Потусторонний

1 часть

Сегодня я умер. А может, вчера, не помню.
Время перестало существовать, циферблат луны разломился ослепительными и спелыми дольками запретного, сорванного у вечности плода. Мир распался на миллион острых и ярких осколков секунд, атомов времени, и эти осколки ранят меня при каждом движении мысли во времени.
Хотя, если честно, я вообще не верю во время. В Новом Завете сказано, что наступят времена, когда времени больше не станет, вот его и не стало, оно умерло там, на пляже у моря, а вместе с ним, умер и я.

Выбирал какую книгу взять на пляж: пьесы Андрея Платонова, Постороннего Камю, Габриеле д’Аннунцио, Антихриста Ницше... взял Постороннего.
Раннее утро, голубые свитки моря развёртывали передо мной письмена солнца, ласки и любви.
Приморские, карие голуби, взлетали с пляжа живыми, тёмными строчками, кружили над морем и мной.
Поднял камушек, похожий на кусочек хлеба, и бросил возле себя.
Тёмная строчка в небе вытянулась, порвалась, и какое-то грустное, карее слово, похожее на любовь, слетело ко мне, и стало искать хлеб среди камней.
Так жалко стало голубя...Мне однажды приснилось, что я замерзаю в зимнем лесу. Уже перестал чувствовать пальцы рук, и вдруг, ко мне подходит волчица с тощими сосками и грустными глазами.
Я сидел прислонившись спиною к дереву, заметаемый не то снегом, не то звёздами... так жалко стало волчицу.
Я уже почти не чувствовал себя, я умирал, и вдруг, я ощутил такую любовь и нежность к ней, к этому живому созданию в лесу, среди звёздной метели, что протянул к ней ладонь, словно бы желая накормить её своей нежностью, но ладонь почему-то оказалась пуста.
И тогда я дал ей свою ладонь. Волчица робко облизнула мои пальцы, и надкусила, смотря мне в глаза.
Я ничего не почувствовал, кроме нежности и любви к ней.
Волчица ела мою ладонь, моё тепло и нежность, а я гладил её левой рукой, говорил ей что-то тихое, нежное..
Казалось, что смерти больше не стало, и человек может накормить несчастного зверя своей плотью, подарить свою плоть и тепло бедному человеку...

Голубь взлетел в небо, моргнув карими крыльями мне в лицо.
На миг представилось, что страницы искусства, написанные прошлыми и грядущими веками, это письма некоего ангела, письма солнцу и морю...
Налетел ветер, развеял по миру страницы, мучительно-сладко их перепутав.
Хочется верить, что вот если начнёшь бережно собирать эти страницы в правильном порядке, что если послушаешь вот эту сонату Бетховена, следом прочтёшь вот этот стих Лорки, эту пьесу Платонова, роман или строчку Камю, Достоевского, Набокова... то тогда в душе и в мире на миг начнёт проступать, сбываться что-то сияющее, нежное, и все это будут замечать, все будут становится нежнее и лучше, как ангел.

Тогда, на пляже, мне казалось, что начать надо именно с Постороннего.
Поднял тёмный камешек, и решил бросить его в море, дабы он заскакал по волнам.
Сколько он проскачет? Тогда мне это было крайне важно. Я загадал число 5.
Камушек пропрыгал 4 раза, а на 5 чуть не угодил в лоб всплывшему и удивлённому "ихтиандру" в водолазной маске.
Лёжа на шезлонге с книгой в руках, я смотрел как белый и пустынный пляж, словно неведомая планета, населяется людьми и их голосами.
Сначала приходили голоса, а вслед за ними - люди.
Закроешь глаза - голоса словно бы встают на колени, далёкие, маленькие дети-голоса, а потом голоса приближаются, взрослеют, улыбаются, и вдруг, распрямляются во весь свой исполинский рост, плещут синими крыльями... Один ангел женского голоса даже поцеловал меня в щёку крылом, а может, просто случайно задел меня, не заметив.
Кажется, откроешь глаза, и увидишь перед собой не людей, а ангелов, ростом эдак метров в 5-6.
Есть что-то ангельское, девственное, в людях на пляже, в людях, выходящих из моря, особенно из ночного, и особенно, если человек обнажён...

