Статья: Торжество Жизни.

В 1817 г. Шелли и Китс договорилсь на спор написать по большой поэме.
Китс написал - "Эндимион". Шелли - "Лаон и Цитна", чьё окончание пророчески и мрачно совпадает с окончанием "Адонаиса", написанного на смерть Китса, - вызванной критикой его "Эндимиона" - , в форме древнего плача по умершим богам и героям: в этот фактически вымерший жанр Шелли вдохнул новую жизнь, придав ему вселенские масштабы.

В городе Пафос ( Кипр) и Лесбосе, был культ Адониса, и женщины справляли празднества, оплакивая это прекрасное, мужское воплощение красоты, в котором тайно пульсировали древнейшие, матриархальные тени женского божества, что в купе с андрогинной поэтикой и ликом души Перси Шелли, делает поэму особенно любопытной.
Кроме того, Шелли, фактически, в конце поэмы напророчил свою гибель и оплакал свой гений.
Во вступлении к поэме, Шелли пишет, вспоминая могилу Китса, на Римском кладбище, окружённую его любимыми фиалками и маргаритками: "Можно было бы полюбить смерть при мысли, что будешь похоронен в таком очаровательном месте".Через год и это пророчество свершится.
Китс желал, чтобы на его могиле написали: "Здесь тот, чьё имя - надпись на воде".
Шелли из этих слов создал ещё один свой шедевр в стихе "На смерть Китса", не подозревая, что неразборчивый синий почерк судьбы и неба на воде, уже смутно мерцает трагедией его гибели.

Шелли не видел могилы Китса, и эти слова были сказаны на могиле его сына Уильяма, похороненного недалеко от Китса. Для Мэри, гибель Уильяма - тоже стала тяжелейшей трагедией, косвенно сподвигшей её на написание Франкенштейна.
В 42 стихе Адонаиса ( и в конце 49), Шелли фактически обыгрывает грустный, пантеистический стих на смерть "Уильяма"

О, где ты, нежное дитя?
Хочу я тешиться мечтою,
Что травы и цветы, блестя,
Среди могил живут - тобою,
Своей листвою шелестя,
Горят твоею красотою...

Вернёмся к культу Адониса и Сафо ( среди друзей Мэри, кстати, были странные, сапфические женщины, любившие творчество Шелли и по своему оплакивающие его гибель)
Плач прекрасной Сапфо по Адонису - это плач и по Перси Шелли, с его феминистическими устремлениями и небесной любовью к женщине, на которую способны так мало мужчин.

Что, Киприда, творить

Нам повелишь?

Никнет Адо́нис,

Нежный Адо́нис!

«Бейте в перси, взрыдав,

Девы, по нём!

Рвите хитоны!

Умер Адо́нис!»..

Плащаницей льняной

Ты повила

Тело, богиня!..

О, мой Адо́нис!

Это единый плач Сапфо, всех женщин, поэтов, влюблённых, не только по Адонису, Китсу и Шелли, но и по всем замученным поэтам и лирическим мятежникам духа: Прометей, Христос, Заратустра, Жанна Д’Арк ...
Адонис - это единый творческий дух, спираль луча, в разные времена и в разных формах цветущий в вечность.
В древности, особенно на Лесбосе, празднества Адониса устраивались в начале весны или середине лета: цветы, розы, сажали в горшочки ( садики Адониса), которые потом бросали в море ( символичная гибель Шелли, к слову)

Сейчас это кажется многим странным, и почти непонятным, но Шелли первый понял, изменив даже глумливое мнение Байрона о Китсе, что Китса убила критика его поэмы Эндимион: оторвался в лёгких сосуд, спровоцировав туберкулёз.
Сам Байрон, эту мысль Шелли о Китсе развил в стихе "Так кто же убил Джона Китса" и в 60-м стихе 11 песни "Дон Жуана".
Что интересно, Байрон в своём творчестве никак не откликнулся на гибель Шелли, испытывая некий священный трепет к его гению, не совсем понимая из-за гордыни его природу.
Но 3 песнь его "Чайльд Гарольда", самая лиричная, отмечена влиянием Шелли и их разговорами по ночам у Женевского озера ( каждый разберёт где в этой песне неземной голос Шелли, а где - приземлённый, Байрона).
Будем считать её гимном интеллектуальной красоте души и поэзии Шелли: её первая строка, к слову, также отмечена пророчеством о гибели Шелли.

