О дружбе ( на мотив Шелли)

"И воздух - как роза, и мы - как виденья!" ( Гумилёв)

Сартр писал: ад - это другие. Но иногда эта фраза мучительно доносится до нас каким-то синим лоскутком звука, словно тлеющий обрывок письма: Ад - это друг.
Артюр Рембо писал: я - это другие. У Сартра, я - почему-то превратилось в ад.
Когда люди нас видят другими, и мы мучительно-призрачно и ложно живём в прохладном лимбе их представления о нас, неприкаянно качующего от одного человека, к другому, словно в разбитом зеркале: мы умрём, а эта ложность о нас, это тоталитарное желание других разглядеть в нас не то, что мы есть, чем мы можем быть, а то, чем мы не являемся или чем кажемся, или даже то, что смутно мерцает в страхе самого наблюдающего - будет жить после смерти и дальше, словно сам человек никогда и не жил.

Иногда это действительно ужасно, если учесть, что нечто в нас, пусть и по разному, желает жить другими людьми, сделав их частью нашего "я", а значит, и их спиритуалистической мыслью о нас.
Это похоже на довольно странное сумасшествие послесмертия, ещё толком не описанное в литературе, когда ты видишь своё тело, существование, со стороны, и не узнаёшь его, теряешь его, идя с мыслью того, кого ты любишь, в ком видишь то удивительное, что в нём сладостно сокрыто, в чём вы на миг слились.
В итоге, вы видите друг в друге то, чего нет, с одной лишь разницей: в том, кого любишь ты, это благородно мерцает, подобно пыльце звёзд на крыле грозового неба его будущих воплощений; а он видит в тебе то, чего не было и нет, точнее, что смутно присутствует в тебе в фантомных болях сострадательных впечатлений людской слабости, порока, которые ты переживал в других, как их крик и невозможность быть собой: это реликтовый свет твоих прошлых, сострадательных воплощений.
И насколько же мучительно, когда подобной мыслью на тебя смотрит твой друг: да-да, мы забываем, что смотреть на человека можно не только глазами, но и словом, сердцем, мыслью и даже обстоятельствами.

Обычно, в ссоре двух влюблённых косвенным и робким призраком участвует тело: это точка опоры, словно белая полоска света под дверью, иной раз может послужить бессознательной помощью к примирению: тело в ссоре - нежный призрак, способный пройти сквозь любую закрытую дверь и нежно объявиться в голове возлюбленного: ты просто входишь в человека, касаясь его руки, плеч или губ... да просто взглядом робко касаясь запястья любимого человека.
Но с другом так нельзя: телесное - отходит на второй план.
Тело - ласково вспыхивая, словно бы умирает; прохладной синевой проносится время меж вами, душа зарастает травой, птицы тихо кружатся в небе, словно лоскутки сожжённого письма.
Из того места, где было сердце - растёт каким-то тугим и сверкающим счастьем - есенинская берёзка; где была твоя ладонь, когда-то писавшая нежные слова другу - землеройка вырыла норку и свернулась пушистым комочком мрака возле неё.

Да, ссора друзей похожа на лимб отношений: они мучительно застряли между адом плотского, чувственного существования, и девственным раем чувствительных, почти родственных отношений.
Платон писал, что в истинном споре, собеседник должен как бы помочь другому человеку разродиться новой и примиряющей их мыслью.
А как по мне, дружба - это родовые муки какого-то смутного и нежнейшего чувства, похожего на третий пол: нет, для совершенной и крылатой дружбы, нужно совершенно иное тело: наше человеческое тело, скажем прямо, вовсе не приспособлено для дружбы.
Возможно даже больше, чем оно не приспособлено для любви.