Дети, словно маленькие боги, кормят карих ангелов с рук, строят замки из песка, и разрушают их со смехом.
Люди выходят из голубого сияния моря и широкие, пенные волны возле их ног, словно огромные намокшие крылья, которые они нежно волочат за собой.
Кажется, вон та очаровательная женщина в очках ( короткие, карие шортики для глаз) с огромными крыльями сейчас ступит на берег, и сбросит с себя тело и крылья, словно ненужную одежду, и на песке ляжет что-то сияюще-нежное, обнажённое до любви и духа.
Так и есть, сбросила тело, села на песок... какой-то загорелый демон накинул ей на плечи белоснежное полотенце: нет, крылья нужно оставить, чтобы не сгореть на солнце.

Когда рядом ходят полуобнажённые ангелы, чуточку прикрытые крыльями, читать довольно сложно.
Вот, прошла какая-то нимфа в коротких шортах, словно бы подмигнув мне белой раскосинкой ягодички.
Чуть впереди, с полотенца на камушках встала дама с довольно объёмистыми, но приятными для глаз "полушариями".
На одной из них - развёрнутая карта луны в школе рая, - с краю отпечаталось что-то похожее на лунные моря.
Левая половинка, как и положено обратной стороне луны, была нежно-гладкой, но на правой я приметил "море облаков", которое можно разглядеть на луне и невооружённым глазом.
В итоге, взгляд женщины, улыбчиво приметил мои "астрономические" наблюдения, и, улыбнувшись глазами в ответ, я отвернулся в сторону солнца и моря.
Луна зашла в море. Солнце проросло в море миллионом искорок, словно лучистой травой, по которой так и хотелось пройтись.

Углубился в книгу, буквально нырнул в неё с головой, разведя руками белые, пенные волны страниц.
Только сейчас заметил, что всё повествование напоминает мне некий фотографический негатив из Нового Завета и "Великого инквизитора" Достоевского.
Ну да, умерла мать, кончилась жизнь, мир, и человечество, отпав от природы, неприкаянным призраком без плоти и сердца, чужаком с того света, скитается по миру.
Чем оплакивать мать, если кончилось сердце и любовь на земле?
Почему Мерсо осуждали за то, что он не плакал на похоронах матери? Да и разве плакать можно только глазами?
Нет, иной раз простая рука на столе, перебирающая какие-то складки солнца и мыслей на скатерти, простой взгляд, оступающийся о предметы и счастливые лица, говорит о горе больше слёз.
В конце-концов, самый мир истекает слезами и болью, но почему-то этого мало кто замечает, не желая смутить личное, сытое счастье и душу.

Есть тайна слёз, похожая на незримую, тёмную сторону луны, и вот она страшная тем, что сразу начинает там, где у большинства слёзы только заканчиваются, и они, мучительно переступив через театральную, абсурдную черту горизонта отчаяния, на миг медлят: закончить ли уже плакать, печалиться, или можно уже прекратить, отвлечься на красоту жизни, или отдаться сияюще-карей тишине, похожей на межзвёздное безмолвие? А вот его то как раз многие и бояться, и длят, длят свои слёзы...
Какая разница, сколько длится горе? миг, час, год, 100 лет... в человеке всегда должно быть нечто, что содрогается от боли, чувствуя страдание мира, и должно быть что-то, что не перестаёт чувствовать красоту и улыбку мира.

2 часть

Когда Мерсо, пронзённый солнцем на похоронах матери, а потом, и на пляже, встретив того самого араба, бессмысленно выстрелил в него, а потом уже в мёртвое тело выстрелив 4 раза, разве он этим не выплеснул всё накопившееся в нём горе по матери? Разве он не выстрелил в самое солнце, в того, кто называл себя однажды солнцем жизни?
Этот тёмный комок горя был в нём всё это время, так почему его никто не замечал?
Почему люди, так трепетно отстаивающие мораль и осуждающие других, не замечали в нём этого? Может быть, они сами уже давно превратились в сладострастников морали, бесстыдно, развратно выставляя напоказ своё сокровенное горе?
Набоков где-то говорил устами своего героя, что не чувствует разницы, умер ли человек день назад или 100 лет назад, почему люди не плачут по землетрясению с огромными жертвами в Португалии в 18 веке, или не рыдают над смертью Христа: разве для сердца он не был распят только вчера?
Горе Мерсо - это горе из вечности, горе самой вечности, разбитой в сердце человека на миллион ослепительных осколков.
Быть может, слёзы и подлинное отчаяние в этом безумной мире нужно прятать так, как и душа в нас сокрыта: глубоко и тепло, так глубоко, что она срослась с болью и красотою мира.