Китс посвятил поэму гениальному юноше - Томасу Чаттертону, покончившему жизнь самоубийством из за критики и глумления над его стихами.
В поэме Шелли, Чаттертон, как и многие замученные толпой поэты, примыкают к Адонаису, в его восшествии по солнечным ступенькам воздуха, к звёздам.
И сейчас многие искренне подумали бы, увидев поэта, идущего в магазинчик, узнать, сколько продано его книг, что это - простое тщеславие, или же снисходительно качали бы головой, видя, как он мучается от "критики": мол, себялюбив...
Есть большая разница между пошлейшим выставлением своей жизни в инстаграмме какого-нибудь пустого человека, и обнажением сердца и жизни Бодлера, Толстого, Руссо и Рембо в своих дневниках, их жаждой знать, что думают об их творчестве, кто их читает: нечто вечное, светит сквозь века, стихии и искусства, сквозь их сердца, и им жизненно важно знать, продолжилось ли это дальше: это не тщеславие, о себе они даже и не думают в этот миг.
Тут человек, живя другими, больше чем собой, протягивает человечеству нечто прекрасное и вечное, выстраданное в муках, дабы оно нашло в них опору, хотя бы на миг, ступеньку мига или чувства: поэт всегда чуточку умирает в творчестве и выходит за границы тела, личного существования, и вот его обнажённое существование - ранят презрением или равнодушием глумливая и сытая толпа, не ведая, что ранит она самое себя - вечное в себе же..
От этого действительно можно умереть.
Эта сытая толпа, с заплывшим жиром сердцем - образ мерзкого вепря, ранившего чуть выше бедра - Адониса: почти что рана Христа от копья, истекающего кровью с распятой высоты перед глухой к красоте и боли толпой.

Давайте мельком коснёмся происхождения Адониса.
По сути, это символ союза солнца и запаха цветов: аромат солнца, сказал бы Шелли.
Адонис - сын Мирры и её отца Кинира ( потомка Аполлона), к которому внушила почти библейскую запретную страсть Афродита: Мирра не желала её почитать.
Отец не знал, что это была его дочь, и разгневался на неё, и боги спасли несчастную, обратив её в миртовое дерево, которое рассёк в гневе отец, и из рассечённой, кровоточащей плоти древа - распятое древо, - родился Адонис.
Афродита, решив спрятать ребёнка от гнева отца, передала его в подземное царство Персефоне.
Эта странная и печальная богиня, фактически словно в фильме "Чрево" с очаровательной Евой Грин, с колыбели взрастила себе любовника, полюбив его до смерти: Христос лишь после смерти сошёл в ад; Адонис - сразу после рождения.
( Адонис на много веков предвосхитил многие мотивы жизни Христа, даже в мелочах: из слёз Марии появились лилии, а из слёз Афродиты - анемоны, так похожие на лилии: Шелли обыграет эту тему очень деликатно и тонко)

Персефону, эту одинокую богиню "гомеровского" возраста, можно понять - не захотела отдать возлюбленного Афродите.
Зевс рассудил: чтобы Адонис проводил часть года под землёй - осеннее увядание и смерть природы, - а часть: с Афродитой под солнцем: весна любви, цветение и страсть самой материи.
В поэзии Шелли вообще ярко мерцает это Адоническое начало: трепетное переплетение жизни и смерти, осени и весны, желание заглянуть за ночь смерти, осень жизни, где мир сквозится талой, обнажённой синевой, и тут же, сразу, словно бы вынув из тёмной воды - сердце, Шелли описывает воскресение природы и Дантово торжество любви: на пуантах белых лепестков приподнимается к солнцу, сама жизнь: смерти нет, есть Мать-земля, прижавшая к своей груди, в пелёнках снега, своё уснувшее дитя.

Особенно это удивительное, адонистическое таинство сказалось в любви Шелли к Мэри: Мэри часто любила ходить на могилу матери, умершей при её родах, разговаривая с ней и поверяя свои заветные мечты и страдания; и вот, гуляя как обычно по кладбищу, среди смерти и милых воронов, Перси и Мэри впервые объяснились друг другу в любви и поцеловались на могиле матери Мэри, которая их словно бы благословила: смерти нет - где был тёмный паралич смерти, ожили и расцвели два алых бутона сердца ( дивная, персефоническая влюблённость Шелли в феминистическое творчество материи Мэри).

