«Какие у меня оправдания тому, что сегодня я еще не работал? Никаких». Мимолетный взгляд в мастерскую Кафки

Росс Бенджамин о переводах дневников Кафки

Франц Кафка  настолько очаровал воображение литературы двадцатого века, что его бесспорно можно назвать типичным гением современности. До настоящего времени постоянно расширяющаяся вселенная литературы окутывает его работы. В то же самое время, филологи широко признают, что эти работы слишком своеобразны и трудны для понимания, чтобы стать объектом для упрощенной интерпретации. В конце концов, насколько далеко могут аналитические методы касаться художественной литературы, которая заимствует свою логику из едва уловимого пространства между бодрствованием и сном?

Часто работая глубоко ночью, Кафка исследовал эту неустойчивую и шаткую местность в историях, которые уже долго были бережно хранимы в пантеоне современной литературы. Однако его особое видение, стиль и чувствительность проявились не сразу. Скорее они возделывались и вели упорную борьбу на том же самом месте, где многие писатели разыгрывали драму лингвистического саморазвития — в своих записных книжках.

Между 1909 и 1923, Кафка вел разнообразные блокноты, которые он называл «своими дневниками». Страницы этих блокнотов он усеивал различными видами письма: статьями, описывающими ежедневные события, размышлениями и наблюдениями, литературными набросками, черновиками писем, обзорами и другими текстами; описанием сновидений; автобиографическими воспоминаниями; впечатлениями, конспектами и критическими осуждениями книг, пьес и других культурных событий и явлений; описаниями людей, с которыми он был знаком или пересекался, в особенности их физическим обликом, жестами, одеждой, манерой речи; исследованием их физического состояния и симптомов, настроений и ощущений, внутренних конфликтов и затруднительных положений; вспышек гнева и приступов самоистязаний; набросками планируемых работ; снимками его городской обстановки, семейной и деловой среды, и социального и культурного окружения, в котором он вращался; случайными краткими записями; и почти законченными повестями и историями.

В этих отчаянных записках граница между жизнью и литературой не может быть четко очерчена. Часто по конкретному отрывку невозможно определить, описывает ли Кафка личный опыт, пишет художественный текст или трансформирует один в другой. Он работал над своими дневниковыми записями с неизменной литературной глубиной, пересматривая, добавляя, сокращая, исправляя. Его порыв придать художественную форму тому, что он писал, очевидно, не вознаграждался.

Дневники Кафки имеют значительно больше, чем просто биографическую ценность. В то время как они проливают свет на его мир в качестве немецко-говорящего еврейского писателя в Праге — а также сына, брата, друга, любовника, работника, читателя и покровителя театральных и других культурных мест, завсегдатая кофеен и других учреждений, обозревателя и участника современных направлений и движений, редкого путешественника — они еще заинтересовывают нас в человеке и его времени: на каждой странице они раскрывают писателя за работой.

Мои переводы дневников Кафки предлагают англоязычным читателям впервые полный тест на базе немецкого критического издания, опубликованном в 1990 году С.Фишером Ферлагом и отредактированном Гансом–Гердом Кохом. Единственная предыдущая английская версия, впервые опубликованная в 1948 — 49, основана на устаревшем, выбросившем из дневников все одиозное немецком издании, подготовленном душеприказчиком Кафки Максом Бродом, который являлся самым близким другом Кафки, первым распознал и поощрял его дарования с ранних пор, и — поскольку Брод был более плодовитым и известным писателем из них двоих — играл важную роль в публикации и продвижении работ Кафки в течение его жизни. Критическое издание не только восстанавливает опубликованный полностью текст дневников, но и исправляет значимые дефекты, неточности и искажения издания Брода.

Помимо пропуска или изменения имен и деталей о людях, все еще живших во время публикации книги, Брод вырезал тексты, которые могут рассматриваться как литературные произведения, и без разбора утаил отрывки сексуального содержания. В частности, он убрал все с намеком на гомоэротизм. Он также умело обработал дневники в нескольких местах, которые вероятно представляли его самого или Кафку не в лучшем свете. Современные ученые, такие как Сол Фридлендер (автор книги «Франц Кафка: поэт стыда и вины»), вставил удаленные отрывки, чтобы исследовать новые способы интерпретации. Появление свежего, провокационного исследования работ, ранее не проводимого в Англии, предполагает, что перевод нередактированных дневников запоздал.