Думается, что большинство несчастий в любви, большинство любовных мук и разногласий, происходят от невозможности человека надышаться дружбой, даже с другими людьми, вне зависимости от пола.
Вот если бы эта дружба была восполнена, в человеке что-то светло бы расправилось, раскрылилось, и он бы полноценно и каким-то сверкающим и свободным размахом души, полюбил.
Скажу нечто странное: в настоящей дружбе, даже между мужчиной и женщиной, есть оскоминка дистиллированного
гомосексуализма; та невесомая чистота тихо опадающих, убаюканных звёзд, на голубое донышко утра, которую далеко не часто чувствует и гомосексуалист, не в силах убрать вопрос пола из своего чувства.
Здесь есть что-то от солипсизма гомосексуального, от взаимоотношения тела и души, так часто в дружбе блаженно и пьяно меняющихся местами.
На сетчатке дышащего зрачком, сердца - странно перевёрнутые душа и тела, взявшись за руки, идут по небу...
Мало кто знает, но платонический любовник женщин, Перси Шелли, перевёл "Пир" Платона, посвящённый идеальной любви и вопросам гомосексуализма, написав к нему эссе, одно из первых в Европе, открыто размышляя в нём о проблеме гомосексуализма, что было в то время мягко говоря опасно ( в Англии до середины 19 века мальчиков вешали за сексуальную связь друг с другом).
Интересно, читал ли это эссе друг Шелли - Байрон? ( с днём рождения тебя, Джордж!)
Мэри Шелли, для которой -отчасти-, в июле 1918 Перси и перевёл "Пир", "дабы познакомить её с нравами и чувствами древних греков", опубликовала этот перевод Шелли лишь в 1836 г., с ужасными купюрами, чтобы не шокировать публику: слово "любовь" - Мэри заменила на "дружбу". Слово "мужчина" - на "человек" и т.д.
Любопытная деталь, в смысле Мэри - как феминистки. Напротив, сам Шелли, мягко говоря более ярый феминист чем Мэри, даже в Пире Платона проявил свой феминизм, страстно доказывая, что униженность и ущемлённость женщин в древней Греции, привела к любви мужчин друг к другу.
При этом, Шелли несколько впечатлительно отрицал почти кьеркегоровские "боль и ужас" анальных сношений в мужской любви, переступая через земное и телесное, видя в ней то 4 измерение, 5 время года, 6 чувство, которое в 20 веке, сестра Шелли по страстности музы - Марина Цветаева, увидела в Софии Парнок.

Само слово друг - как пьяная, нежная анаграмма - груди.
Мы всегда чуточку вскармливаем своего друга молоком своей нежности и грусти: мы незримо беременеем какой-то сладостной общностью тёплого единения, в котором два человека ласково и навсегда - слиты.
Просто мы почему-то не замечаем этого.
Я видел как два друга, две девушки, шли по парку, а рядом с ними, незримый и счастливый, летел их ребёнок - их нежность друг к другу.
Я видел двух парней, идущих вечером под пьяным созвездием фонарей, нежно спорящих о ссоре Сартра и Камю, а позади них, словно их милые и непослушные тени, шли, обнявшись, два маленьких ребёнка, словно два счастливых и пьяных карлика: это были счастливые дети их взаимоотношений.

А однажды я был свидетелем... точнее, я принимал роды у двух милых мне друзей, поссорившихся в кафе: люди смотрели на нас так, словно в кафе действительно начались роды; отошли воды - перевернулся бокал с водой.
Были крики и оступающееся, частое дыхание...
В какой-то момент, всё стихло в кафе.
Люди грустно и стыдливо отвернулись. Отвернулись листва и ветер.
На моих руках, весь в крови ( разлилось моё красное вино), замер навсегда, пронзительно-лёгкий, мёртвый ребёнок их дружбы...