Любопытна ещё одна перекличка между Шелли и Адонисом.
Китс, в своей поэме, слил образы Адониса и Эндимиона, в которого была влюблена луна, приходя к нему с прозрачными ласками во время сна ( абсолютно женское мифотворчество: боязнь потерять любимого, и желание владеть им целиком, в смертном, роскошном покое обнажённого сна под луной)
Подлинную любовь нельзя встретить на земле, она - лишь смутный отблеск нечто высшего, встречающегося во снах искусства, мерцающее на алых лепестках губ влюблённых, бледной росой ноготков и касаний...
Адонис - пастух ( Есенин сказал бы: пасти дух), охотится нежно на саму природу, на то, что в ней сокрыто, пусть и за завесой смерти.
Зная любовь Шелли ко всему милому зверью, можно подумать, что это была самая нежная охота в мире: охотник медленно раздвигает ветви, и вдруг - вспышка сердца в груди: прекрасная Лань, заяц ли, лебедь ли, - все живы и счастливы. Эта охота словно в раю, запечатлевшая животных фотографически и навек, в стихе.
Мы в жизни называем любимую - Лань моя нежная, зайка, лебёдушка.. не подозревая, что это смутное томление души обнять в любимой всю милую природу.
Мы чувствуем в природе, милых зверях, цветах - красоту своей любимой, а в милой - красоту природы.
Но почему они - мучительно разделены?

Франческо Солимена - Эндимион и Диана

Во второй песне "Эндимиона", богиня моря Афродита, безумно влюблённая в Адониса, сошла с ума от горя после его гибели ( прекрасный образ: сошедшая с ума любовь).
По мифу, любовник Афродиты - Арес, приревновал её к Адонису.
Но любопытнее всего версия ( сразу напрашивающаяся), что это дело рук Персефоны, возжелавшей ласкать своего любимого, хоть мёртвым, но чтобы он был лишь с нею, всегда ( мотив Эдгара По).
По другой версии, Диана ( Артемида), богиня охоты, приревновала, или же отомстила за убитую Лань ( что более вероятно, учитывая поэму Шелли, но об этом чуть позже.
Просто добавлю, что Шелли, в традициях Серебряного века переосмысливает миф, сливая образ Эндимиона, Адониса и Актеона.
Адонис-Актеон подсмотрел лунные и эротические сны Дианы, став их сладостной частью; в итоге, Диана убивает свою любовь, в образе Лани, в которого она превратила Актеона ( лунатический аватар спящего Эндимиона), натравив на него его же собак.
Мы видим воскресение Актеона, в образе Адониса, узревшего обнажённую Диану, её сон - словно обратную, таинственную сторону луны, сияющую и любящую в ночи смерти.
Таким образом, Шелли экзистенциально переосмысливает миф об Адонисе: фактически, это подобие метафизического самоубийства в духе Кириллова ( Шелли часто думал о самоубийстве) из романа Достоевского.
Адонису мало своего тела для любви к Персефоне, Афродите и Диане ( смутная, мучительная мысль Шелли, рвущейся любить Мэри - телом и сердцем, а Джейн Уильямс и Клер Клермонт - светло и невинно, душою и духом, лаской мысли и чувств).
Он хочет любить всех, но уже не телесно, а обняв душой, став божеством природы, умерев в ней как бог и как личность, но воскреснув в природе всем просиявшим размахом цветов, весной самой жизни.

К слову, образ ревности бога войны Ареса к Афродите, имел место и в расследовании смерти Шелли.
Он плыл на яхте с Уильямсом, отставным офицером, с женой которого, Джейн, у него были страстные платонические отношения.
С другой стороны, у Шелли в последние годы жизни, и правда болел бок - стигматы Адониса.
Более того, на выброшенной на берег лодке, была обнаружена в боку - рана: кто-то её протаранил в море.
Ходили слухи даже о пиратах или политическом убийстве.
В поэме Китса, несчастная Афродита, томимая невзаимной любовью, совершает подвиг сердца: молит богов, чтобы "смерть они превратили в долгую сонливость". Пусть будет с другой, лишь бы жил...
Так, судьба Адониса вновь повторилась в жизни Шелли: Персефона получила прах Шелли.
Богиня моря, Афродита, в свои объятия забрала тело Шелли, а Мэри - получила сердце любимого, которое нежно завернула в рукопись Адониса в конце жизни: Мэри испытывала трудности с речью, и сердце Шелли, испещрённое строчками Адониса, говорило за них обоих - о вечной любви.

