтересовались этим?

Дважды в неделю я посещал вечерние занятия в институте Альянс Франсез, чтобы подтянуть свой французский: дело в том, что, в отличие от большинства англичан, я неплохо изъясняюсь по-французски, но плохо понимаю беглую речь. Мой преподаватель (надо заметить, очень хороший) разговаривал с нами о поэте Альфреде де Мюссе [1810-57] и «аутоскопии» [внетелесном восприятии]. Я был поражен. Я начинаю книгу известнейшей цитатой Бодлера : «Fourmillante cité, cité pleine de rêves /Où le spectre en plein jour raccroche le passant!» [Суетный город, переполненный мечтами, / Где день, как призрак, ходит вслед за вами!..] Думаю, на многое в моей жизни повлияло время, проведенное в Париже, когда мне было 17. Когда я вернулся, большинство женщин, на которых я заглядывался в метро, были словно новыми версиями недосягаемых незнакомок, на которых я заглядывался раньше. Есть что-то такое в метро, когда в пути вы – уже не вы, словно ваше «я» отстраняется. Эти земные богини вряд ли выглядят так же недосягаемо прекрасно, когда добираются до своих скучных офисов и приступают к своей скучной работе.

У каждого ли есть альтер эго?

Не буквально, но я постоянно думаю о разных версиях себя, о том, кем бы я стал, если бы однажды сделал другой выбор. С возрастом об этом задумываешься чаще. История могла пойти совсем иначе, не спровоцируй Наполеон Пруссию: наверное, тем утром у него просто разболелась голова.

Сравните себя 17-летнего и современного: остались ли вы прежним человеком?

Нет, не думаю. Что-то давно делаю на автомате, маршруты определились и закрепились к тридцати. Но я чувствую, что изменился. Я был очень, очень застенчивым и нервным парнем. Сейчас этого во мне нет. Как если бы я израсходовал весь отпущенный мне запас нервозности и тревожности к 45-ти годам. Детей это очень веселит: как-то они спросили, жду ли я нашего отдыха с таким же волнением, как они, а я ответил: «Я никогда не волнуюсь».

Сильно ли вы изменились как писатель?

В моих текстах стало больше воздуха, больше свободы для читателя. Я стал менее властным писателем. Раньше я писал в манере «смотрите, вы этого не понимаете». Никто ничего не объяснял: вот как это было. И вам приходилось с этим мириться. Диалоги я пишу лучше. Ушло много времени, чтобы понять: диалоги нужны, чтобы читатель получал информацию в иной форме, тогда его глаза не устанут от сплошного текста. Раньше я думал, что диалоги – это просто имитация живой речи.

В романе поднимается вопрос о трактовке истории. Незнание истории какого-либо места мешает понять его?

Когда вы понимаете, откуда взялись люди, и города, и вы сами, можно взять от жизни больше. Это путешествие длиной в жизнь. Большинству людей не интересна семейная история – по крайней мере, до средних лет, – особенно если они выросли в счастливых семьях. Мне же интересно, как представитель моего времени вписывается в европейскую историю. Во многих своих книгах я пытаюсь это выяснить.

В своем новом романе вы пишете о том, что редко появляется на книжных страницах: о роли Франции в депортации евреев.

Евреев отправили в Освенцим на поезде из Дранси, северных окраин Парижа. С самого начала Дранси находилась под управлением Франции, но сотрудничество Франции и Германии во время Холокоста официально не признавали в течение 50-ти лет. Молодые французские историки заявляют, что хотя Франция поддержала депортацию 80.000 евреев, это несравнимо меньше, чем в других оккупированных странах. Они говорят, что французы признали свою вину: память живет в бронзе на берегах Сены, в маленьком музее напротив Дранси. Президент Ширак принес публичные извинения за причастность Франции к депортации евреев. Чего еще вы хотите? Это один взгляд на проблему. Второй же взгляд требует спросить: почему это для вас так сложно? Возможно, стране было бы лучше, будь вы честны пятьюдесятью годами раньше.

Насколько вы патриот? Мне понравилось, как в вашей книге отмечены различия между французским и британским патриотизмом.

В некоторой степени я патриот. Весьма британский ответ, правда? Я как сумасшедший болею за сборную Англии по футболу, но настороженно отношусь к Найджелу Фаражу – бессмыслица! Я горжусь тем, чего британцы достигли в развитии искусства и науки, их открытиями. Но в Англии всегда будет место толике сомнения, чего вы не встретите во Франции: так называемая «элита» верит, что Франция удостоена великой миссии обучать мир. Английская же интеллигенция так о Великобритании не думает. Я ни в коем случае не осуждаю французов, но в этом и кроется ключевое отличие.

Если бы вам представилась возможность родиться заново, но уже в другой национальности, какую бы вы выбрали?

Я могу представить множество национальностей, быть которыми не хочу. Я не хотел бы родиться в Китае – там такой смог. Если родитесь в Австралии, будете думать о том, как уехать в Европу, что приведет к постоянной тревоге. Было бы здорово стать французом, но я бы скучал по Франции как по соседу. В том, чтобы быть англичанином, есть огромный плюс: в 18 милях от вас – страна, которая загадочным образом совершенно отличается от вашей. Вряд ли французы думают так об Англии.

Что вас радует за пределами писательского стола?

Дважды в неделю я играю в теннис, играю в крикет за «The Authors XI» (крикетная команда литераторов – прим. пер.) – у нас неплохой провинциальный уровень. Моим детям 27, 25 и 21. Старший сын работает футбольным репортером, живет в Мадриде. Дочь – литературный агент, и младший сын сейчас в Манчестере, изучает философию.

Какие книги лежат на вашем прикроватном столике?

Роман Ромена Гари Воздушные змеи и «Забытая победа» Гари Шефилда, история Первой мировой войны.

Выходят ли писатели на пенсию?

Я знал писателей старше шестидесяти, которые совершенно искренне говорили, что пишут только для того, чтобы оплачивать счета. В них не осталось ни запала, ни желания писать. Но передо мной всю жизнь маячила недосягаемая слава…

Как те девушки в метро?

Столь многому можно научиться, двигаясь вперед. И мне необходимо писать больше и лучше, чтобы бежать быстрее.

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