2

Сомнамбулические герои, плутая в словах, поступках и событиях, бредут по чистилищу своей души, не столько в поисках смысла, сколько в его отсутствии. (такие примерно фразы для будущего отзыва приходили на ум где-то на трети «Побега …» – и вот как изменились впечатления к финалу:)
… ну уж нет, хватит с меня этого пышного велеречивого бреда с туманной симптоматикой; мучительно продираться сквозь вязкое марево воздуха, то душного, то промозглого, сонно брести вслед за призрачными персонажами по кисельным берегам и искать логику придуманного безумия – есть тьма охотников, я не из их числа.

Мои основные претензии – утомительная избыточность мелких деталей и их бессвязность. Поток подробностей и уточнений плотен и внутренне бессвязен настолько, что не позволяет из массы деталей не значащих вовремя отсеять выделить детали значимые (совпадения, аналогии, перекличку смыслов), а держать их в памяти в таком объеме и при такой «разобранной» подаче – ну, труд сей должен быть чем-то оправдан, особенно если принять во внимание, что большая часть текста вызывает зевоту, а герои тщатся придать себе интересности эпистолярным кривлянием, но остаются невыносимо скучны.

Но следует отдать дань уважения автору: она прекрасно владеет слогом, и это сильно подкупает, также она глубоко разбирается в массиве классической литературы, и это вызывает уважение, но не знающая меры избыточность приводит в недоумение: пытаться впихнуть деталей по максимуму – значит уподобиться немигающему глазу видеокамеры, которая снимает все подряд; но в данном-то случае ради чего? Текст книги представляет собой умело сложенные слова, щедро пересыпанные аллегориями и цитатами; они создают «мундир, один мундир … расшитый и красивый» – форму, но не содержание; роман одаривает нас свободными ассоциациями, перетекающими в свободные диссоциации и обратно; однако это не поток сознания, а блуждание разума (даже разумов – персонажей в книге несколько), из-за этого чтение с каждой страницей все больше напоминает сражение с тропическими зарослями текста, и рука ищет оружия и тянется то ли мачете (хотя какое там мачете, в плотной атмосфере этой книги и бензопила повиснет), то ли к редакторским ножницам.

Избыточность и бессвязность нагнетает ощущение экзистенциальной пустоты, но какому замыслу служит такой прием – неизвестно; возможно, это призвано передать трясины и глубины лабиринтов как психических, так и бытийных, предоставляя читателю связывать всю мешанину воедино самому и, как подсказывает послесловие, извлекать смыслы из себя: «Чтобы прочитать «Побег куманики», нужно потрудиться, нужно уметь самому конструировать смыслы, уметь тянуть из себя ту самую нить понимания, по которой еще только предстоит пройти. Понимание с необходимостью предполагает обращение к своему собственному жизненному опыту». Вообще-то новизны в таком подходе нет никакой: все книги воспринимаются читателем через собственный опыт, иного не дано. Но если уж исследовать себя, то такой текст – зеркало заведомо неподходящее (мутное, пыльное и прежде всего – чужое); такие зеркала годятся для того, чтобы в них смотрелся автор и только автор, а читатель… читателю, ищущего зеркала, придется сочинить нечто похожее для себя самому. К слову, в тексте книги упомянуто la glace sans tain – «Прозрачное зеркало / Стекло без амальгамы» Андре Бретона и Филиппа Супо – вот у «Побега» с ним очень много общего (не по смыслу, но по духу).