Следуя за критическим изданием, мой перевод не только обеспечивает важное новое содержание, но и воспроизводит форму, в которой Кафка писал свои дневниковые заметки. В отличие от издания Брода, которое навязывало фальшивую хронологию статей, критическое издание сохраняет последовательность такой, какой она предстает в блокнотах Кафки, так как Кафка возвращался от одной записи к другой в одно и то же время, не датируя каждую запись. Благодаря этому переводу, англоязычные читатели имеют в своем распоряжении честную реконструкцию в письменной форме дневниковых записей Кафки, дающих им понимание его работ.

Чувство мимолетного проникновения в мастерскую Кафки усиливается неровными краями в подлинниках рукописей, которые критическое издание нарочно оставляет в неизменном виде без устранения шероховатостей, включая фрагменты, впрочем, немного сокращенные, скрытые или кажущиеся незначительными; нестандартную и пропущенную пунктуацию; орфографические ошибки, оригинальности и противоречия; порой грубый, сложный и даже скорректированный синтаксис; повторы; аббревиатуры; сокращения; местные словечки; описки; и другие лингвистические особенности стиля и отклонения от стандартов немецкого языка. Я постарался сохранить такие элементы там, где это было возможно в моем переводе в попытке дать почувствовать моим англоязычным читателям стиль Кафки, каким он излагал его на бумаге.

Выдержки из Первого Блокнота

В конце концов, пять месяцев моей жизни, в которые я ничего не писал, начали удовлетворять меня, и которые никто не сможет возместить мне, хотя все обязаны это сделать, мне пришло на ум заговорить о себе снова. Когда я действительно задавал себе вопрос, я отвечал, что есть еще что-то, что можно вытянуть из меня, из этого вороха соломы, в котором я пребывал эти пять месяцев, и чья участь, как кажется, должна была вспыхнуть как спичка летом и сгореть, прежде чем очевидец успеет моргнуть. Если бы это случилось со мной! И это должно было случиться уже раз десять, поэтому я не жалею о несчастных временах. Мое состояние это не состояние несчастья, но и не счастья тоже, не безразличие, не слабость, не усталость, не заинтересованность чем-то, так что же это тогда? Факт, которого я не знаю, вероятно, связан с моей неспособностью писать. И это то, что я понимаю без осознания причины. Какие бы вещи не случались со мной, они все не исходят из корня, но откуда-то с середины. Просто позвольте кому-нибудь прильнуть к стебельку травы, который начинает расти только с середины. Возможно, есть кто-то, кому это удастся, японским акробатам, к примеру, которые карабкаются по лестнице, не стоящей на земле, но по поднятым кверху ступням партнера, лежащего на спине и не прислоняющегося к стене, но устремляющегося прямо в воздух. Это больше того, с чем я могу справиться, не упоминая уже о том, что моя лестница не имеет даже этих ступеней в своем распоряжении. Это еще не все, конечно, и этот вопрос все еще недостаточен, чтобы я мог о нем говорить. Но каждый день, по меньшей мере, одна строчка должна быть направлена на меня, как люди направляют телескопы на комету. И если бы я мог появиться внезапно до этого предложения, как это было в прошлое Рождество, к примеру, когда я зашел так далеко, что мог едва сдерживать себя, и когда я оказался на последней ступеньке моей лестницы, которая, однако, стояла прочно на земле, прислонившись к стене. Но что за земля! И что за стена! И, тем не менее, лестница не упала, настолько прочно мои стопы прижали ее к земле, настолько прочно мои стопы возвысили ее над стеной!

Сегодня, к примеру, я совершил три наглых поступка по отношению к моему кондуктору, моему руководителю, хотя на самом деле их было всего два, но они мучают меня подобно болям в животе. Исходящие от любого человека, они будут называться дерзостями, те больше, исходящие от меня. Так, я вышел на улицу, сражаясь в тумане воздуха, и хуже всего то, что никто не заметил того, что я совершил, должен был совершить. Дерзость в качестве дерзости по отношению к моим товарищам, тоже должна была нести в себе правильное выражение, ответственность; но самая ужасная вещь произошла тогда, когда один из моих товарищей воспринял мою дерзость не как одно из свойств характера, а как характер целиком, обратил мое внимание на мою дерзость и восхитился ей. Почему я не остаюсь внутри себя? По правде говоря, я сейчас повторяю себе: посмотри, мир позволяет тебе нападать на него, кондуктор и руководитель остались спокойными, когда ты покинул их, последний даже попрощался с тобой. Но это ничего не значит. Ты не сможешь ничего добиться, когда ты отказываешься от самого себя, но ты что0то пропускаешь в очерченном тобой круге. На это я отвечу так: я бы тоже предпочел нападение на себя внутри круга, чем самому нападать на кого-то вовне, но где, черт возьми, этот круг? Какое-то время я видел его, лежащим на земле, как будто он распростерся там, но сейчас он просто завис вокруг меня, а в действительности даже возможно и не завис.