В некотором смысле, Адонаис Шелли - это лирический микрокосм "Божественной комедии" Данте, в которой душа, по цветущим кругам-спиралям орбит, проходит Ад, чистилище жизни и поднимается к звёздам, влекомая вечной Беатриче - красотой и любовью.
Шелли привносит в поэму тональность небесной любви, разделяя Афродиту Пандемос, символизирующую плотскую страсть, и Афродиту Уранию.
Поэт делает Уранию - матерью Адонаиса, что в купе с христианскими мотивами мифа об Адонисе, делает Афродиту, на коленях которой умирает пронзённый Адонис - Пьетой и Богоматерью цветов.
Заметьте также, что данной интерпретации Шелли словно бы искупает инцестуальный грех рождения Адониса, небесно отзеркаливая тему отца и дочери, матери и сына.

Шелли переосмысливает христианские мотивы, делая саму природу - матерью погибшего "Христа" - жизни.
Более того, Шелли усиливает этот мотив, упоминая о битве Адонаиса не с вепрем, а с драконом, что отсылает нас к книге "Апокалипсиса" ( написанную, кстати, на Патмосе, греческом острове, служившем ранее обителью и культом Афродиты), где "мать, облечённая в солнце, имела во чреве ребёнка и кричала от болей и мук рождения"( Достоевский, к слову, видел в этом образе Россию), и перед нею явился дракон, желая пожрать ребёнка, но рождённый ребёнок был восхищен на небо".

Что любопытно, атеист Шелли, словно на клавишах, играя на великих и вечных образах Христианства, придаёт, точнее, возвращает им пантеистические и вдохновенные черты самой жизни.
Для Шелли нет личного бога, а есть красота и любовь: Шелли возвращает этим великим и поруганным словам то, что когда-то у них забрали, присвоив небесам и богам.
Так, в конце поэмы появляется тень Диониса среди тления мира и звёзд - осени мира, но сердце опьяняется не для радости, а для скорби, поминовения... но будет время, когда спелые гроздья планет - будут опьянять сердце весною цветения мира, материи.

(Карло Мария Мариани - Дионис. Очень редкий образ Диониса со змеёй вместо привычного плюща. Отсылка к хтоническому миру Персефоны, по одной из версий мифа он был её сыном. Прозвище Шелли, к слову, было - змей.)
Напомню, что по легенде, Дионис был любовником Адониса, но за этим привычным гомосексуальным мотивом для древней Греции, сокрыто нечто более глубокое: Дионис, был рождён из бедра Зевса; Адонис - убит вепрем в бедро ( любовница Зевса - Семела, по наущению приревновавшей Геры, пожелала увидеть Зевса во всей его славе. Зевс явился к ней в сиянии молний и огня. Семела, буквально опалённая этой любовью, умирая, родила недоношенного Диониса, которого Зевс спрятал себе в бедро ( фантазии греческих мужчин о равноправии полов, полноценной любви и мужской беременности: стирании границ между мужчиной и женщиной и рождении 3 пола), а позже отдал нимфам на воспитание.
Эту тему Шелли также гениально переосмыслит, искупив грех инцеста: фактически, он сделает Адониса сыном Феникса, рождающегося из огня ( опять же, поразительное сближение с судьбой Шелли, с молниями на море, его сожжением и рождением сердца: Мэри фактически выносила безвестное творчество Шелли, была им беременна, подарив его миру).