Камю сказал по поводу "Постороннего", что это единственный Христос, которого заслуживает человечество.
Фактически, это сломленный Христос, не искушённый, но ввергнутый в пустоту сердца, смотрящего в пустые и немые небеса ( никогда они ещё не были так трагичны и пусты, как тогда, когда Христос был на Земле).
В этом смысле в Мерсо есть нечто от бунта Христа против лживых жрецов и старого бога, не умеющего прощать, но Мерсо, в отличие от Христа, взял на себя не грехи мира, людей, но непосильную, тёмную тяжесть их равнодушия, и его разговор со священником в тюрьме, напоминает разговор Великого Инквизитора с Христом в севильской тюрьме, вот только у Достоевского Христос молчал, а тут, заговорил, всем отрицанием себя в этом безбожном мире, где человек забывает человеческое, а человеческое забывает бога, словно последнюю, живую память о себе, и как следствие, бог забывает себя, становится посторонним для себя и для мира, к ужасу всего человечества, впервые видящего персонификацию ласкового равнодушия мира, которое веками смотрело на него с молчаливых небес, которым оно само смотрело на мир.

На миг представилось, что времени не стало, что времена сошлись, соединились стены тюрем Христа у Достоевского и Мерсо у Камю, того, кто верит в человека, больше чем в бога, и того, кто не верит в бога, хотя он тут, за стеной, его молчание - грудью прижато у стене, и слушает боль мира, слушает, как терзают людей и бог умирает в их сердцах, замолчавших для мира от боли ( Христос почти уже не слушает Великого инквизитора...)
Но всё же, больше всего мне жалко Мари, этот грустный отблеск образа Марии Магдалины, словно бы тонувшей в небе среди одинаковых и мёртвых, ослепших сердцем людей, уже почти самой ставшей как они, и вдруг, её тело нежно прибило к телу Мерсо, непохожему на всех, тому, кто открыл свою душу "ласковому равнодушию мира."
В конце-концов, любовь - тоже посторонняя на этой земле.
Кто у неё умер? Какую тайну она скрывает, что так участлива ко всему живому, к звездам, и даже к пороку и равнодушию? Быть может, она знает, что бог - давно уже умер, а на кресте умерла лишь последняя память о нём?

Смотрю на море и солнце, на страницах книги, словно их живая тень, колышется-дышит солнце и море, обнявшись.
Природу, века сидевшую в партере в театре искусства, впервые пригласили на сцену, и она стала полноценным участником событий: солнце, море, листва за окном и даже капельки на асфальте от собаки, которая приподняла ножку, но её рванули за поводок - нагнетают рефлексию горя Мерсо, мир вывернут наизнанку, явления природы стали органами души, и они рельефно и жарко выделяются в своей пульсации света, как на картинах Ван Гога благодаря штилю рефлексии Мерсо - за него мыслят и действуют солнце и море, а он словно бы поменялся с ними местами, заняв в опустевшем партере место умершего бога, а если учесть, что в имени Мерсо сокрыт солярный образ и образ смерти, моря ( фактически, в имени схлестнулось христианское начало и язычество, с его аполлоническим рефреном христовой победы над смертью, но уже обнажённой до слёз любовью к жизни вопреки всему), выходит, что акт убийства араба, зеркально, посторонне отражает и подспудную тягу Мерсо, бога, к самоубийству.
Почти как у Достоевского: не другого я убил, я себя убил. 5 выстрелов Мерсо в уже мёртвого араба, как 5 ран на теле Христа: время отслоилось от пространства, раны сместились и поплыли в обморочном воздухе... солнце выстрелило в себя в образе чёрного человека, как желания лунного затмения.
Словно Идиот Достоевского, Мерсо возвращается к своему изначальному существованию ласкового равнодушия мира, он возвращается в лоно Матери природы, которая прорастала в нём солнцем, обнимала его белыми волнами моря...

