4

…ведь что мы по сути знаем о скрытом огне, который невидимо тлеет в наших ближних? Всю жизнь я старалась туда заглянуть, но разве когда-нибудь это мне удалось?

Начать книгу с собственной смерти – это интересный ход. Автор бродит по миру мертвых, встречает знакомых и вдруг посредством вновь обретенных способностей узнает, что все они были убиты. Не в прямом смысле, а силой обстоятельств. Знаете, как часто говорят о несвоевременной смерти: «А мог бы жить». После такого зачина, разумеется, дальнейшие истории о буднях поселка Мургале читаются совсем не так, как если бы читателю сообщили, что книга рассказывает о трудовой жизни простого народа в латвийской, тогда еще советской, глубинке.

Мургале – «малый темный кружок на карте, не кружок даже, скорее точка, где неведомо как, непонятно как могло сгрудиться и уместиться больше сотни домов, сельсовет, аптека, почта, парикмахерская, восьмилетняя школа, магазин и ветеринарный участок, могло сбиться в кучу и разместиться все то, что носит имя Мургале. Непонятно это на карте, а в натуре — в натуре возможно, и еще как». И в этой вот самой «натуре» происходят какие-то сюрреалистичные вещи. Не откровенно, а исподтишка, как если бы из-под облупившейся краски нежно-зеленого цвета вылезла основа цвета неразбавленной кровушки. Такие разные люди, с виду благополучные, но у каждого своя рана, часто смертельная.

Аскольд, директор школы, «до того умный и такой до невозможности красивый и статный», что женщины дар речи теряли, глядя на него, и совершенно несчастный, в чем не признается даже себе. Жена его Аврора, «утренняя звезда», с раз и навсегда затверженными правилами, которые не спасают от одиночества. Лелде, их пятнадцатилетняя дочь. Считает себя убийцей, но сама умерла от непонимания.

Вилис, прославился тем, что убил зайца с двумя сердцами, а умер он из-за того, что увидел на стене свою тень, украшенную рогами. Жена его Ритма, завороженная красным лоскутом материи, который пробудил в ней скрытый огонь.

Войцеховский – один из самых колоритных персонажей. Сельский ветеринар, ездит на фермы в наглаженном костюме и с тросточкой, говорит на пяти языках, держит попугая, который виртуозно бранится еще на большем количестве языков, чем его хозяин, и полуслепого пса Нерона. Смертельно одинок, как только может быть одинок человек, потерявший всех близких, тогда как единственный сын от него отказался. Убит выстрелом из сна.

Мелания, фельдшерица в ветучастке, с «лицом, как ночной горшок» (по словам свекрови) и доброй романтической душой. Пишет стихи под псевдонимом «Певчая птица» и делает фирменную травяную настойку, от одного вида которой ее элегантного шефа передергивает. Убила словом.

Велзде и Ингус, обреченная парочка, барахтающаяся в непонимании. Вспоминается из Талькова: «Несвоевременность – вечная драма, где есть он и она». Один все время хочет сказать что-то важное другому, когда тот спит. Убиты американским наследством и неточным пророчеством.

Марианна – мать непутевого сына, к тому же приемного, что не уменьшает ее нерассуждающей любви к тому, кто мечется по всему союзу, нигде не задерживаясь надолго. Алиса – то ли жена, то ли любовница, то ли неизвестно кто, тому же мятущемуся экземпляру человеческой породы. У этих женщин на двоих одна судьба – постоянно получать письма со штемпелем «Адресат выбыл». Убиты ожиданием.

И среди них автор – заложница своей литературной судьбы. Если в первой главе она сообщает, что умерла, то в последней объясняет, как же она до этого дошла. Дочитывая книгу в ночи, я смеялась в голос. Происходящее немного напомнило мне роман Кутзее «Элизабет Костелло» , там в конце умершую писательницу не пускают в рай, потому что она не может в анкете изложить свои убеждения. Вот что-то очень похожее происходит и с нашим автором, когда она дает интервью. Она никак не может понять, что от нее требуется, начинает издалека и совсем не о том, да собственно так же и продолжает. На просьбу молодого журналиста «сформулировать, как в меня (в нее, то есть – olastr) входят внешние впечатления», начинает рассказывать какую-то совершенно неподобающую историю про пьяницу, разбившего себе нос, чем доказывает свою «приверженность к асоциальным типам и антиобщественным явлениям». А это никак «не годится для праздничного номера газеты».

Не помню, как этот роман затесался в мой список, кажется, из-за названия, но я неожиданно получила массу удовольствия, его читая. В нем есть трагичность без надрыва, рассудительность без занудства, юмор, знающий чувство меры, лиричность и медитативность. За концовку – отдельное спасибо, без нее это была бы совсем другая книга. Конечно, «Невидимый огонь» не из разряда шедевров, но затягивает, хочется знать, что же там дальше, какие еще загадки и скелеты в шкафу таит маленький поселок Мургале. Рекомендую любителям «советского ретро» и не только. Напоследок цитата вполне в «костелловском» духе все из того же интервью с молодым журналистом:

Он помянул про научно-техническую революцию и затем спросил, что меня волнует больше всего. После такого вступления мне сразу стало ясно, какого именно ответа он от меня ждет — НТР. НТР, о которой говорят все, под конец, правда, признаваясь, что не знают, что это такое, если не считать одного критика, который уверяет, что знает. Но поскольку перед началом интервью я себе самой твердо обещала, будь что будет, невзирая ни на что, говорить только правду, я ответила, что больше всего меня волнует момент, когда умирает кто-либо из моих героев и когда меня охватывает странное чувство, что вроде бы я могу его спасти и все же — пусть он меня поймет! — все же сделать это не в силах. Он стал меня серьезно уверять, что он это понимает, впервые за время нашего разговора был даже растроган и спросил, что я в таких случаях делаю. И я сказала, что пью водку. Это его явно смутило, и он переспросил, правильно ли он меня понял. И когда я подтвердила, он несмело промолвил — только вы не обижайтесь: не оскорбляет ли в какой-то мере этот факт (он, видимо, избегал называть вещи своими именами) святость творчества. Это очень мило с его стороны, что он употребил именно эти два слова — святость творчества, хотя мне и пришлось его немножко огорчить, ибо «святость творчества» это не оскорбляло, по моим понятиям, ни в коей мере.