Дионис, подобно Христу, превращал воду в вино и был распят-растерзан, и потом воскрес, как Адонис, и как Христос, в преображённом, просиявшем теле ( вспоминается нежно растерзанное сердце Шелли, словно тело Орфея, растерзанное нимфами; к слову, именно Орфики первыми догадались о мистическом единстве образа Диониса и Адониса; что касается Орфея - то это образ и самого Шелли: он спускается в ад за возлюбленной своей Эвридикой - душой самого мира, и под его вдохновенной песнью, в поэме оживают и поют часы, время, камни, цветы и даже звёзды, улыбаются с высоты ( абсолютно индийская космогония одухотворения не то что стихий природы, но и самого пространства и времени, кровоточащих стигматами утраты Адониса)

Стоит ещё сказать пару слов об Афродите.
Шелли в некоторой степени опирался на две поэмы: поэму Мильтона "Люсидас" - плач о погибшем юном поэте Эдварде Кинге, которому, как и Китсу, было 25 лет; кстати, здесь сокрыто очередное мрачное пророчество: Эдвард утонул как и Шелли, в бурю; Уильямса, с которым утонул Шелли, также звали - Эдвард), и на поэме древнегреческого поэта Биона - "Плач об Адонисе".
В этой поэме Афродита сходит с ума от горя, подобно Офелии: неубранная, необутая, распустив свои косы, она бредёт во тьме леса, рыдая; её волосы рвёт терновник; её обнажённая грудь - в крови Адониса, которую она в муке сжимает окровавленной ладонью...

(Роберт Аннинг Белл - иллюстрация к "Адонаису" Шелли)

Что интересно, у Биона, со смертью Адониса - гибнет и красота Афродиты: сильнейший образ любви, обезображенной горем, с сединой и морщинками...
Умер Адонис, и вся природа плачет, сама любовь - умирает в мире, красота, что должна была спасти мир.

У Шелли это описано ещё гениальней: посреди торжества и света весны - тление звёзд, осени.
Словно бы весна упала на колени, опустив лицо; листва падает на удивлённые и скорбные глаза цветов...
Самый мир без любви - обращается в чистилище, и почти Андрее-Платоновскую осень мира, где люди - среди тления и смрада пошлости, ничтожества и безобразного, более мертвы, нежели умершие, причастные высшей красоте и любви.
Шелли создаёт вечный образ в духе Эдгара По: уже не мужчина скорбит о своей умершей возлюбленной, робко касаясь дрожащими пальцами холодного, бледного, но всё ещё прекрасного тела женщины, не соглашаясь уступить её смерти и мраку, прозревая сквозь сумрак жизни тайную пульсацию нечто нового, вечного... но уже сама женщина, природа, склоняется над погибшим возлюбленным.

Более того, Шелли дивно обыгрывает здесь тему Франкенштейна, романа своей милой Мэри: Афродита плачет и желает воскресить погибшего Адониса, но его уже не вернуть: тьма и ночь забрали своё, и гений Шелли описывает двуликость смерти: с одной стороны, смерть, Персефона, рада своему милому Адонису, она слушает в ночи земли его песни и не выпустит ни за что его из своих объятий; с другой стороны, смерть стыдится себя, горя матери - Афродиты, и робко обнимает несчастную, желая её утешить: смерть, обнявшая любовь - великий образ; до этого момента никто в искусстве не обращался так к теме смерти: Шелли сострадает смерти, словно живому существу, которое обречено в этом безумном мире - жить навстречу людям.
Смерть не виновата, что она такая, она сама переживает свою отверженность, демоничность, уродство..

Рубенс - смерть Адониса

Шелли описывает воскресение из мёртвых - как таинство и свет Рождества самого мира: заря мира, как утро сотворения, где "сияние во мгле планет, нежнее, и даже мельчайший из живых, в восторг любви одет".
Удивительная, почти державинская амплитуда красоты от священного микрокосма былинки и муравья, до планет - и всё в одной строке, как у Державина в его стихе "Бог": "я червь, я бог!".
В поэме тема Рождества-Воскресения, весны, мистически вспыхивает несколько раз, словно кардиограмма сердца и строк под дефибриллятором.
В итоге, Шелли переосмысляет новозаветный мотив, когда Мария Магдалина увидела в саду воскресшего Христа, приняв его за садовника ( скрытый мотив Адониса, к слову, который раскопал Шелли), - безумная от горя Афродита не узнаёт воскресшего Адониса.
Здесь поразителен скрытый водяной знак Эроса, спускающегося с небес на землю - чистая любовь, Урания, Мария; и Эроса восходящего от земли из пены цветов к небесам: Афродита - Мария Магдалина.

