Больше историй

23 ноября 2018 г. 13:30

1K

Пьяный трамвай

Сердце, словно лёгкую ладонь у окна на закате, мысленно протягиваю в сумерки памяти.
Обнажённые до нежности, просиявшие звуки, тени памяти моей...
Ничто так доверчиво и полновластно не сливается с памятью, как музыка полузабытых лиц, касаний, взглядов...
Я стою в задремавшем полумраке покосившейся комнаты моей бессонницы, и протягиваю сердце куда-то в окно и в звёзды, как ладонь...
Значит, я стою без сердца, совершенно уязвимый, почти неживой в своих воспоминаниях, которые живут помимо меня, больше чем я.
Вот, кто-то, что-то, тепло коснулось моей ладони... как страшно и сладко!
Тёмные и светлые окна вечера, похожи на клавиши рояля. Я на них люблю играть. Я играю, чуточку закрыв глаза, а люди не слышат: только бы не разбить их и не порезать запястье: каряя веточка венки так грустно бьётся о зажжённое окошко с чужой жизнь...а её не видят, не слышат.
Но зато меня слушает ветер, листва и звёзды... а однажды звезда даже заплакала: вы видели как плачут звёзды?

Когда я читал книгу Олеши, слёзы... нет, звёзды, тепло и нежно подступили к горлу.
Нет, я не читал эту книгу: я тоже играл на ней, как на клавишах: тёмные клавиши разъятых, пьяных строчек, как свечеревшие окошки в прошлое, и белые клавиши страниц: моё настоящее...
Страницы мчались под моими поющими, плачущими, блаженно зажмурившимися пальцами, словно окна поезда: помните, в детстве, стоите вечером среди шума листвы перед несущимся поездом, а там проносятся целые миры, прозрачные и лёгкие миры!
Вот, женщина нежно целует мужчину, старик читает какую-то книгу, девочка... ах, эту девочку я никогда не забуду!
Она была вся в веснушках первых звёзд, проступивших на окне; она улыбнулась мне, и... бросила нежную горсточку звёзд мне в лицо; по крайней мере, свет от окна, тепло полоснул меня по лицу, груди, казался мне звёздами... нет, самой девочкой, её нежностью и грустной улыбкой: вся она обратилась в свет и поцеловала меня этим светом: даже ладошку прижал к щеке...
Интересно, а что за книгу читал тот старик? Хочется верить, что он читал "Ни дня без строчки", а значит, он читал и чуточку обо мне в этот миг, когда я сейчас пишу о нём, и он сам сейчас отразился перед вами в светлом окошке листаемых вами историй, рецензий, а значит, он тогда читал не только о себе, но и о всех нас! Да, удивительный старик...

Олеша пишет, что всю жизнь мечтал о золотой полке, и что он никогда не видел такую полку у других, т.е., это был бы не шкаф, а именно полка, с самыми любимыми книгами, которые можешь перечитать в любой миг, которыми, как с другом, можешь делить и счастье и горе.
Это те книги, с которыми, словно с друзьями, прощался умирающий Пушкин, ласково, сквозь боль, протянувшись к ним рукой с дивана... это те книги, с которыми, как полагала Цветаева, можно умереть.
Войдёт к тебе друг, посмотрит на полочку такую, и грустно обнимет тебя, словно бы что-то на миг узнав о тебе самое главное...
У меня есть именно такая "Золотая полка", и, если честно, другой я и не представляю у себя. Точнее, этих полочек у меня - две: со поэзией и с прозой.
Они стоят одна над другой, почти буквой "z", и похожи на рояль искусства с нежнейшими клавишами: поэзия - чёрные ( это ночь и милая луна), и проза - белые ( солнце и день).

Когда на душе тяжело, ночью ли, днём ли, как славно просто взглядом, кончиками пальцев пробежаться по этим клавишам: так в печали касаются милого лица друга, и он отвечает тебе тем же ( вы никогда не прижимали книгу к груди, лицу?).
Вот и сейчас я любовно смотрю на клавиши моих любимых книг. Поэзия, лунная ночь... тёмный Пушкин, лазурный Лермонтов, в прелестнейшем лиловом платье обложки, Марина Цветаева, а рядом с ней, как тогда, в эмиграции, по вечерним холмам Парижа, идёт Набоков в тёмно-синем костюме..
Пальцы наигрывают что-то из Дебюсси... Вот Есенин улыбнулся, выглянув из за чёрно-белой, похожей на берёзку, обложки, с синевой полоски сверху: небо тоже улыбнулось сквозь листву, а вот и нежнейший Перси Шелли, просиявшим облачком на заре несётся куда-то, рядом с ним - трагичные Китс и Бодлер, Ходасевич среди Лигурийского звёздного вечера ест вишню с какой-то женщиной на берегу, Лорка играет на жёлтой гитаре, опрокинув голову и сердце в синеву, Рембо на своём пьяном корабле мчится куда-то... а вот и Эмили Дикинсон: она чуточку в сторонке, в своём жёлтом, осеннем доме: когда я открываю её книгу, Эмили выходит мне навстречу в своих ласковых и опрятных складках страниц своего белого платья: затворница в белом!
Боже, как я ей всегда рад! Мы с ней уходим из дома и пропадаем целый день, до закрапавших на окно первых звёзд: промокшие небом, счастливые. мы улыбаемся, возвращаясь домой...