Выдержки из Второго Блокнота

16 (Декабрь 1910) Я больше не буду отказываться от этого дневника. Я должен за него держаться, только это я и могу.

Я бы хотел объяснить чувство счастья, которое возникает внутри меня время от времени, как я это делаю сейчас. Это действительно что-то искрометное, оно заполняет меня целиком, с приятной дрожью и убеждает меня в способностях, в отсутствии которых я могу убедить себя с абсолютной уверенностью в любой момент, даже сейчас.

_________

Геббель восхваляет «Дорожную тень» Юстинуса Кернера.

«И ведь книга, подобно этой, существует, никто не знает о ней».

__________

«Дорога одиночества» В. Фреда. Как пишут такие книги? Человек, который на таком малом уровне достигает чего-то выдающегося, здесь возводит свой талант на более высокий уровень романа таким жалким способом, что каждому становится дурно, даже если он не забывает восхищаться энергией в ненадлежащем врачевании своего собственного таланта.

__________

Что это за третирование второстепенных персонажей, о которых я читаю в романах, пьесах и т. д. Это чувство близости, которое я к ним испытываю! В «Бишофсбергских девах» (кажется, так это называется?) есть упоминание о двух портнихах, которые создают полотно для невесты в пьесе. Как поживают эти 2 девицы? Где они живут? Что они такого сделали, что им не разрешается быть в пьесе, но, поистине утопая в ливне снаружи Ноева ковчега, им разрешается только прислонить свои лица к окну каюты, так чтобы зрители увидели на мгновение что-то темное.

__________

17 ( Декабрь 1910) Зенон ответил на настойчивый вопрос, неужели ничего не покоится: Да, летящая стрела покоится.

__________

Если бы французы по своей натуре были немцами, насколько больше немцы бы восхищались ими!

__________

То, что я отложил в сторону и перечеркнул почти все, что я написал в этом году, определенно мешает мне писать дальше. Это в самом деле гора, она в 5 раз больше, чем все, что я когда-либо писал, и своей массой она прямо из-под пера притягивает к себе все, что я пишу.

___________

18 (Декабрь 1910) Если бы у меня не было сомнений, что причина, по которой я оставляю письма (даже те, которые не содержат никакой важности, как это) нераспечатанными в течение какого-то времени это всего лишь слабость и трусость, сравнимая с тем, как кто-то колеблется открыть дверь в комнату, в которой человек, возможно, ожидает меня с нетерпением, тогда можно было бы объяснить это скрупулезностью. Если предположить, что я человек скрупулезный, я должен постараться продлить все, что касается письма, открывая его медленно, читая медленно и по многу раз, размышляя о нем в течение длительного времени, подготавливая окончательную копию, предварительно набросав несколько вариантов, и, в конце концов, колеблясь, отсылать его или нет. Все это в моей власти, только внезапного получения письма нельзя избежать. Что ж, я замедляю и это искусственно, я не открываю его долгое время, оно постоянно лежит передо мной на столе, как бы предлагая себя, я постоянно получаю его, но не беру в руки.

______

Эстет

______

Вечер, половина двенадцатого. Я, пока еще не освобожденный от службы, просто потерян, что ясно для меня, прежде всего, мне нужно просто держать голову так высоко, чтобы не утонуть. Насколько тяжело это будет, какие силы придется вытащить из меня, очевидно в том простом факте, что сегодня я не придерживался моего распорядка находиться за столом с 8 до 11 вечера, что в настоящее время я даже не считаю это великим несчастьем, что я только спешно набросал эти несколько строк, чтобы быстрее лечь в кровать.

19 (Декабрь 1910) Начал работать на службе. После обеда был у Макса. Почитал немного дневники Гете. Время делает эту жизнь спокойной, эти же дневники озаряют ее светом. Прозрачность этих событий делает их таинственными, как ограждение в парке дает глазу отдохнуть в созерцании огромных полей с травой и все же вселяет в нас преувеличенное почтение.

В настоящий момент моя замужняя сестра приезжает в первый раз навестить нас.