Интересен и антирелигиозный момент в поэме: "Рабы, святоши, не дали венца тому, чья мысль огнём была одета".
Мысль - одетая огнём - это уже нечто из Индуизма ( не случайно Шелли так любим мудрецами Индии. Да Шелли в конце жизни и увлекался Индией: Джейн выросла в Индии и знала язык, пела на нём Шелли, погружая его в несколько странное состояние).
Тут словно бы аура и изгиб самой красоты над ликом высшей мысли, малейшим атомом жизни: всё свято в жизни, что живёт и мыслит, что рвётся к красоте!
Образ цветка, в сияющем нимбе лепестков, как кроткого святого жизни, поистине великий образ, Андрее-Платоновский образ! Ни одна религия до сих пор не обращала взор сострадания на страдания цветов и животных: Шелли исправляет и эту ошибку, делая сами цветы - святыми.
В 6 стихе Шелли пишет:

"Он был цветком, что вскормлен был росой,
Влюблённой девой, нежно-молодой..."

Здесь Шелли намекает на поэму Китса "Изабелла".
В поэме, на один из сюжетов Декамерона, муж убивает возлюбленного прекрасной девушки, отрезая ему голову, и она тайно прячет её в горшок с цветком, любовно и нежно, роняя росу слёз, ухаживая за ним, целуя цветки...
Таким образом Шелли тонко обыгрывает "Садики Адониса", цветы в горшках у жриц Адониса.

Шелли словно бы подсматривает лунные сны жизни и смерти, видя во тьме смерти её обнажённую тайну, цветение души в чернозёме смерти и ночи.
В 31 стихе, Шелли вводит в поэму себя, видя себя со стороны, в каком-то спиритизме вдохновения и лунатизма вызывая свою тень из глубин существования: он называет себя "Тень меж теней".
Тенью, нежным призраком меж людей он и был: один из величайших лириков мира, всю жизнь страдал от непонимания его творчества, да он и сам сомневался в своём гении, делая кораблики из рукописей со стихами, красотой, не нужной миру и сытой толпе, и пускал их по реке.
Шелли описывает себя как Актеона, который "грёзою бессонной" подсмотрел красоту обнажённой природы, за что "те мысли, чьим огнём он был томим, за жертвою гнались и за отцом своим".
Совершенно поразительный, Набоковский образ: душа Шелли подсматривает за обнажённой природой, и сам Шелли, соглядатайствует за своей душой...
Сам Набоков, ценивший Шелли, упомянул "Адонаис" в своих комментариях к "Евгению Онегину", сравнив одно место из 32 главы о смерти, как "опустевшем доме, заколоченном, в котором всё темно и пусто", и образ Шелли: "душа ангельская, лишь земной гость в невинной груди."
Набоков ошибся, превратно поняв образ Шелли, несколько принизив его перед образом Пушкина: образ тела у Шелли - это опустевший, заросший природою храм, в разбитое окно которого влетела ласточка ли, жаворонок ли, мотылёк ли... заметавшись по голубому потолку: абсолютно Набоковский образ.

В конце поэмы, Шелли в каком-то экстазе вдохновения предсказывает своё сожжение, говоря о пирамидальном пламени могилы Цестия, в тени которой - тень огня!, - прах Шелли и упокоится; к слову, своё сожжение Шелли предсказал ещё в "Лаоне и Цитне", в зеркальной логике предсказаний и снов: сожжение, лодка... удивительно, но в том же "Лаоне", Шелли предсказал и выкидыш Мэри незадолго до своей гибели.
Предсказал Шелли и гибель Байрона, выведя его в образе "Пилигрима вечности"
( слова Байрона, уже заболевшего, незадолго до гибели в дождливой, революционной Греции: что я здесь делаю? Это война Шелли...).
Кстати, в своих "Путёвых картинах", - часть 2. гл. 4, - Генрих Гейне допустил ошибку, вспоминая Адонаис Шелли: он приписал сравнение Шелли с Актеоном - Байрону: мол, Байрон был Актеоном..
Конец поэмы поражает своим катарсисом: это не скучный рай, как у Данте - это просиявшее и дерзновенное продолжение жизни, её расширение навстречу мысли и духу.
Навстречу Адонаису-Китсу, из сияющих рубежей выходят замученные поэты ( Вергилии жизни) - Чаттертон, Сидони, Мильтон... а поскольку эта великая поэма не столько о Китсе, сколько о творческом духе вселенной, мерцающем в судьбах и сердцах поэтов, то и оплакивается не совсем Китс, и выходить ему навстречу, невесомо ступая по просиявшим цветам, могли бы и Есенин, Цветаева, Ника Турбина, Лермонтов, Лорка, Руперт Брук, Тракль, Сильвия Плат... Адонаис - жив! Не стоит плакать!
Все эти поэты - живы. Нечто вечное, чем они жили, живёт в прекрасных устремлениях влюблённых и поэтов, в тех, кто с нежностью читает их стихи... и даже сны поэтов, их образы - живы, они тоже плачут и встречают с сиянии мира - Адониса.