Сейчас это забавно вспоминать, но однажды, подобная метафизика дружбы моих мыслей, привела меня к пикантному и логичному шагу: у недавно родившей дочку, подруги, я попросил ради любопытства попробовать её молока: молоко друга... для меня тогда это звучало просто волшебно! Оно было так близко к её сердцу...
Я сидел у неё на кухне, и словно на благородное белое вино, смотрел на фужер с молоком, улавливая в этом странном напитке знакомые нотки топлёного молока ( это было так называемое "позднее" молоко, которое ребёнок получает в конце кормёжки: подруга сказала, зардевшись лёгким загаром стыда, что оно - вкуснее)
Никогда не забуду эту её талую прищуринку женской улыбки, смотрящей на то, как я её пью..
Быть может, она чисто по-женски в этот миг представила такую забавную ситуацию: я возвращаюсь поздно домой к своей девушке.
Она спрашивает, подняв глаза от книги в постели: где был?
- у подруги..
- что делал?
- пил
- что пил? ( почти без интереса оглядывая мой трезвый вид)
- молоко ( лёгкая, чуть зардевшаяся, но честная улыбка)
На этом вопросы заканчивались. А зря...
Она тогда пошутила, что я с этим бокалом "белого" похож на странного сомелье...а знаете, во вкусе женщины действительно было что-то от её духовных качеств, её терпкой грусти ( её парень бросил её узнав о беременности: не захотела сделать аборт), и тихого счастья.
Я тогда грустно подумал: было бы славно в каком-нибудь странном и лёгком мире, запросто попробовать друга, любимую на вкус, попробовать их самую мысль, тайную грусть и надежду, ибо люди иногда трагически не понимают друг друга, словно некий злой гном намеренно сорвал с чувств этикетки слов и понятий, поменяв их местами.
И вот тогда, достоверно, губами, всей кровью, где-то над животом, совсем рядом с сердцем, ощутив чувство друга, мы не так часто бы ошибались и ссорились.
Ведь не понять близкого человека, быть не понятым им, иной раз так же экзистенциально невыносимо, как ощутить себя вне мира, вне его существования, словно ты умер, словно его, друга и мира - нет, как нет и истины, бога и справедливости.
Наше прикосновение похоже тогда на устное касание в тёмной немоте космоса, когда ты кричишь, а тебя не слышат.
Натянутый трос жизни рвётся, тебя относит к безразличным звёздам, ты касаешься в последний раз рукой руки своего милого друга, а он не замечает, что трос пуповины - оторван.
Знаете, иногда и после ссоры с другом можно покончить с собой, т.к. здесь полыхают такие проклятые вопросы и жизни и человеке, какие сам человек не всегда задаёт ни себе, ни миру: друг - это не другие, это "я", но им я быть не могу, почему-то.

Примерно в то время подруга посоветовала мне прочитать "Милый друг" Мопассана ( она читала его беременной. Вообще, женские литературные пристрастия во время беременности, столь же причудливы порой, как и вкусовые желания, но здесь женщина впервые словно бы пробует свою душу на вкус: подруга читала тогда "Чудо о розе" Жана Жене, "Кулинарные предпочтения Амазонок" Эмилии Гранж, Эссе Мопассана "Мужчина-проститутка", "Метафизика половой жизни ехидн, или радости страсти" Элен Вивиани, и анонимную поэму 19 века "Дон Леон", о гомосексуальных похождениях Байрона, Фредерик Браун - "Звёздная мышь")

Есть книги, как лица друзей: закроешь глаза, и вспыхивает что-то родное навстречу, порою даже не самое важное: улыбка в парке, её ладонь в твоей руке под дождём..
В книге Мопассана, если закрыть глаза, вспыхивает нежный образ: любовница, лёжа на груди своего друга, что-то шептала в его сердце, и накручивала ему на пуговичку свой тёмный волосок, который потом увидела другая женщина.
Набоков писал, что почерк - это тень голоса.
Хорошее сравнение, чуточку спиритуалистическое...
Для меня же, тёмные слова в письме моего милого друга, похожи на её дыхание и завитки волосков.
Да, до иных её тихих слов я робко дотрагиваюсь, словно бы нежно наматываю на палец шёлковый волосок её дыхания.
На моём пальце - карее колечко её дыхания и слова.
Есть высшее венчание дружбы, и есть расставание, похожее на смерть.
Ты словно мёртв, и твоя любимая делает тебе искусственное дыхание рот в рот, делает непрямой массаж сердца... и обнаруживает, колечко дыхания друга, его письмо.

Тело, проступило крестом в темноте комнаты, и словно бы опускается в глубину ночи.
Рука на сердце - вспышка рук, цветение рук...
Губы в губы... ниточка дыхания - порвалась. Вспышки звуков и слов... нитевидная проволочка строки оживает колючими шипами жизни: сердце - розой цветёт в полумраке...
У Мопассана есть дивные слова в романе, что-то о счастии первого рукопожатия, когда одна рука, спрашивает: "вы меня любите?", и другая рука, трепетно отвечает: "да, я люблю вас!"
Вы понимаете поэзию этих слов? Это же целая поэма! Многие образы в романе: люди, пейзажи прекрасные - забудутся, погаснут, а этот вечный образ, этот нежный заговор рук, вспыхнет лирическим бунтом дружбы и любви, вспыхнет в лицах, как если бы и у рук в любви - есть милые лица; наши руки в любви - маленькие и униженные люди, о которых так и не написал Достоевский...
Этот невинный и трепетный заговор рук - нежное подполье² любви, подполье касаний: оступающийся шёпот рук в темноте.