А вот и проза: заросли солнца, в котором так сладко потеряться, упав в него, как в детстве в колкую и пряную траву.
Зелёная обложка ПиН Достоевского с его рисунками, Грозовой перевал Эмили Бронте: вишнёвые сумерки и веточки гроз на обложке! ( славно видеть рядом этих творчески близких друг другу людей с их исполинскими, дымными тенями фантастических чувств), нежнейшая Вирджиния Вулф сидит с книгой Шелли под сиренью в парке не замечая боя часов, и тут же, в сторону лебедино мелькнувшего платьица, идёт с тросточкой Пруст, и Набоков, ажурной лазурью сачка замер над цветами левкоя, и Фолкнер и Кафка с Платоновым, Камю, Сартром, Олешей: они все собрались в одном кафе: такие кафе, должно быть, в раю...Платонов, обняв Сартра, что-то нежно шепчет ему, и Сартр кивает, поворачивая цветущий огнями стакан в руке, чокается с очками нечаянно... - слышится добрый смех Камю...
Ах, пальцы играют уже не Дебюсси, а что-то другое, печальное, сиренево-нежное.
Душа моя,ты ли это поёшь?
Твой лик мелодии светло проступил в окне спелой кистью сирени: так звёзды в любви порой приникают к окошку, и греются счастьем, нахохлившись воробушками в ноябре!

Один хороший человек сказал, что книжная полка похожа на волшебный перрон, откуда наша душа, на каком-то пьяном, заблудившимся трамвае, отправляется в самые дальние времена и страны.
Первой остановкой в нашем путешествии будет...

Станция Набоков.

Ах, как это славно звучит! Доживём ли мы до тех времён, когда услышим хотя бы в метро эти слова?
Только представьте: люди мчатся по круглой, цветущей спиралью темноте туннеля, так похожего на туннель смерти, и вдруг, остановка.
Двери открываются, и... ласковая вспышка синевы и света в сердце, глаза и даже в уши.
Чудесная станция, вся в цветущих витражах, на которых порхают мотыльки и зелёные листочки... целые зарницы зелени, и живые, пёстрые мотыльки над ними, над нами!
На такой станции никто не захотел бы покончить с собой: это было бы так же абсурдно, как покончить с собою в раю: куда умирать? жить? Обратно, в жизнь и мрак?
Хотя, нет, с этой точки зрения самоубийство начинает сиять прелестным художественным блеском.
Бог бы этого не оценил, изумившись и даже обидевшись, но иные из ангелов, похожих на огромных, лазурных мотыльков, ласково и грустно улыбнулись бы на это.

Я не знаю как это объяснить, и ещё менее не понимаю, почему на это не обратили внимание раньше. но книга Олеши "Ни дня без строчки" удивительно похожа на "Другие берега" Набокова, написанные, к слову, в одно время писателями, родившимися в один год.
Олеше вообще была близка мысль о тёплой связанности мира, времён: человек на одном конце земли, может помыслить так, как мыслит другой человек, даже 200, 1000 лет назад!
Вот так и между книгами Набокова и Олеши - нежнейшая аллитерация почерка судьбы, пульсации творчества.
Знаете этот сладкий момент, когда любимый человек лежит на вашей груди, и в какой-то миг, среди тишины, подогнувшей колени над вами, вы сладостно замечаете, что ваши сердцебиения вычерчивают один и тот же блаженно повторяющийся узор ( я даже пробовал его начертить пальцем на простыне, словно на берегу моря: жаль, его смыл синий прибой наступившего утра...)

У Набокова в "Берегах" есть дивный узор времени: к маленькому ещё Володе Набокову пришёл в дом какой-то генерал, точнее, пришёл к его отцу, и когда он дожидался его, то показал мальчику фокус: достал спички, высыпал их ровно на стол и сказал: вот это море в тихую погоду... Затем сдвинул углом каждую спичку: а вот это море в бурю... Хотел показать что-то ещё, быть может, ещё чудесней, но пришёл отец.
Прошло много лет. Набоков, в лихолетье и бурю революции, перебирался с матерью в Крым, и ему повстречался этот генерал, потрёпанный "бурей", и попросил у него спичек, прикурить...
Такие узоры времени, похожи на хвост волшебной ящерицы, греющейся на солнышке на карей коре дерева: подойдёшь незаметно, вспугнёшь её сон и нирвану, где она блаженно и тепло растворена и незаметна в мире, возьмёшь её за хвост... и хвост останется у тебя в руках - умирающий, словно призрак иного мира, недовоплотившийся и желающий прорваться в наш мир своим язычком: хвост жутковато и ало лижет твою ладонь...
Между книгами Набокова и Олеши таких аллитераций времён, улыбок хвоста мелькнувшей в листве страниц ящерицы - много: ах. это вовсе не хвост, это... ресница солнца, звезды, упавшая мне на ладонь!