В 31 и 34 стихах, Шелли описывает в дрожащем тумане сияния страницы ли, смерти ли, свой небесный образ, свой гений, в полуувядших цветах на челе, вместо тернового венца, и копьём, "повитого плющом в огнях росы" - отсылка к Дионису.
Шишка на копье Диониса - древнейший фаллический символ, но гений Шелли, вторгаясь в бессознательное язычества, очерчивает почти ангелический, нежно асексуальный образ: если здесь и присутствует фаллическая символика, то это скорее эроктильное напряжение нежности всех воскресающих весною сил природы и солнца, с набуханием почек, девственной зыбью листвы и розовыми, нежно заострёнными сосками клювиков птенцов в округло-карих гнёздах.
Для Шелли, как и для Набокова, чистая, голая страсть, была разрушительна для души и мира.
В оригинале, правда, наконечник копья, "дрожит, словно сердце"
Шелли был вегетарианцем и проповедовал одним из первых в Европе защиту природы и животных, и тот факт, что поэт, в неком пароксизме эмпатии отождествил себя с Ланью, на которую охотится Диана с копьём, показателен и уникален: копьё и оружие убийства, обращаются в посох пастуха: Достоевский тоже мечтал о воскресении всех людей, но почему-то он, как и религиозное мышление в целом, не позаботились о воскресении всей распятой человечеством природы, животных: как в идеальном Государстве Платона - изгнаны поэты, так и в "идеальном" Раю всех религий - изгнаны животные: им просто нет места в эгоцентризме религиозного мышления: Шелли возвращает и поэтов и животных в рай жизни, как равных, ибо и животные в этом новом раю, словно бы нежно мыслят и говорят, как и было предсказано в стихах поэтов всех стран и веков.
Афродита, заплаканная, спрашивает: кто ты?
Смущённый, "гений" обнажает кровавое чело, как "Каин или Христос" ( весьма пикантное и тонкое сближение Шелли образа богоборца Каина, и Христа).

О, не зря мудрецы Индии говорили: Сиддхартха использует один и тот же язык в своих самопознаниях, и что один и тот же скромный и нежный дух, что проходит по философии Сиддхартхи-Будды, пронизывает поэзию Шелли.
В этом апокалиптическом образе Шелли в конце поэмы, мы видим почти Пушкинского "Пророка" - и даже тут дивное совпадение: образ из пушкинского Пророка: "угль, пылающий огнём, который ангел, вынув сердце, поместил в обнажённую грудь, у Шелли превратился в неопалимое, огненное сердце после смерти во время сожжения.

"И будут, как встарь, поэты
Вести сердца к высоте,
Как ангел водит кометы
К невидимой им мете..."

Этот стих Гумилёва из "Канцоны 3", замечетельно иллюстрирует пророчество Шелли.
Шелли словно бы заглянул на тысячелетия вперёд: мучительный порыв христианства, с огнями инквизиции и вечными религиозными распрями, перешёл в какое-то инфернальное качество жизни.
Страдания Христа с терновым венком на кровавом челе - это абсурдная осень жизни, и очередной виток спирали смерти Адониса.
Теперь, у Адонаиса ( гения Шелли), на челе - цветы, а в руке - копьё, которым был пронзён Адонис и убит Христос на кресте.
Всё - страданий и покаяний религиозных, с презрением этого мира и милых животных - не нужно.
Адонис, в порыве жертвенности сострадания заслонил собою Лань-Актеона, природу, в которую летело копьё.
Это воскресение Лани-Адонаиса-Актеона, всей просиявшей природы, в литературе равно образу Достоевского из "Братьев Карамазовых" с "актеоновой" травлей мальчика ( Христа), стаей собак на глазах у матери и воскресением собаки и мальчика.