3 часть

Закрыл книгу, нежно провёл ладонью по ней, словно по щеке любимого, задремавшего человека, и направился к морю.
Я не умею плавать, и потому осторожно входил в море, словно бы нежно боровшееся с солнцем.
Побеждало то море, то солнце, сверху было сначала море, потом - солнце.
В эту любовную борьбу вступил и я.
Я входил в тёмную, податливо-тёплую глубину моря так, как мужчина входит в женщину: осторожно, доверчиво-нежно.
Солнце целовало мне плечи и грудь, целовало в уста, а море обнимало мне бёдра, шёлково проводило ладонью по ногам, животу...
Зашёл опасно-глубоко, блаженно-глубоко, и остановился, когда сладкая темнота поцеловала меня в губы по-женски страстно, как иногда пьют воду после долгой жажды: сначала сильный, жадный, большой глоток поцелуя, потом прозрачный и робкий глоток, а потом...пьёт, пьёт жадно и долго, до потери дыхания, до оступающегося сердца, до сладкой темноты в глазах и на кончиках пальцев, блаженно нащупавших свет родного, близкого тела.

Моя левая нога касалась дна, другая была уже над бездной. Я был похож на танцовщика балета, замершего в немыслимом пируете, словно бы танцуя с душой или смертью ( смерть ведь, чертовка, женского рода) привстав на пуантах пальцев и сердца на какой-то неведомой миру планете.
Это был миг, когда я мог ещё вернуться, или же на веки сгинуть в солнечной тьме моря, словно бы оторвавшись от поверхности планеты в просиявшую, тугую, спелую невесомость пространств.
Потом был миг, когда от меня уже ничего не зависело, а всё делали солнце и море.
Я сделал шаг в бездну, море, тепло и печально поцеловало меня в глаза, и позвало за собой, потом был глубокий, французский поцелуй глубины, тьмы, в уста, я закрыл глаза, как делают при поцелуе, закрыл навсегда, как делают целуя ночь и смерть... и вдруг, в последний миг, моя правая рука нашла опору в чужой руке, глаза открылись, наглотавшись синевы, и увидели её, ангела...

Моя любимая пришла на пляж позже меня, заметила меня в море, приревновала к морю и солнцу...
Придерживая меня крыльями, она вывела меня, оступающегося от слабости, на берег, тепло и нежно обняв, как мать обнимает продрогшего на пляже ребёнка ,белоснежным, мягким полотенцем.
Времени не стало. Времена смешивались, оступались...
Поднявшись с колен, я стоял возле неё, говорил что-то в солнце и небо, потом, в неё говорил.
Как и сейчас, я тогда ушёл, ничего ей не сказав, ушёл к женщине, в ночь, не зная, что она любит меня.
Я поссорился с ней и наделал глупостей, чуть не разбившись на машине, а она говорила мне что-то, переводя взгляд на солнце в листве, куда смотрел и я, и тоже что-то сказала ему, и солнце отвернулось.
А потом она дала мне пощёчину, и я прижал её к себе, обнял, и она, со скованными ладонями возле моей груди, по инерции раз 5-6 ударила меня в грудь, всё тише и тише, уже сквозь слёзы, и последний раз, самый тихий, был самым болезненным.

Есть испанская легенда, как один мужчина, желая совершенно открыться перед своей любимой, с которой поссорился, обнажив своё сердце перед ней, однажды утром проснулся, скинул с себя кожу, словно змея, и приблизился к кровати своей любимой в почти прозрачном, ранимом и нежном существовании.
У него было видно сердце, алое, тёплое, переливающееся кровью: сердце билось навстречу любимой, её ласковому равнодушию... Открыв глаза, женщина сначала вскрикнула, но потом, с робкой и грустной улыбкой, коснулась груди мужчины: её дрожащие пальцы окрасились в алое...
Когда они занимались любовью, постель была алой и влажной от крови.
Словно бы уже не женщина лишалась девственности, окрасив простыню кровью, но мужчина лишался какой-то девственности сердца, сверкающей экзистенции райской плоти, принявшей в себя руки любимой, её губы - в совершенно ангелическом, безгрешном эротизме, - целующих его обнажённое сердце, лишённое крайней плоти телесности, видящих, ласкающих все его мысли и чувства о ней и о мире - в истинной любви губы видят дальше ослепшего сердца!
Ему нечего было скрывать от неё, ибо он жил лишь ею одной, и мир познавал и любил - ею, для неё.