Я погружался на самое дно ночи.
Пузырьки первых звёзд блаженно и легко всплывали к земле...
Вокруг меня, ласковыми рыбками, мелькали милые ладони моего друга: пальцы - широкий веер плавника; голубой зрачок пульса на запястье - милые глаза...
Да, я вспоминал, как она меня учила плавать, как буквально носила меня на руках, среди мягкого отражения солнечной хвои: море блестело колкими, зимними иголочками солнца: память, против шерсти лизала сердце, вспоминая тот январский лес и её..
Я себя ощущал в тёплой невесомости чрева почти буддическим зародышем, смутно и равноправно припоминающего свои прошлые и будущие воплощения, касаясь пальцами тугих и лиловатых, матовых звуков что-то ласково шепчущего мира...
Потом, я оторвался от земли и повис над бездной: меня связывали с землёй и жизнью только ладони и прозрачные, тёплые прикосновения груди моего друга.

Потом она улыбнулась и сказала: плыви теперь сам, без меня... это было сказано так печально, словно бы она умерла и сказала мне: живи теперь без меня.
Я наглотался синевы и друг вернул меня к жизни.
На берегу уже я нежно улыбался и нёс её на руках: я выносил её из воды, из спелой, розовой пены вечернего прибоя, словно новую Афродиту: мои ладони были раковинами, в которых сверкал алый жемчуг её обнажённого сердца: я чувствовал её сердце везде: руки понимали его улыбчивый шёпот без слов: оно сладостно и светло говорило из её запястий, тёплых бёдер, улыбнувшихся глаз...

Нет, в этом воспоминании была какая-то ложь: был январь и снежные оскалы гор.
На одном из крутых, звёздно осыпающихся уступов, мы с ней стояли вечером напротив друг друга и жарко спорили о чём-то.
Спор был похож на дуэль в "Герое нашего времени" Лермонтова: ранение одного или двоих - грозило неминуемой гибелью, срыванием в бездну, над которой ходили наши сердца и слова.
Неужели я её выносил из воды, мёртвую? Неужели она - сорвалась?
Моё сердце текло по рукам, животу и бёдрам, заполняло весь осиротевший мир: мир оглох от языческого биения моего сердца.

Я погружался на дно ночи... Прозрачное и прохладное дно - свет утра.
Складки ряби простыни. На дне лежит всякий хлам с верхнего, странного мира: разбитый бокал вина и часы остановившиеся: задремавшая камбала вечности...
Выйти бы на берег однажды, к жизни и другу.
Сердце - мой бледный след на песке.
Одиночество - след души на звёздном песке: трагическую вдавленность заполняет бессмысленная синева, синяя боль прибоя: это пустота жизни без неё, без моего милого друга...

Послесловие...

Сильнейший с художественной точки зрения, совершенно фантастический образ вспыхнул в сердце: мёртвую Афродиту мужчина выносит на руках из пены прибоя...
Так кто кого ранил тогда? Кто сорвался со скалы? Или ранены оба? Или один, а второй - просто бросился за тем, кого любил и кто сорвался?
Если тела и души смертны, а высшие чувства - бессмертны, то чуточку умереть для того, чтобы понять любимого человека - такая малость..
Упасть телом назад, зная, что тебя подхватят - так славно в любви..
А упасть зажмурившимся сердцем назад, в любимого ли, в друга ли - порой мучительно сладко, особенно если ты не умеешь летать и ты летишь в другом человеке, долго летишь, не чувствуя Земли и неба.
Думаешь: ну вот, сейчас подхватит!
И вдруг, чувствуешь, как она тихо и грустно обнимает тебя со спины: ты и она, летите вместе сквозь звёзды и осенний ворох страниц любимых книг.. звёздная метель обжигает, вихрями крыльев цветёт за плечами... не разжимать бы руки и чувствовать её тепло в своей ладони, и тогда, всё можно выдержать.
Быть может, любовь - это просто ощущать человека в своей руке, всего человека, понимаете? До мурашек на сердце, когда уже не ясно, где ты, где любимый, а где - мир.
Тогда и ответственность за мир - тихие лучи этой любви; тогда и мурашки первых звёзд на плече вечера, и она касается вечера своей рукой, а сладко вздрагиваешь - ты: она знает этот вечер наизусть..