Шелли очерчивает смутную древнюю мысль о поэтах - несущих в мир своё слово, как о подлинных учениках не то что Христа, но подлинном творческом начале мира, творящего звёзды, учениках, живущих другими людьми и не только людьми, мучающихся их грехами, перенося их глумление над собой.
Фактически, Шелли предвосхищает мысль, выраженную Жуковским в письме Пушкину: "поэзия есть бог, в святых мечтах Земли."

Далее - какое-то нежное и невиданное в искусстве сумасшествие вдохновения: что-то от экстатических пророчеств Орфея и жриц Адониса.
В конце поэмы, Шелли уже безусловно знает, как он умрёт: он садится в ладью и мчится к Адонаису сквозь волны ночи: во тьме ему светит звезда-маяк уже не столько гения Китса, сколько интеллектуальной красоты мира.
Последний, 55 стих, начинающийся словами "Дыхание, чью власть я в песнь призвал, нисходит на меня..."
скорее всего является отсылкой к мистическому стиху Шелли "Ода западному ветру", в конце которого поэт просит дуновение мира, почти инфернальный ветер над бездной из книги "Бытия": "Моим, моим будь духом, Дух надменный, неистовый! О, будь, мятежник, мной!, Развей мои мечтанья по вселенной!", в конце стиха и поэмы резонируя с "Торжеством смерти" Петрарки, свершается торжество жизни, весна души.
Очень тонка с художественной и философской точки зрения, деталь: в конце Адонаиса, Шелли фактически сближается с тайной мира, с платоновским истоком красоты и правды: Китс, Адонис, поэт - жили вечным при жизни, и потому не могли умереть, став частью общей, просиявшей красоты мира.
Но поэт при жизни, словно в одном из самых таинственных рассказов 20-го века - "Ultima Thule" Набокова, провидит этот свет и красоту, и не может не жить ею навстречу, но для этого - ему нужно умереть, чтобы жить ею дальше и с большим размахом всего того, что он любил, кем он любил.

Эпиграфом к поэме Шелли поставил любимого им в последние годы жизни, Платона: "Сперва ты блистал среди живых, как утренняя звезда, теперь, когда ты умер, ты горишь, как Веспер, среди тех, которые жили".
Это эпиграмма Платона ( тоже ведь был поэтом) на смерть юного Астера ( звезда), своего нежного друга, с которым от занимался по ночам астрономией.
Здесь Шелли в некоторой мере спорит с концепцией Платона об изгнании из идеального Государства, поэтов.
Само изгнание Адониса ( поэзии) из жизни - рассматривается как ад, тоталитарное безумие экзистенциальной пустоты жизни.
Круг замкнулся. Звезда в начале поэмы, сошлась со звездою в конце.

В поэме Китса, Эндимион - любовник луны, предстаёт вдоль горизонта, пред Люцифером, бросивши копьё.
Мистический гений Шелли, словно бы объединяет и мирит все религии, преображая их до нечто естественного, преодолевая в итоге их: утренняя звезда, становится Люцифером - ярчайшей звездой на небе бога когда-то.
Теперь она светит сквозь ночь смерти путеводной звездой, рождая в сердцах влюблённых и поэтов, в жрицах и жрецах Адониса - таинство жизни, вечной любви.
Фактически, сердце Шелли было похоже на странный метеорит, падающую звезду, вошедшую в атмосферу культуры и жизни, нежно и огненно распадаясь на части.

В конце жизни, у прикованной к постели Мэри, на столике рядом с кроватью, был зелёный горшочек Адониса - стихи её милого Перси ( книги на наших полочках, этих балкончиках в вечность, разве не стали садами Адониса?).
Частичка его сердца - тепло прижата к её сердцу, как бывало в счастливые дни, когда Шелли засыпал на её груди.
Скончалась Мэри тихо, во сне: два сна тепло соединились: смерть и сон.
Во сне, она слегка улыбнулась... быть может, её встречали просиявшие, нежно-прозрачные образы Байрона, Китса, сына Уильяма и Шелли...

Уотерхаус - Пробуждение Адониса