20 (декабрь 1910) Как я могу оправдаться во вчерашнем замечании о Гете (которое почти так же неверно, как чувство, отмеченное записью, так как реальное было развеяно приездом сестры)? Никак. Как я должен оправдать себя, что ничего еще не написал сегодня? Никак. Тем более что настроение мое сегодня не из худших. Я постоянно слышу призыв в ушах: «Приди же ты, невидимый суд!»

___________

Так эти два отрывка, которые не хотели убираться из истории любой ценой, в конце концов, позволили мне спокойно написать это:

«Его дыхание было громким, как вздох во сне, в котором несчастье легче пережить, чем в нашем мире, поэтому простых вздохов уже достаточно».

__________

«Теперь я исследовал его настолько свободно, как кто-то исследует небольшую головоломку, о которой сам себе говорит: «Какое это имеет значение, что я не могу загнать эти маленькие шарики в углубления, все принадлежит мне, в конечном итоге, стекло, рамка, маленькие шарики и все, что там есть еще; всю эту штуковину я могу запросто засунуть в мой карман».

21 (Декабрь 1910) Причудливые вещи из «Подвигов Александра Великого» Михаила Кузьмина:

«Ребенок, верхняя половина которого была мертва, а нижняя жива, детский труп с шевелящимися красными ножками».

«гнусных королей Гога и Магога, питавшихся червями и мухами, он загнал в расщелины скал и до скончания мира запечатал печатью Соломона».

«каменные реки, где вместо воды камни катились с ревом, мимо песчаных ручьев, которые текут 3 дня к югу, и 3 дня к северу».

Амазонки, женщины с выжженными правыми грудями, короткими волосами, в мужской обуви.

Крокодилы, сжегшие деревья своей мочой.

_________

Был у Баума, слышал прекрасные вещи. Я по-прежнему, как всегда, слаб. Чувство, будто меня связали, и одновременно ощущение, что если бы меня развязали, было бы еще хуже.

22 (Декабрь 1910) Сегодня я даже не решаюсь упрекать себя. Если бы упреки прозвучали в пустой день, у них бы было отвратительное эхо.

__________

24 (Декабрь 1910) Теперь я повнимательнее присмотрелся к моему письменному столу и осознал, что ничего хорошего за ним быть написано не может, на нем столько всего навалено, формируя беспорядок без какой-либо систематизации и без какого-либо сочетания тех разрозненных вещей, которые в противном случае делают любой беспорядок допустимым. Пусть там буде любой беспорядок на зеленой скатерти, то же самое было дозволено в партере старых театров.

25 (Декабрь 1910) из открытого ящика под верхней частью стола выглядывают брошюры, старые газеты, каталоги, открытки с видами, письма, частью разорванные, частью открытые, они вылезают в форме лестницы, этот непристойный вид портит все. Отдельные относительно большие вещи в партере появляются с наиболее возможной активностью, словно в театре разрешается, чтобы в зрительном зале торговец приводил в порядок свои бухгалтерские книги, плотник плотничал, офицер размахивал своей саблей, священник обращался к сердцам, ученый — к разуму, политик — к гражданскому чувству, чтобы влюбленные не сдерживали себя и т.д. Это только на моем столе есть наготове зеркало для бритья, одежная щетка лежит щетиной вниз, портмоне открыто на случай, если придется платить, из связки ключей торчит один, готовый к работе, а галстук все еще частично обвивает снятый воротничок. Расположенный выше, зажатый по бокам запертыми маленькими выдвижными ящичками, открытый ящик приставки это не что иное, как чулан для мусора, как если бы низкий балкон зрительного зала, по сути самое видное место в театре, был зарезервирован для самых вульгарных людей, для старых бонвиванов, среди которых грязь проступает наружу, для грубых парней, ногами опирающихся на перила балкона, для семей с таким количеством детей, что бегло взглянув на них, вы не в силах их сосчитать, представленных здесь с грязью из их детских комнатушек (уже проникает в самый партер), в темных задних рядах сидят неизлечимо больные, к счастью, видимые только при яркой вспышке света и т.д. В этом ящике лежат старые бумаги, которые мне нужно было бы давно выбросить, имей я корзину для бумаг, карандаши со сломанными кончиками, пустой спичечный коробок, пресс-папье из Карлсбада, линейка с краями, ухабистость которых была бы слишком ужасающей для сельской дороги, множество запонок, тупые лезвия ( для них нет ни единого места во всем мире), зажимы для галстука и еще одно тяжелое металлическое пресс-папье. В ящике выше —

Убого, убого, и это еще слабо сказано. Да, сейчас полночь, но так как я хорошо поспал, то это лишь извинение, ведь днем я вообще ничего не писал. Зажженный свет, тихая комната, темнота снаружи, последние мгновения бодрости — они дают мне право писать, будь то даже что-то убогое. И это право я поспешно использую. Таков уж я.