Что значит наизусть? Это как с любимой книгой: ты ощущаешь её пальцами, грудью и даже губами, целуя любимые строчки; она входит в тебя почти внутривенно, словно укол первой звезды, нежно вводящей в вену тёплую ночь; она с тобой и в горе и в радости: открывай с любой страницы, и падай в незакатную осень страниц!
И всё же, в ней - ещё неизведанные бездны и сладкие споры.
Любить - это мучительно и радостно понять, что тебе мало твоего тела, чтобы любить дальше; что ты можешь легко чуточку умереть и войти в другого человека, так совершенно и тепло, как не бывает в сексе, так равноправно, что если бы этот человек вдруг умер, ты бы продолжил его печаль и чувства на полуслове, и никто бы не понял, что человек - умер, не понял до тех пор, пока не умер бы ты - ибо наизусть и до мурашек на сердце!
Любить наизусть - увидеть любимого в проявлениях и ласковых вспышках мира: в людях, цветах, луне и море; желание прочитать любимого - звёздами, музыкой Дебюсси, январским снежком, сорвавшимся с крыши и целующим нежно лицо: погаснет звезда, кто-то порежет музыку острым и глумливым словом - значит, и любимой больно, тебе - больно.

Помнить: одни и те же слова для мужчины и женщины в ссоре - безумно разно понимаются.
Возьмите 1000 человек. и вы увидите 1000 новых определений любви, ревности, счастья.
А в телескопическом, интимном приближении чувств и слов в ссоре - разнится сама география слов, их вид, их корни неба: замечали, что в ссоре, нам порой легче понять тайну цветка, Карамазовых и даже звезды, чем близкого человека?
Порою в ссоре, словно нет людей... Так, грустно перемигиваются звёзды какой-то бессмысленной азбукой Морзе...
Нужно изобрести какой-то новый язык, что в муках рождается в искусстве и в дружбе: настоящая дружба сквозится всеми стигматами трагедий мира: войн, насилий, одиночеств мировых: отказаться от дружбы, порой также мучительно, как отказаться от жизни из-за болезненных противоречий мира.

Знать: в момент ссоры, нечто нежное в нас, прозрачно и тихо подходит к любимому, грустно его обнимая и смотрит на осиротевшее тело, бытие того, кто странно и вспыльчиво себя ведёт, кричит, протягивая окровавленное слово на своих руках в пелёнках белых страниц...

Ещё одна вспышка в сердце: мой нежный друг однажды мне сказал: я не понимаю, почему люди так хотят слиться во что-то одно. При этом же теряется свобода, это как... смешать воду и сахар: будет просто сладковатая вода. Ну разве я не права?
Смешная такая, милая.. я взял её тёплую руку в свою, и нежно сжал: смотри, сказал я, вот наши руки слились в одно целое, и мы не потеряли свободы, но даже расширили и пробудили новую: справиться бы с ней...
Вся мука человека в этом желании единства с человечеством, "другими" и красотой мира.
Вся его злоба, войны, безумие, все эти споры человечества с красотой и собой - из за этого.
Беда лишь в том, что человек не знает, чем слиться, не знает себя, своих границ.
У влюблённых - есть ребёнок, в ком ласково сливаются мужчина и женщина.
А у друзей - есть вот эти тёплые слияния рук и слов.
А дальше, в сердце, бездонном, есть ещё много чего, что может слиться: тут судьба и тайна мира: если друзья не найдут эту нежную связь, не сблизятся вполне, преодолев непонимание и тьму, то человечество - обречено!
Потому ссора с другом - для меня так экзистенциально страшна и апокалиптична. Ты понимаешь?

А потом я показал ей ночное море, как звёзды танцевали каким-то шёпотом света на волнах, похожих на крылатый рой сиреневых мотыльков.
Звёзды нежно смешивались с волнами, обнимаясь и вспыхивая совершенно новым качеством света, сиреневой мелодией Моне и Дебюсси, свет al dente, прозрачно дробился на какую-то радугу звёзд, умирал и тут же воскресал розовыми лепестками дыхания света и маленьких, как дети, волн.
Пены и звёзды касались наших ног на песке; наши плечи, счастливые лица и руки - тоже, счастливые, - целовали талой, солёной прохладой, незримые мотыльки ( почему-то плакал ветер).
Ну что, сказал я ей, похоже на сахар и воду?
- Сейчас, нет - ответила она, сладко улыбнувшись и тепло сжав мою бледную ладонь.

В одной палате...