У Олеши говорится об Эдгаре По, а у Набокова, в прелестнейшем отражении листка, падающего в воду, словно в небо - о реке во Франции - По; о первых языках, на которых научились говорить мальчики - у Набокова - французский, у Олеши - польский, и дальше, дальше, целые кисти сирени сближений и лиловых наплывов вечеров, собаки в 5 главе и там и там, момент засыпания - как чистилище ( боже, как мне это знакомо!), встреча с Буниным и встреча с мёртвыми во сне, и даже - смерть Толстого: потрясённый маленький Юра выбегает в огромный, залитый солнцем школьный коридор... Помните, как Набоков в лекциях говорил о Толстом студентам?
Но изумительней всего узор а-ля спички.
Маленького Юру родители взяли с собой на ночную площадь, чтобы посмотреть на комету Галлея. Мальчик её не увидел: он смотрел на красоту и улыбки звёзд: целая буря эмоция поднялась в детском сердечке!
Прошли года. Олеша - старик. По радио говорят, что над Москвой будет пролетать первый спутник... он выходит в ночь и смотрит на восток... и опять не видит ничего, закуривая сигарету.
Какой-то круг замкнулся, прошли по мосту два человека, с сигаретами в руках, говоря о спутнике: они похожи на ангелов, дым от сигарет развевается складками не то крыльев не то нездешних одежд... - смерть Олеши близка: спутник, падающая звезда... словно кто-то чиркнул спичкой о коробок, и звезда на миг просияла, не зажглась кометой.

Станция Толстой.

Олеша пишет об Озолине, начальнике станции, в комнату которого однажды вошёл заболевший Толстой: лёг в кровать, и умер через несколько дней. ( Набоков где-то писал, что Толстой ехал на том же поезде, под который бросилась Анна Каренина).
Это полностью перевернуло его жизнь: он стал толстовцем, и потом... застрелился.
Только представьте: живёте спокойно, пьёте чай, говорите с другом, смеётесь.. и вдруг, на пороге вашей квартиры - умирающий Сартр, Вирджиния Вулф, Достоевский, Есенин, Набоков...Это может свести с ума.
Это похоже на древние сказания о странствиях по миру бога, переодевшегося в нищего или поэта.
Быть может, именно так боги и умирают, скитаясь по земле так долго, не встречая понимания и ласки, что забывают о том, что они - боги.
К слову, в книге Олеши тема Толстого, точнее, "Смерть Ивана Ильича" проходит красной нитью заката.
Вы серьёзно думаете, что у Толстого перед смертью были вселенские мысли Болконского перед его гибелью, Ивана Ильича, Анны Карениной?
Боже, какая ухающая, сорвавшаяся пустота, чернота равнодушия к миру неслась в нём, разрушая и не дав оглянуться на малейшую нежность мысли, которые виделись светлыми чётками огней, фонарей, проносящихся словно бы за окном поезда.
Нет, весь ужас таланта и гения в том, что они переживают смерть, когда ещё живы, когда ещё молоды: они переживают несколько смертей, словно древнее божество, буквально проживая несколько жизней, умирая и рождаясь вновь: иногда зримая эманация муки этого рождения, зовётся влюблённостью.

Станция Ад.

Олеша вспоминает, как в детстве он пережил почти что ужас Достоевского перед казнью: его отец выпил, расшалился, достал из шкафчика револьвер, и, жутковато улыбаясь, навёл на 5-летнего мальчика, грустно сидевшего на подоконнике, словно бы прижавшись к небу.
Чудовищный опыт переживания смерти, правда? Это похоже на какую-то мучительно знакомую страницу ненаписанного романа Достоевского... но ведь тут у мальчика была надежда: это его отец, он добрый... может, он так играет, пусть странно и жестоко, но, играет? Но почему мать плачет и стоит на коленях?

У меня в этом возрасте тоже был опыт смерти.
Нет, в нём не было ничего а-ля Достоевский, скорее, а-ля Андрей Платонов. Кажется, именно после этого у меня и появилось лёгкое заикание.
Это было летом в деревне. Туда съехались почти карамазовские братья: я - эдакий Алёша; мой брат ( этот точно Дмитрий - он старше меня на 5 лет), и мой кузен ( этот - Иван).
Была ещё кузина, но её как-то не с кем сравнить ( Катерина, разве что?).
Так вот, мы прогуливались на задах среди дивной полыни, подошли к свинарнику ( кузины не было с нами).
Свинарник оказался почему-то пуст, и мне со смехом сказали, что там есть маленькие и премилые поросята: хочешь глянуть, пока свиней нет?
Сарайчик в длину был метра 3-4, в высоту - метр.
Довольно жуткий сарайчик.
Разумеется, мне захотелось взглянуть... я туда осторожно залез наполовину, говорю: тут нет никого.
А там дым сумрака, плохо видно. Мне говорят: они в уголке спят, лезь, не бойся.
Я полез... и тут, с наимерзейшим смехом "Ивана и Дмитрия", дверь за мной закрылась, и я остался в сумраке ожидания, неизвестности.
Они смеялись, говоря, что вот сейчас придут свиньи и я не успею выбраться, и они вломятся ко мне.
Стали пугать: а знаешь, что свиньи едят людей? После них от человека ничего не остаётся, даже костей...