К чему я выдумал эту легенду? Просто я тогда на пляже цедил через трубочку алое солнце в бокале вина, задремал и обгорел, и плоть стала алая, в засосах солнца на шее, груди, животе...
Любимая касалась меня, и мне было безумно больно, но боль причиняли словно бы не её касания, а наше прошлое, её слова и чувства, боль, которую она ощущала.
Я физически чувствовал боль любимого человека. Меня уже не существовало, я жил словно бы ею одной.
Когда с меня, словно со змеи стала слазить кожа, я словно бы потерял границы своего существования, боль наших отношений переполняла моё сердце и тело, и переливалось в мир, вычерчивая в нём новые, девственные границы тела, тел.

Я ощущал в сердце странное равнодушие к себе, порою, ласковое, но это потому, что оно открыто всему миру, всем чувствам людей.
В моём сердце было место для тысячи душ самых разных времён, но не было места для моей души в той же мере, в какой в мире нет места для истины.
Но почему мир, люди, милые сердцу животные, природа, не замечали этого, не могли войти в меня разом, ласково открыв крылья объятий друг для друга?
Или это и зовётся - смерть?
Камю пишет, что чем меньше в жизни смысла, тем лучше она прожита.
Ну да, смысл жизни чем-то похож на время - чем меньше его замечаешь, тем больше оно заполняется пространствами чувств, движеньем сердца, счастьем.
А ещё лучше, отринуть все истины мира, мораль, надежду, смысл жизни и самое себя, в неком отливе неба, дабы берег существования обнажился первородной, дикой красотой и болью, дабы жить, как человек перед казнью, ощущая счастье от малейшей былинки и строчки книги, в которую вчитываешься всем существом, словно голодный до жизни, красоты, словно ты с книгой остался один среди лунного, необитаемого островка, омываемого тёмными волнами вечности.
Нет, сытые жизнью, счастьем... никогда не смогут ни полюбить, ни понять искусство, ни даже себя: мир будет к ним щадяще посторонним, так же как и для тех, кто ставит жизнь выше искусства, не видя в искусстве души самой жизни, проводя по живому в жизни разделительные линии красоты и любви.
В конце-концов, и жизнь Христа - искусство, и разве так уж важно, что средств выражения для вдохновения природы, измыслившей в муке его образ, нет на Земле? Быть может, он однажды сбудется светло, пусть и на какой-нибудь далёкой звезде...Надеюсь, он там не будет чужим - L'Étranger.

4 часть

Я лежал на пляже, с задремавшей книгой Камю на груди. Дремал и я.
Мне снилось, что весь этот пляж - в тюрьме.
Была огромная тюрьма мира, населённая голосами и болью людей, и вдруг, стена неба обвалилась, декорации рухнули, и звёзды, словно пляжный песок, устремились в камеру, и небо, голубой волной хлынуло за звёздами, и люди, думая, что они свободны, что не приговорены больше к жизни и смерти, стали купаться в небе вместе с ангелами.
Но люди не видели, старались не замечать, как то тут то там, тонули в небе.
Они не хотели понимать, что тюрьма вовсе не разрушена, что это обман.

