Как писать мемуары о семейной трагедии (чтобы люди хотели их прочитать)

Никто не хочет читать нытьё

Я сценаристка, поэтому привыкла переписывать, бессердечно уничтожать такой любимый черновик, над которым долго работала. Но когда Джейкоб, мой муж, с которым мы были вместе уже 18 лет, потерял сознание из-за припадка, ничто не могло подготовить меня к правкам тщательно проработанного сценария. Жизнь, которая раньше состояла из детей, семьи, близких друзей, сложной работы, неизменных взлётов и падений, теперь была безвозвратно испорчена. И когда я это осознала — меня пробрало до самых костей. Я поступила так, как справляюсь со сложными или изматывающими ситуациями: я начала писать.

Писать о собственной жизни намного сложнее, чем о чём-либо ещё — мой внутренний редактор сходил с ума. Консультанты в больничных коридорах становились «персонажами», медицинский кризис — «основным сюжетом». Даже мои дети не могли скрыться от пристального взгляда писательницы, когда я сохраняла и редактировала «диалоги». Звук кислородной маски и писк кардиомонитора стали саундтреком к моему фильму. Когда становилось тяжело, я молила режиссёра крикнуть «снято», но жизнь — это не фильм, не пьеса, не мемуар. Она проживается, и нельзя просто завершить съёмку. Я не знала, когда закончится фильм и можно будет стать со своего места и выйти из темноты.

Пока врачи, медсёстры и терапевты спасали моего мужа, возвращая ему жизнь, только полуночные посиделки на кухне с текстом помогали мне сохранить желание жить. Моё тихое неповиновение превратилось в злобу — я записывала голосовые заметки, отправляла письма и писала длинные бессвязные сообщения в мессенджерах любому, кто мог бы меня услышать. Всё то время, когда Джейкоба переводили из реанимации в реабилитационный центр, а затем домой, я писала и переписывала сюжет в голове, рассчитывая, что однажды удастся поставить пьесу или снять фильм.

Метафоры на контрасте встречались повсюду, например, когда консультант сказал, что выздоровление — это «скорее марафон, а не спринт». Что любопытно, нейропсихиатры описали его состояние как «заблудиться в лесу». В плохие дни я представляла, будто он глубоко под водой и старается не утонуть или находится далеко в космосе, где пытается понять противоречивые объяснения и ищет, за что можно зацепиться. Когда мне было тяжело, при помощи записей мельчайших деталей я передвигалась в темноте, но самым сложным оказалось найти, что осталось от начального сюжета.

Сначала? Через 6 месяцев комы Джейкоб проснулся и, хотя явно изменился, улыбался и узнавал любимых вокруг. Как мы радовались, успокаивая себя тем, что худшее позади. Несколько месяцев назад у меня спросили, не боялась ли я сюжетного штампа, в котором Джейкоб проснётся и не узнает меня, но я выругала такую идею, назвав её слишком клишированной. Однако, пока Джейкоб медленно и болезненно привыкал к миру, заново учась ходить, говорить и жить, стало ясно, что что-то точно не так. Синдром Капгра, или синдром неузнавания тихим жаром охватил Джейкоба и сосредоточился на мне. Я оказалась не собой, настоящей «Эби Морган», а самозванкой, которой удалось обмануть всех, кроме него.

Затем? Моя собственная битва за здоровье — боль в груди, которую я списывала на ремень безопасности, который натирал мне, пока я ездила туда-сюда в больницу. Через три месяца после того, как Джейкоба перевели в реабилитационный центр, мне диагностировали рак молочной железы 3 стадии 3 степени. Моя первая реакция — злоба и раздражение. Ещё раз я сказала себе, что в фильме: «Это нужно вырезать». Проще говоря, теперь под сомнением находилась не только моя личность, но и сама смертность, смутный крайний срок сдачи, который я усердно игнорировала и надеялась, что он никогда не придёт. Это было последнее оскорбление и ещё одно доказательство того, что жизнь далеко не такая странная, как вымысел. Она жестоко меняет существующее, грабит, перетирает и перефразирует на экране снова и снова.

Так же, как 2019 шагнул в 2020, мир шагнул в глобальную пандемию. Театры и кино закрылись, и я осознала, что переосмысливаю сценарий в целом, но я всё ещё хотела — мне было необходимо — написать историю. Я начала узнавать, как пишут мемуары. Первое правило, как оказалось, — не превратить всё в нытьё. Никто не хочет читать нытьё. По словам писательницы Исабель Альенде, написание мемуара — это «упражнение в честности». Писательство для меня превратилось в способ сопротивления. В начале локдауна вся жизнь проходила для нас через фильтр ноутбука и Зума.

Я просмотрела все дневники за первые 100 дней, которые Джейкоб провёл в реанимации, и составила первую треть мемуара. Сообщения, статьи в Гугл и электронные письма, которые я отправляла друзьям, семье и консультантам, показывают как первые месяцы, так и период реабилитации. О Джейкобе, моей настоящей, хотя временами едва дышащей, музе.

Записывая каждую мельчайшую деталь и все неприятные диалоги, я смотрела на самые сложные моменты чистой трагедии глазами судьбоносного хирурга, выхватывая радость и выискивая пафос в худшем, когда Джейкоб неуверенно искал дорогу домой, а я наблюдала. Когда я набралась сил и благодаря записям поняла, кто я, кто мы, кем мы когда-то были, я встретилась с человеком, который потерял огромный кусок своего повествования, поэтому больше всех нуждался в сценарии — Джейкобом.

Когда я в последний раз была дома, я спросила у него, кого он видит, так безразлично смотрясь в зеркало. Он ответил: «Я не знаю». Человеком, которого он больше не узнавал, оказался он сам, а не я. Неожиданно цель мемуара изменилась. Теперь он был нужен не только для того, чтобы рассказать про нашу жизнь, теперь моей главной аудиторией, самым важным читателем стал Джейкоб. Я писала мемуар, книгу, которая расскажет ему его собственную историю, которую однажды он прочитает.

Почему мы рассказываем себе истории? Чтобы перестать бояться темноты. Мы пишем, потому что хотим общаться, вдохновлять, размышлять о смысле жизни. Никогда ещё я не была так рада, что я не умею танцевать, петь или рисовать — зато я отточила свой дар в умение сформировать историю и преподнести её.

Эби Морган (Abi Morgan)

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