Когда на задах послышались свиньи, я буквально обмер, кинулся ломиться в дверь, заплакал, взявшись за голову, и отпрянул к самому концу сарайчика, к призракам поросят.
Я буквально захлёбывался этим сумраком и жуткими звуками, подступавшими ко мне.
Этот сумрак - казался каким-то чревом жизни, а я был - зародышем, но я странным образом всё понимал, и не хотел рождаться: я слышал голоса мира и шум листвы: стройные звуки качались высоким стволом древа в обморочной синеве и звёздах, и это дерево - рубили. Каждое моё сердцебиение - зарубка.
Вдруг, древо жизни - падает, ухает с немыслимой высоты: сейчас умру или рожусь... какая разница?
В тишине, одеревеневшей, лакированной почти, что-то скрипнуло, свет и голоса мира, ласково кинулись мне на грудь, как моя любимая собачка Шарик.
Это пришла кузина, и, в ужасе узнав где я, не мешкая открыла сарайчик, и, обнимая и вытирая мне слёзы, что-то горячо и ласково шептала мне в лицо...

Станция Рай.

Когда Добролюбов умирал, лёжа на бесконечно-грустной белой постели, похожей на берег пустынного, вечернего моря, он просил Авдотью Панаеву, в которую был безнадёжно влюблён, чтобы она положила ему на лоб свою милую ладонь.
Если бы точно знать, что в смерти нас согреет прикосновение любимого человека, мы бы не боялись умирать.
Что нам ад и муки неизвестности о жизни иной, если любимая - рядом?
Если в ней весь мир и рай? Если её руки - светят, словно Беатриче, уводя в звёзды? Есенин бы сказал: руки милой -пара лебедей, в вечере волос моих ныряют...
Если бы я был писателем, я бы написал рассказ о Добролюбове, простом критике, который всю жизнь мечтал быть поэтом, но не имел к этому дара.
И вот, умирая, он губами написал на лету лучшую свою строку, достойную Петрарки или Данте...
Вечность, милая вечность, прошу зачесть эти слова Добролюбова - как его стих и подношение тебе.
Если бы я был поэтом, я бы написал чудесный стих на эту тему.

Листок ладони у окна
Мерцал и бился, замирая,
А на постели, умирая,
Лежал поэт, смотря в закат.

Стучало сердце в звёзды, прочь,
Стучал листок о воздух тёмный.
Дрожанье век, немых, бессонных... -
Так рябь листвы ласкает ночь.

И вдруг, о чудо, на мольбу,
Всего томленья человека,
Любви возжаждавшей и света,
Листок разбил хрустально тьму.

Ворвался ветер... мотыльком,
Трепещет лист в окне витражно,
Моргает тьма ладонью влажной,
Склонивши лик над бледным лбом.

Станция Асфоделевые поля

Забавно было узнать, что на заре футбола, его считали детской забавой: играют в мяч? Ногами?? Не руками? Какая чушь! На футбол ходили преимущественно дети и редкие сумасшедшие из взрослых.
Олеша любил футбол. Был атакующим полузащитником, как и я. Набоков и Камю, к слову, тоже любили футбол: оба вратари.
Какое счастье было бы сыграть в их команде! В раю играют в футбол? На асфоделевых, вересковых полях, похожих на звёзды, несётся голубой мяч... Хочется именно в такой рай ( там женщины и мужчины играют в одной, равной команде).
Вот мы с Эмили Бронте - на ней - прелестнейшие короткие синие шортики, - несёмся к воротам; я обвожу на ложном замахе Борхеса, убирая кончиком стопы мяч под себя ( вспышка-кадр: душа на белых пуантах стоит на голубом земном шаре: мальчик на шаре...), делаю пас Эмили, она в одно касание отдаёт мяч мне, отрезая разом стоящих в защите Симону де Бовуар и Сартра, и я выхожу один на один к воротам: на них - Набоков ( да-да, Камю в моей команде), выходит на меня, широко расставив руки и... лазурные крылья...

Как сейчас помню: мне 9 лет. Мы с отцом улыбаемся, идя играть в футбол мимо изумрудного и тенистого забора августа.
Он любил этот трюк: возьмёт карий мяч в левую руку, прицелится в небо, и метко ударит по нему правой ногой так высоко и прямо, стройно, что мяч взмывал за верхушки деревьев, в слепящую синь высоты, и на миг скрывался, пропадал там, в небе.
Я удивлённо задирал голову... верхушки деревьев, казалось, тоже задирали лица, приоткрыв синие рты: мы ждали возвращения мяча из просиявшего ниоткуда, как чуда.
Через год отца не стало... Во снах и воспоминаниях я часто прихожу на поле: отец улыбается мне, снова посылает мяч в грустное небо... а я стою одинокий, снова запрокинув лицо.
Отец исчезал... время летело, вечерело, осень, ало и звёздно дрожала на кончиках листвы на деревьях, а мячик всё не возвращался с неба: это тоже было чудом, но грустным.
А на днях я шёл с подружкой по парку, и возле меня упал мячик... Это отец с сыном рядом играли, и мяч отлетел от них ко мне.
Знали бы вы с какой славной улыбкой я вернул им этот мяч, словно бы сделав нежнейший по точности пас самой вечности и детству.

Станция Влюблённость.

