Припоминаю свои пятизвездочные восторги по поводу «Каменных клёнов», – новизна подачи материала пришлась мне по вкусу; отрезвление пришло, когда «Побег куманики» вывалил передо мной кучу рефлексивных писем, – что было бы хорошо и very welcome, не будь они такими нудными, перегруженными утомительными подробностями и надрывным мельтешением сознания героев, которое действует на нервы примерно так же, как мигающая в ненастную погоду лампочка; когда вслед за этим «Другие барабаны» начали закладывать уши монотонным и густым звуком, я поняла, что вот оно и пришло – тяжелое и долгое похмелье, а вместе с ним и разочарование.

Интересный подход к пониманию замысла, объединяющего развитие трилогии, приводит в послесловии к «Другим барабанам» В. Коробов (доктор философии из Вильнюсского университета; автор послесловия и к «Побегу куманики», а также составитель комментариев к «Побегу» и «Кленам»): «Развязку первых двух книг можно описать следующим образом: герой первой книги – Морас – исчезает, растворившись в теле повествования; герой второй книги – Луэллин – находит в себе силы пребывать в своем настоящем. В третьем романе тема ухода и пребывания сменяется тюрьмой освобождения: Костас Кайрис попадает в тюрьму и там обретает свободу. … Морас исчезает разочарованный, Луэллин заново открывает для себя «этот подвижный мир» и в нем остается, а Костас – возвращается к себе из путешествия по лабиринту воспоминаний». Сама идея интригует, но с исполнением что-то не заладилось – тексты живут своей жизнью, уклоняясь от служения какому-либо внятному замыслу.

Однако некоторые литературные параллели могут быть интересны: «Другие барабаны» ассоциативно вызывают в памяти «Процесс» Ф. Кафки, но еще сильнее – «Тошноту» Ж.П. Сартра.

1) C «Тошнотой» эта книга (как и вся трилогия) созвучна, во-первых, благодаря тому, что в финале «Тошноты» герой принимает решение написать книгу: «… все во мне зыбко. … Если бы я был уверен в своем таланте… Конечно, вначале работа будет скучная, изнурительная, она не избавит меня ни от существования, ни от сознания того, что я существую. Но наступит минута, когда книга будет написана, … и тогда, я надеюсь, мое прошлое чуть-чуть просветлеет. И быть может, сквозь этот просвет я смогу вспоминать свою жизнь без отвращения. … И в прошлом – только в прошлом – я смогу примириться с собой.»
Герои трилогии также реализуют такое намерение героя «Тошноты»: «Пожалуй, лучше всего делать записи изо дня в день. Вести дневник, чтобы докопаться до сути. Не упускать оттенков, мелких фактов, даже если кажется, что они несущественны, и, главное, привести их в систему», – с системой у персонажей не сложилось, зато в них сильн'о желание докопаться до сути, а уж в деле детального перечисления подробностей равных им не сыскать – они извергают их к месту и не к месту, ради одного только собственного удовольствия, в результате текст читать тяжело примерно так же, как из вежливости слушать докучливого собеседника, он превращается в иллюстрацию басни И.А. Крылова «Демьянова уха» (мораль которой адресована как раз писателям).

2) C «Процессом» связь «Других барабанов» возникает благодаря уголовно-процессуальной тематике, сомнительности обвинений, также тому, что героя «Процесса» зовут К.; но это так, по мелочи, гораздо важнее то, что в самом тексте упоминается Франц Кафка и его письма к Фелиции, несостоявшейся невесте – тут уже прямая аналогия с Костасом Кайрисом, который пишет письма далекой адресатке, ну и впридачу аналогия с писателем вообще («пишущий homo» – по определению самой Элтанг), который шлет тексты «на волю» из тюрьмы своего «я», – размышлений о сущности писательства в тексте книги и во всей трилогии встречается достаточно, чтобы не счесть их появление за случайность.

Идея о примирении с собой через прошлое, высказанная героем Сартра, соотносится со смыслом названия «Другие барабаны»: это словосочетание впервые появляется уже в «Побеге куманики», где в тексте поясняется, что «другие барабаны – то, что в наполеоновском войске называли бой в отступление» (с.89); в послесловии «Барабанов» толкование расширяется до такого соображения: «Возвращение в реальность сродни отступлению, поскольку для того, чтобы находиться в своем «сейчас», нам постоянно требуется блуждать в лабиринтах своего „вчера“». Утверждение небезупречное, но по отношению ко всем главным персонажам трилогии – справедливое: они, действительно, так сильно увлекаются своим прошлым, что полностью погружаются в него.

Впечатление, которые вызывают тексты трилогии: неопределенность, неуверенность, зыбкость – во всём, включая знание персонажей о самих себе; вероятно, так оно и задумано – ведь ее герои предпринимают попытки встречи с собой, обретения самосознания, находятся в состоянии поиска ответов на вопросы «кто я, что я, куда я иду». Однако удивляет, во-первых, как мало они прилагают усилий к тому, чтобы синтезировать свое знание о себе, и, во-вторых, с каким мазохистским рвением они убегают в рефлексии и колебания (что неизбежно усиливает так терзающую их неопределенность, безысходность и т.п.) Мечущийся разум неэффективен, его проблема – вовсе не «от любви к словам» (слова лишь средство, строительный материал изречения), а от отсутствия дисциплины мышления и от желания объять необъятное, избегая в потоке смыслов выделять ключевые; процесс самоанализа без объединяющего синтеза.

Но почему они загоняют себя в тесные рамки иллюзии, в ложную свободу самообмана? Встреча с прошлым и его переосмысление – замечательный способ самопознания, он способен подарить множество открытий, – а герои вместо этого увлеченно, как в песок на пляже, закапываются в бессистемном собирании воспоминаний, перемешанных с выдумками о своем прошлом (свободное фантазирование обеспечивает защиту от воспоминаний, которые их не устраивают). Потакание самообману ожидаемо уводит их все дальше от самих себя (ведь приятное знакомство с собственными демонами может быть продуктивным только если соблюдать честность по отношению к себе), как следствие и встреча с собой через принятие своего прошлого не может случиться, когда прошлое придумано.

Такой странный подход к самопознанию можно объяснить только тем, что возможность встречи с собой их пугает настолько, что они избегают ее всеми доступными силами и средствами, прежде всего при помощи письма – чем больше пишут, тем больше от себя прячутся (… любое навязчивое действие в своей основе имеет положительное намерение).