В погоне за Букером моим собратьям по перу некогда писать о важном

Автор: Амит Чаудури

Есть по меньшей мере две причины, почему любой писатель-англофон чувствует себя обязанным подобраться к Букеру поближе. Первая — он возвышается над писателями и всюду их преследует на манер Эйфелевой башни в Париже, про которую Ги де Мопассан заметил: «Единственный способ не видеть её — на неё забраться». Точно так же автор стремится взять Букеровскую премию, чтобы впредь не чувствовать себя вынужденным гоняться за ней, и сконцентрироваться на работе — на обдумывании и написании книг.

Вторая причина состоит в том, что большинство издательств использует Букеровскую премию как инструмент маркетинга. Сегодня осталось мало таких людей, как Диана Этхилл (редактор В.С. Найпола ) и Чарльз Монтейт (редактор Уильяма Голдинга ), которые рассматривали авторов в перспективе и оставались им верны, потому что верили в их литературный талант. Когда-то издательства были домом для писателей и предоставляли последним необходимую свободу действий для создания целого ряда произведений. Сегодня в писателей вкладываются мало, будь то интеллектуально или материально: литературные премии и списки призваны продавать книги, и хотя этих премий существует множество, только Букер оказывает весомое коммерческое влияние.

Мысль, что каждый год кучка людей — члены жюри, которые должны читать по книге в день — выбирает «книгу года», абсурдна. Абсурдно также полагать, будто таким образом писателю оказывают честь. О писателе судят какое-то время спустя, по совокупности его произведений, судят читатели и писатели, которые ищут новые смыслы в его книгах. Букер лицемерен не только потому, что не берет во внимание некоторые формы художественной литературы (рассказы и новеллы не принимаются), но и потому, что рассматривает далеко не все, что вышло в этот год. Участвует лишь ограниченное число номинантов, предоставленных издательствами. Он не столько привлекает внимание, сколько устраивает полуночный бал. Первый маркетинговый инструмент — лонг-лист, 13 книжек, выстроившихся в ряд, как Золушки в поисках принца. Те, что не сумели войти в лонг-лист, тут же превратились в служанок.

Когда объявлен шорт-лист, волшебство мгновенно слетает с тех из 13 книг, что не вошли в него, превращая их лишь в плод воображения. А когда объявлен победитель, оставшиеся авторы испаряются из нашей памяти, словно по мановению волшебной палочки. Принцесса и принц находят друг друга, как будто по-другому и быть не могло, по крайней мере, так это преподносит покорная пресса. А волшебная пыльца свободного рынка придаёт этому эпизоду сказочную неизбежность, которая присуща, по словам Карла Поппера, написанию истории: если однажды произошло так, то невозможно вообразить, что могло быть как-то иначе.

Больше всего поражает, что писатели охотно принимают описанную мной выше схему оценки. Многие ощущают, что она не рассматривает вопрос, почему они вообще пишут, но очень немногие говорят об этом открыто. Принятие — самое тревожное из политических последствий капитализма, которое оказывает влияние и на читающую публику, и на то, как ведут себя издатели и писатели. В Британии Букер вцепился в людей мертвой хваткой и отныне контролирует, что они думают о книгах, что читают и как оценивают. У него нет серьезных оппонентов. Те, кто разносит его из-за отдельных победителей (получившая премию в 1994 году книга Джеймса Келмана была охарактеризована одним из судей как «честно говоря, дерьмовая») только делают его ещё более желанным. В конце концов, привлекательность свободного рынка много должна этой извращённой системе оценок — в отличие от социализма, где предполагалось, что любой должен жить относительно безбедно, свободный рынок говорит, что любой может разбогатеть.

Произвольность Букера прославляет этот постулат, подтверждает конвульсивно-метаморфическую силу рынка. В литературе это привело к пересмотру таких терминов, как «шедевр» и «классика».

Впрочем, очень немногие авторы выказывают обиду. Вместо этого мы получаем принятие, характерное для капитализма, которое в политике не так давно привело к глубокому отчуждению и чудовищным альтернативам вроде Дональда Трампа. Как-то я встретил писателя — который частенько нелестно отзывался о Букере — после того, как он его заполучил, и был шокирован. Казалось, что какая-то составляющая его характера была безвозвратно утрачена. Он послушно, как будто на сильных успокоительных, колесил с промотурами. У него отобрали ту воинственную горечь, которая когда-то вдохновляла его, и превратили в учебный пример ничего не помнящего капиталистического удовлетворения.

Я не говорю, что Букера быть не должно. Но ему нужна альтернатива, и это — не другая премия. Напротив, что-то, что позволит авторам вернуть себе главенствующую роль. Должна быть определена значимость писательской работы, и самими писателями, а не каким-то внешним источником раскрутки. Ни одно свежее, самобытное произведение не встретят с распростертыми объятиями абсолютно все, и если писатель не дискутирует и не спорит, не борется за свою идею, как он должен писать, то он не выполняет свою работу.

Вирджиния Вулф не просыпалась с мыслью, попадёт ли её «Миссис Дэллоуэй» в лонг-лист. Вместо этого она написала эссе «Мистер Беннет и миссис Браун», в котором поставила под вопрос господствующие формы определения ценности во влиятельных кругах. Её переформулировка, чем может быть роман и что он может, его влияние на читателя и, что более важно, какими его возможностями мы дорожим и какими пренебрегаем, так же важна и политически весома сегодня, как и была тогда.

Д.Г. Лоуренсу , Т.С. Элиоту и Генри Джеймсу тоже приходилось отстаивать их идею литературы (в художественных произведениях и не только), потому что вопрос, почему литература важна, был ещё не решён. Он остаётся открытым и сегодня.

Но, как и в любой другой сфере деятельности при капитализме, у писателей пропала инициативность. Они готовы предоставить право решать, почему их работа важна, другим, пока сами они заняты выступлениями на литературных фестивалях.

По большому счёту произошел отказ от критических обсуждений, которые должны в какой-то момент определить, что такое литература. В британских научных кругах потеря контроля над тем, что имеет ценность, особенно в гуманитарных дисциплинах, вылилась в нечто, что британское правительство двусмысленно величает импактом. «Импакт» новой научной работы определяют не ученые, а рынок.

На обтекаемом языке государства под импактом понимают «воздействие, перемену или пользу для экономики, общества, культуры, госполитики и социальных услуг, здравоохранения, окружающей среды и качества жизни, вне научного сообщества». Как выяснили учёные, «вне научного сообщества» по существу означает рынок. Другими словами, важность научной работы будет определяться не вкладом в определённую область исследования, а вне её.

Причина, по которой очень немногие критикуют Букер, конечно, в том, что они боятся быть обвинёнными в лицемерии или неподобающих речах. И ладно. Вульф отзывалась неподобающе, когда высказывалась против господствующей благопристойности, и она страдала от лицемерия из-за своего пола и ремесла. Но её вопросы нужно было поднять и чётко сформулировать. Только в очень редких случаях тишина подходит в качестве остроумного ответа.

Амит Чаудури — писатель, поэт, критик и музыкант

Перевод: Scribbling_Squirrel
Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