Интересно, почему ещё никому в голову не пришло написать книгу о первой влюблённости писателей и поэтов в их нежном возрасте?
Прелестно сравнить места из "Других берегов" и "Ни дня без строчки" - Володе Набокову лет 12, он едет на велосипеде по заросшей солнцем дорожке, возле которой стоит она, милая девчонка со своей подружкой.
Сколько раз он ездил по ней по поводу и без! И каждый раз, словно бы проезжая по раю: то спелую черешню её улыбки сорвёт, то влажная, словно после дождя, обмокнутая в небо сирень её глаз, ласково коснётся его щеки и губ...
У Олеши это иначе, но тоже чудесно: он просто проходил по одесской улице мимо окна милой девочки Поли Аушевой.
Подумать только! Этому простому обряду счастья - уже сотни лет! Ещё Гёте в юности смотрел в ночи на окно любимой...

Вам знакомо всё это? Помню, как однажды был влюблён в одну девчонку: я шёл домой длинным, окружным путём, даже в дождь, чтобы только взглянуть на её милое лицо в окне: её лицо за окном, словно ласково опадающий листок, медленно и прозрачно слетал прямо на раскрытые, тёплые, бледные в осенних сумерках ладони моего лица...
Я буквально вдыхал этот лист..
А однажды, поздним вечером, стоя среди грустно опустевшего двора под её милым окном, я ждал малейшего движения, шёпота оживления в её комнате.
И вот, я был вознаграждён: качнулась тень - её милая тень.. быть может, раздетая тень!, - дёрнулась занавеска, голубым мотыльком промелькнула ладонь... как я впивал эту тень и эту ладонь!
Я буквально пил эти милые тени и эту ладонь, целовал их губами, глазами и сердцем, бившимся в высоту: я был на вершине счастья, сладостно полузакрыв глаза, и вдруг - в окне показывается хмурое лицо её мамы... Оказывается, моей милой в этот вечер вообще не было дома.

Станция Луна.

Мать Олеши однажды в детстве послала его в библиотеку, взять какой-то женский роман о любви: Прокажённая..
Этот роман всегда был на руках, и библиотекарша посоветовала мальчику другое: на обложке - женщина и мужчина на фоне огромной луны.
- Маме понравится - сказала она.
Сюжет таков: люди полетели на луну, и утратили возможность вернуться и тоскуют по земле...
Это вроде бы простое и милое воспоминание обретает высший трагизм напряжения, когда после него читатель видит строку на другой странице: Я совершенно утратил способность писать...
Это звучит так страшно в своём символизме, словно бы душа писателя утратила притяжение Земли - как жизни, с её любовью, морями и шумящей прибоем листвой, так и смыслом жизни.
Обрывочные воспоминания Олеши предстают трагически светящимися сигналами-строчками души, терпящей бедствие где-то в глубинах вселенной: это сигналы на землю, всем нам.

Просто поразительное сходство книги с "Опавшими листьями" Розанова. Только это не парящая и грустная нежность повисшей в воздухе листвы.
Нет, это волшебная листва, перелётная, словно птицы, райская: налетел ветер, ветер-грабитель в ночи, прислонился, замер, тепло и дружелюбно вроде бы... но присмотритесь на ухмылку ветра и на то как вздрогнуло дерево? Он что-то вонзил в него, и пятясь, убежал, что-то зажав в кулаке, прижатом к груди...
А дерево стоит, словно бы взявшись за бок, и истекает вишнёвыми листьями, и птицы смешались с листвой, и сорвались, полетели в закат...
До боли знаком мне этот злой ветер...

Станция Старость

Платонов писал, что в старости душа не заживает, а наоборот, обостряются какие-то неведомые раны памяти: душа кровоточит временем...
Уже в преклонном возрасте Олеша вспоминает себя в детстве, как он шёл среди чуда весны... и вдруг, дальше следуют одни из самых пронзительных строк в мировой литературе о детстве: кто-то окликнул: мальчик!
Его ли это зовут? Но он - старик... но на мир то он смотрит трепетным и синим взором мальчика! Обернуться или нет?
К чёрту все эти вымышленные драмы о любви и нарочитых смертях, насильно вымогающих у нас, словно вор в подворотне, у нас слёзы.
Нет, вот от таких строчек хочется плакать, тут прустова трагедия самой жизни, времени: ребёнка и старика, которых вместе столкнула - смерть.
Я шёл по карнизу ноября недавно вечером, и что-то, кто-то окликнул меня: я обернулся - никого, лишь листва словно бы плакала, отвернувшись к звёздам: плечики листвы прозрачно так вздрагивают...
И тогда я понял, что у души есть потребность обернуться на красоту и вечность...