26 (Декабрь 1910) Два с половиной дня я — хотя и не полностью — в одиночестве, и я если и не преобразован, то на пути к тому. Одиночество имеет надо мной силу, которая никогда не терпит неудачи. Моя внутренняя сущность расслабляется (пока только поверхностно) и готова раскрыться. Распорядок моей внутренней сущности начинает устанавливаться, и мне больше ничего не нужно, ведь беспорядок при небольших способностях это хуже всего.

27 (декабрь 1910) У меня нет достаточно сил на еще одно предложение. Да, если бы речь шла о словах, если бы можно было, прибавив одно слово, отвернуться в спокойном осознании, что это слово полностью наполнено тобой.

__________

Я проспал часть послеобеденного времени, в то время, когда я бодрствовал, я лежал на диване, думая о любовном опыте моей юности, с досадой задерживаясь на одной упущенной возможности (в то время я лежал в кровати с легкой простудой, и моя гувернантка читала мне «Крейцерову сонату», зная, как получить удовольствие от моего возбуждения), представлял себе вегетарианский ужин, был удовлетворен своим пищеварением и волновался о том, хватит ли моей остроты зрения на всю жизнь.

________

28 (Декабрь 1910) Когда я вел себя по-человечески в течение нескольких часов, как сегодня с Максом, и позже у Баума, этого было достаточно, чтобы покапризничать перед сном.

3 I 11

«Ты» Я сказал и толкнул его немного коленкой. «Я хочу попрощаться». С этой внезапной речью слюна вылетела из моего рта как плохой знак.

«Но ты размышлял об этом уже долгое время», сказал он, отступив от стены и напрягшись.

Нет. Я не думал об это вовсе.

Тогда о чем ты думал?

Я готовил себя последний раз к общественному собранию. Как бы ты не старался, ты этого не поймешь. Я, просто человек из провинции, которого любой может променять на тех людей, стоящих вместе сотнями перед железнодорожными станциями после определенных поездов.

4 I 11 «Вера и родина» Шенгерра.

Мокрые пальцы посетителей галереи подо мной, которые вытирают глаза.

6 I 11

«Ты» Я сказал и толкнул его немного коленкой, но сейчас я ухожу. Если вы хотите увидеть, как это происходит, откройте глаза.

Что ж, вы уходите после всего этого? Он спросил, смотря на меня широко открытыми глазами, его взгляд, прямой, но все же такой слабый, что я мог бы сбить его одним взмахом руки. Значит так. Что я должен делать? Я не могу остановить тебя. И даже если бы я мог, я не хочу. Я хочу только укрепить тебя в твоем чувстве, что ты все еще можешь быть удержанным мной. И тут же он принял вид слуги, которому разрешается обидеть или припугнуть детей хозяина.

7 I 11 Сестра Макса, которая так влюблена в своего жениха, что старается поговорить с каждым посетителем индивидуально, ведь с каждым поодиночке можно лучше рассказать о своей любви к кому-то и повторить это много раз.

7 I 11 Как по волшебству, так как ни внешние, ни внутренние обстоятельства, которые сейчас более подходящие, чем те, что год назад мешали мне, я воздерживался от написания чего-либо весь день, сегодня воскресенье — некое новое понимание, каким несчастным созданием я являюсь, открылось мне.

_______

Итак, ты уходишь после всего этого, он сказал, и посмотрел на меня взглядом, которым пробежал по моему лицу несколько раз, чтобы встретиться со мной только случайно, так как я мог бы сбить его одним взмахом руки.

12 I 11 Я не писал много о себе в последние дни, частично из-за моей лени (я сейчас так много и звучно сплю в течение дня, я набираю вес во сне), но и частично из-за боязни выдать познания о самом себе. Этот страх оправдан, так как познание себя заслуживает быть зафиксированным в записи, когда оно может осуществляться с максимальной полнотой, с пониманием всех последствий, в том числе второстепенных, а также с полной правдивостью. Если же этого не сделать так — а я, определенно, на это и не способен, - тогда то, что было мной записано в соответствии со своим собственным намерением и со сверхсилой того, что было зафиксировано, выдаст принятое за настоящее чувство, тогда как бесполезность того, что было записано, ты осознаешь слишком поздно.

Росс Бенджамин (Ross Benjamin)

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