Я дремал, и моя душа, лишённая плоти, порхала среди раскинутых на пляже тел.
Вот, я вошёл, нежно лёг в тело некой женщины в очках.
Её мысли прозрачно и сине текли сквозь меня, мною текли. О чём она думала? Об истине, которой нет, о том, что всё - истина.
Моё сердце плавало в ней, в тёплой невесомости ласково проступавших вен на груди, словно мотылькового отражения ряби на морском дне возле берега, и сладко уходило на глубину, поплавком.
И истина на миг обретала некую прозрачно-мучительную целостность, сверкающие, дышащие точки в пространстве - похожие на тающие капельки её пота на шее и груди, - в которых сливались наши мысли, биения сердца.
Я тонул в женщине, а она думала о деревьях, о лиственной ряби...
Думают ли деревья? Разумеется, думают, только мы их не слышим, а они о нас думают каким-то уважительным шёпотом.
Но и в человеке есть мысли - продолжала своё размышление женщина, словно бы шёпотом сердца оглядываясь на кого-то, кто мог её подслушать, - которые нельзя думать: они засасывают человека, они деревенеют и овеществляются в нечто жуткое, тёмное, теряя согласие с окружающим, а деревья - просто не думают эти мысли, их мысли порхают шёпотом, дремлют, раскинувшись на песке звёзд, и эти мысли подхватывает поэт, ребёнок или влюблённый, и думает их дальше...
Ах, если бы человечество замолкло на час, смолкли бы все машины, вся пена суеты и шума лживых и порочных мыслей, надежд, улеглась в душе, то человечество не только услышало бы деревья, их молитву о человеке и звёздах, но и за этот час поняло бы нечто такое, что не могло понять века.
Ах, если бы можно было умереть чуть-чуть, припасть на колени шёпота существования перед сияющей красотой милой природы!
Иногда, когда я смотрю на небо...

Покинув тело женщины, словно белый, залитый солнцем берег, я окунулся в небо, парил каким-то шёпотом мысли над распростёртыми телами людей, вселяясь в мужчин, женщин и даже в задремавшую в теньке на песке собаку без поводка: ей снилось, как она дикой волчицей носилась по заснеженному лесу, как её волчат убивали охотники, и они скулили как-то по-дельфиньи жалобно.
Потом была женщина, которой снилось, что она находится в испанской тюрьме 16 века, я был с ней в этой тюрьме, был в ней, и она разговаривала со своим сердцем вслух, робко приложив ладонь чуть ниже левой груди, и монахи думали, что она разговаривает с вселившимся в неё демоном.
Измученная, беременная женщина в тюрьме задремала, и ей приснились солнце и море, какой-то обожжённый солнцем человек, раскинувший в обмороке руки на пляже - распятый солнцем.
Когда женщина открыла глаза, она заплакала, снова увидев перед собой тюремный сумрак и печаль листвы за окном: женщина закрыла ладонями лицо; на её губах был солёный привкус не то слёз, не то моря...
Я покинул её тело в ночь, когда её казнили. Удивлённые ангелы провожали глазами две отлетевшие из тела души, одну из которых им удалось спасти, словно тонущего человека в водах неба.

С кончиков пальцев стекали солнце и пот, сочилась нежность и память сердца.
Алый язычок огня тепло лизнул мои пальцы, словно дикий и грустный зверь, и небо пьяно качнулось синей волной, звуки мира хлынули на меня прозрачными, чистыми, яркими брызгами, и отнесли глубоко в небо.
Я парил над телами на пляже, ощущая себя посторонним для мира и всех людей, времён, то желая обнять всех людей, жить ими, то не чувствуя их, и чувствуя вон то печальное дерево на карем, вечернем ветру больше, нежнее себя.
Я потерялся в небе, потерял своё тело.
Пляж опустел и напоминал немые ландшафты какой-то грустной и незаселённой планеты с лоскутками света и рваных теней на ослепших камнях.

Отвернувшись в сторону, к тихому дому лицом, дерево что-то печально шептало... подслушав шёпот, я услышал разговор раненого солнцем человека и девушки с грустными глазами.
Смотря на слёзы солнца в листве, говоря что-то с улыбкой о море, счастливых детях в дельфинарии вчера вечером, о том, как они впервые встретились зимой, и ей тогда стало блаженно тепло и легко в груди, словно бы она глотнула вина или солнца... и вдруг, смолкнув на миг, каким-то покачнувшимся, оступающимся шёпотом - оперевшись взором на тихую звезду над листвой, - сказала, что не сможет иметь детей.

Листва шумела прибрежным синим шумом моря, карие птицы, словно галька, безвольно двигались, ворочались на тёмных волнах ветра вместе с сердцем молодого человека, словно бы лишённого жизни и души.
Он стоял под деревом и обнимал свою любимую, словно свою душу и последнюю истину, желая её удержать, чувствуя её боль и содрогание всем своим телом, посторонним этому чужому миру и себе.