Станция Одной строки

Олеша в старости писал порою одну лишь фразу в день: она рождалась в муке, как жемчужина.
И тогда он в изнеможении, что душа не льётся так же легко как раньше, а обрывками, пульсом рваным, выбегал на вечернюю дорогу и замирал, чувствуя как легко и чутко льётся и дрожит мир на его ресницах и кончиках пальцев...
Знакомо ли вам это чувство? Порою читаешь чужие рецензии: умные, прекрасные люди, гораздо умнее чем я, и мысль у них льётся легко, и оснащённость у них больше, в смысле образованности: продвинуты в психологии, философии... Этому учили в институте? Много читали? А я сбегал с пар с любимой в сирень и весну, мы ели черешню и читали друг друга губами, словно ослепшие души..
А сейчас сердце у меня обнажено и зябнет, как сказал бы Розанов, оно не защищено философией, инструментарием постижения мира: между ним и холодком звёзд, нет посредников: пишу, как дышу, а дыхания иногда не хватает, оно заикается, оступается, и не только в любви или в дружбе, падая на колени под сияние звёзд: вспомнился катарсис Алёши Карамазова...

У Хемингуэя есть рассказ о мужчине, у которого дома в муках рожала жена, а он сознавал свою вину за это, и ничем не мог ей помочь, он страдал состраданием, и оно, не имея точку опоры в физической боли, словно тень, полыхала и ширилась в мир, обнимая деревья, птиц в небе... и в итоге, выйдя из дома, к звёздам, он перерезал себе горло...
К слову, совершенно Андрее-Платоновская эстетика. В его гениальном рассказе "Река Потудань" душа у ГГ. томилась именно в горле, и мужчина и женщина не могли разродиться любовью ( словно всё происходит на странной и далёкой планете, где Она и Он, равно мучаются родами), и он желает покончить с собой.
Если бы я мог хотя бы на 30 % выразить то, что чувствую, я был бы счастлив! Быть может, все мои робкие и неумелые попытки писать, лишь для того, чтобы в конце жизни я смог попросить прощения и написать любимой одну единственную строчку моей любви к ней и миру?
Эта же мука рождения души и слова - есть и в книге Олеши. Но он писал её - стариком, а я... Пока я просто выхожу к звёздам. Иногда мы вдвоём с любимой выходим к звёздам...

Станция Данте

Через всю книгу Олеши - тайный пульс "Божественно комедии".
Если бы Олеша прожил больше, количество глав в книге равнялось бы количеству кругов Ада и Рая: он бы их спирально как-то объединил и сократил: помните как у Набокова: спираль - есть одухотворение круга.
По этим спиралям идёт юная душа, и видит свою Беатриче в Аду - красоту мира.
Олеша пишет, что один из самых прекрасных образов в поэзии - у Маяковского: сердце, опираясь о рёбра, выбирается из тела... куда? К звёздам? К себе? К людям?
Потом он пишет поэтические сравнения для рёбер: дуги вечерних мостов...
Почти Дантов, осыпающийся мост в конце книги, сыграет важнейшую роль: заметит ли это читатель?
Заметит ли повторяющийся круглой, как взошедшая луна, арены цирка, похожей не то на последний круг ада, не то на первый круг рая, где равноправно и грустно, по кругу мечутся тени людей и животных?

А мне ещё давно рёбра казались восходящими, острым блеском полоснувшими по закатному небу - кругам-орбитам ада, где сердце - грустною планетой замерло над горизонтом: оно вот-вот столкнётся с моей душой, со всеми вами ( я ведь населён всеми вами), и мир погибнет, я - погибну: вдыхаю воздух полной грудью - планета медлит, меланхолично отдаляется, даёт мне время на вечность, как приговорённому.
Если бы этот образ вы прочитали в книге с известным именем, кто-то сказал бы: а ведь не плохо...
Но это пишу я. А разве я могу написать что-то прекрасное?
Когда в институте на философии я нежно спорил с преподавательницей, она высмеивала все мои мысли.
Тогда я стал шутки ради надевать на свои мысли маски имён Сартра, Джордано Бруно, Шелли... и, странно: она прислушивалась к ним, ко мне, и тогда я доводил маскарад до абсурда: на мысли философов я надевал свою маску, и тогда преподавательница вновь давала волю своему глумлению, не видя подвоха.
Студенты смеялись, а я, вздохнув, ложился лбом на скрещённые на парте руки, и чуть ли не плакал от всего этого бреда.
Так, на паре по иллюзорности жизни в индуистской философии, я открыл для себя добавочный, 10 круг Ада: людям важно видеть в чувствах и мыслях пёстрые и фирменные ярлычки имён.
Это был и мой личный ад: та, кого я безнадёжно любил, кто нежно улыбаясь с соседней парты на мой спор с преподавательницей, говорил мне: Саш, ты хороший, милый, но.. я люблю другого, и не видела, что тот, кого она любила, скоро причинит ей боль и ад: мы оба с ней жили в аду, но она ещё не понимала этого...

Станция Лим.

У Данте Лим - это сумеречный город в Аду, где живут некрещённые и умершие дети, поэты и философы прошлого...
Если читать книгу Олеши с любовью, то можно заметить, как ближе к концу, книга изумительно перетекает от воспоминаний из детства и юности, старости, к воспоминаниям о поэтах и писателях: Есенин ( пронзительный эпизод с чтением Есениным "Чёрного человека" в пьяном виде), Толстой, Достоевский, Багрицкий, По... словно бы душа шла во мраке по аду, чувствуя в ладони - тёплое сияние ладони красоты мира... и вдруг, ад кончился, и начался лес.
Да, именно лес, ибо у Данте нет зримого перехода из Чистилища в Рай: просто начинается лес.
И вот, лес и сумрак шумит листвой, синевой, страницами Хемингуэя, Есенина, Маяковского, Александра Грина...
Самый прекрасный в мире лес! Более того, ближе к концу книги, страницы буквально населены милыми зверями, словно бы Рай и Ад, отвернулись от них, но их приютил город Лим в аду, и они там, среди детей и поэтов.
Однажды у Марка Твена спросили: вот вы не верите в бога, не боитесь ли вы попасть в ад?
Твен ответил, улыбнувшись: да что вы, в Аду у меня столько друзей! поэты, писатели, художники прошлого...
Боже, в самом деле: разве это - не рай? Как там у Гумилёва? "Мир - лишь луч от лика друга, всё иное - тень его!".
А вообще, на месте Данте я бы описал как дети, звери и поэты, все вместе, возводят в Аду вокруг Лима огромную стену, ограждающую этот дивный город от Ада, Рая и нашего безумного мира: к слову, сильнейший сюжет для картины Гюстава Доре..

Всё это похоже на стих Гумилёва, в котором лживые и корыстные люди со словами добра и бога на устах, идут в свой жданный рай, проходя мимо заросшей диким виноградом и тернием, старой стены, переступая через несчастного старика в лохмотьях, сидящего возле неё с горсточкой черешни в руке.
Рай уже близок, свет сияет, ластится к лицу и рукам.. но вдруг, свет меркнет, словно бы закрывается дверца в рай, и не все успеют в него попасть.
Люди начинают терять человеческий облик, они теснятся, кричат, опрокидывают друг друга, топчат старика и черешню, раздаются свиные визги, звериный рык..
Дверь закрылась. Сумрак. Вздрагивают звёзды, словно заплаканные дети где-то в уголке вечности.
Не то звери, не то люди, разбегаются в дикий сумрак леса. Мотылёк садится на раскрытую спелым и райским цветком, мёртвую руку распростёртого на земле старика - это апостол Пётр. Возле руки - валяется ключ, словно бы тоже мёртвый, лицом, щекой в землю: дверь никогда и не закрывалась...
Рай и вечность были так рядом! Они всегда с нами, главное, не переступить через них, через свою душу, словно тёмные стрелки часов переступающих через убитое, утраченное время ( так выглядит чёрный человек, если смотреть на него с земли, распростёршись!)- правая штанина намокла, запачкалась, и её приподняли...

Станция Заповедник вечности

Не укладывается в голове, как книга "Ни дня без строчки" может быть мало известна, более того, что упоминая Олешу, все назовут "3 толстяков", даже "Зависть", но не этот шедевр.
Почему перед обыкновенной "Джокондой" Леонардо, толпа стоит часами, глазея, и проходит мимо его совершенно гениальной картины "Святой Иероним"?
История этой картины - интересней Джоконды. Она, как и книга Олеши, тоже не была закончена, она также скроена из разных частей: её нижняя часть служила даже столешницей в храме, на неё ставили вино: какой ужас!
А что за сюжет? Какая экспрессия! Такого у Леонардо больше нет, это встреча Толстого и Достоевского в живописи!
Сюжет - аллегория на поэтов вообще. Святой ушёл в пустыню от безумия людей, искупать их грехи. Он спасает раненого льва ( прирученное солнце! Олеша называет рычание льва - самым прекрасным звуком на земле: и правда, это как исполинская тень грома на просиявшем выходе из пещеры Ада).
Его преследуют жуткие галлюцинации: обнажённые женщины, разврат, убийства, богохульства, чудовища мира... и он бьёт себя камнем в грудь, дабы избавиться от них: на незаконченной картине у него в груди - дыра, словно у святого и поэта - нет сердца: они живут сердцами других. А может... сердце просто обратилось в камень.

Почему так происходит? Почему большинство людей, даже искренне любящих Александра Пушкина, читая наизусть "Я помню чудное мгновенье", могут до конца жизни так и не узнать более гениальные его строки: " Шумит кустарник... На утёс.."
Это тройное "у" - тончайшая звукопись, пластически передающая зелёный шум кустарника ( Рембо в своих "Гласных" был прав).
Ракурс съёмки: с кустарника . Объектив нацелен на утёс, на который вот-вот должен взойти олень.
Сколько времени этот милый дух-натуралист прождал в кустарнике его? Какая выдержка и с какой любовью он его описывает, боясь потревожить!
А как устроен весь стих! Какое ангелическое, дочеловеческое парение взгляда оленя над бездной, первозданной землёй!
И в конце стиха - звук, спугнувший оленя ( разумеется, это "оборудование" поэта спиритуалистически щёлкнуло, а может, и нога затекла, или крыло у духа затекло, не знаю, а может, Олень сквозь синие вёрсты времён услышал наше касание страницы, и вот:

"Он шею вытянул и вдруг
С вершины прянул..."

Всё. В этом незаконченном стихе - подлинный гений Пушкина. Многоточие, пластически повторяет осыпающуюся скалу под звонкими копытцами Оленя: это прыжок в вечность. Это образ самого сердца, быть может, женского, что открылось миру на миг в чувстве любви и доверия...

Мне кажется, есть некий заповедник вечности, о котором многие из нас догадываются, соприкоснувшись с прекрасной и редкой картиной ли, книгой ли... нам не хочется впускать в эту волшебную страну толпу: мы желаем нежно отвести туда лишь 2-3 самых близких друзей, в страну, где лица книг и мелодий, выглядывают из девственного сумрака ветвей Древа Жизни милыми животными из города Лим.

Двери пьяного, заблудившегося трамвая открываются. Протягивается моя ладонь к грустно стоящей на остановке N. с томиком Сартра в озябших руках.
- Поедешь со мной? Я покажу тебе заповедник вечности!

картинка laonov

Комментарии


я не читала "Ни дня без строчки", но читала "Книгу прощания". думаю, в них многое перекликается. меня поражало, как Олеша часто в повседневных каких-то вещах видел... не знаю как сказать... необычное обычное))) как только прочтешь, сразу думаешь: а ведь действительно - почему мне раньше это в голову не приходило? как озарения на протяжении чтения книги))))
и местами плакать хотелось. вот это про старость и про "мальчик", к примеру.
про Олешу есть хороший документальный фильм - "По кличке Писатель". несмотря на непривлекательное название))), фильм достойный и необычно сделан.

кстати, об Олеше и Набокове... чисто интуитивно они для меня лично антиподы. одно время-да, гении - да, но совсем разный биографический контекст (Набоков ведь аристократ,) и совсем разный взгляд на мир. Набоков - сильный, высокомерный, гора, победитель. Олеша - добрый, слабый, грустный, побежденный.


я не читала "Ни дня без строчки", но читала "Книгу прощания". думаю, в них многое перекликается.

На вашем месте должен был оказаться я) Дело в том, что это одна и та же книга.
Просто Олеша в черновиках писал разные названия. В самой книге он пишет, что хотел бы её назвать "Слова, слова, слова". Из всех 3 вариантов мне больше по духу - "Ни дня без строчки". Прощание - как-то патетично, да и не прощание это, а встреча с детством и красотой.
Слова... тоже что-то не то. хотя шекспировская нотка - прелестна.

За совет спасибо) Обязательно посмотрю фильм.

Знаете, у меня было родилась мысль написать любопытную и странную статью об Олеше и Набокове, но потом как-то лень нашла)
Что вы, они вовсе не антиподы, если только внешние, а так: они как человек и тень: человек идёт гордо по светлым улочкам Питера, смотрит на сирень на ветру, а его тень в это время скользит по лужам и мрачным стенам и окунается, зарывается сердцем в сирень... Олеша - это подполье судьбы Набокова)


они чуть иначе скомпонованы. некоторые записи есть в обеих книгах, другие - нет. "Книга прощания" -она правда прощание. Олеша в ней так и пишет. может, и правда патетично) но грустно это всё. концовка его жизни. пил, работы нет, потому что изгой.

а я бы знаете кого назвала тогда антиподом Набокова? если смотреть под таким интересным углом, как человек и тень. сама бы я не додумалась)))). но для меня тогда тень - Белый).


Да я уже сам проверил я понял, что это я как обычно ошибся и опростоволосился)
"Ни дня" - была скомпилирована Шкловским, и его труд был видимо титаническим с художественной точки зрения и проникновением в замысел Олеши.
Книга прощания же составлена женщиной ( забыл имя). Там по отзывам, тональность и узор памяти и напряжения - совсем другой, менее глубокий.

А вот с Белым - это и правда оригинально) Он ведь любил его, а его "Петербург" считал шедевром 20 века наравне с Улиссом. Вот вспомню его загулы, и жутко становится... И правда - тень, и корни Гоголя, как у Набокова, и достоевщинка скрытая, и свет, свет Пушкина над всем этим!
Да, забавное вспомнил: однажды Набокову сказали, что он очень похож на Борхеса и Роба Грие. Мол, они одни достойны его в современной прозе.
Набоков улыбнулся, положил ногу на ногу, и заметил: я не очень уютно чувствую себя среди них, словно разбойник среди двух распятых христосов.
Оригинально, правда? Вот такая вот тень... он сам себе тень)


ой, что вы. вы столько всего знаете, "опростоволосился" это не про вас. тут мелкая неточность, а суть одна).
Набоков - сам себе звезда, я бы сказала. но он имел право)))


Недавно я читала воспоминания о Юрии Тынянове, там есть такая история:



Юрий Олеша рассказывал незаписанную сказку; я ее сейчас запишу, чтобы она не пропала.

Жук влюблен в гусеницу, гусеница умерла и покрылась саваном кокона. Жук сидел над трупом любимой. Как-то кокон разорвался, и оттуда вылетела бабочка. Жук ненавидел бабочку за то, что она сменила гусеницу, уничтожила ее.

Может быть, он хотел убить бабочку, но, подлетев к ней, увидел у бабочки знакомые глаза — глаза гусеницы.

Глаза остались.



Мне кажется, она и об этом мальчике, которого окликнули, когда он брел уже стариком...И вообще, кажется, обо всем.

И да, Олеша - дворянин)


Какая очаровательная, почти набоковская сказка, спасибо!
И правда, подходит и к мальчику... ко многому. Но про мальчика - очень хорошо.