Удивительно, что знакомство, положившее начало этой книге вышло совершенно случайным: да и как мог поверить молодой Б. Пастернак в то, что его имя знакомо самому Р.М. Рильке, не человеку даже -- поэзии, как потом скажет о нем М. Цветаева, да и как мог не написать ему сердечное письмо, да и как не попросить книгу для любимой (уже тогда) Цветаевой. С этого-то и началась переписка трех поэтов и все, что в ней есть -- поэзия.
"Я люблю тебя так сильно, так вполне, что становлюсь вещью в этом чувстве, как купающийся в бурю, и мне надо, чтобы оно подмывало меня, клало на бок, подвешивало за ноги вниз головой -- я им спеленут, я становлюсь ребенком, первым и единственным мира, явленного тобой и мной" -- пишет Пастернак Цветаевой, и тут же добавляет: "Мне не нравятся последние три слова <...> Тогда ты зачеркнешь и подставишь". Так и будет продолжаться весь год -- Пастернак, мучимый любовью и сомнениями, неизменно будет доверять и восхищаться Мариной Цветаевой, в то время пока она будет писать своему кумиру Рильке: "И еще, Райнер, -- не сердись, это ж я, я хочу спать с тобою -- засыпать и спать. Чудное народное слово, как глубоко, как верно, как недвусмысленно, как точно то, что оно говорит. Просто -- спать. И ничего больше. Нет, еще: зарыться головой в твое левое плечо, а руку -- на твое правое -- и ничего больше. Нет еще: даже в глубочайшем сне знать, что это ты. И еще: слушать, как звучит твое сердце. И -- его целовать". Цветаева не пишет -- записывает, как успевает, как позволяют обстоятельства, о которых, впрочем, ей не хочется говорить, слишком материальны они для ее мира. Мира, в котором существует только поэзия -- и она, поэтесса, душа, дух. В ней поэтическое, духовное настолько велико, настолько сильно преобладает над материальным, что того и вовсе не остается, да ей и не нужно, "любовь живет словами и гибнет в действиях", подтверждает она.
Райнер Мария Рильке же очарован обоими: восторгом Пастернака и экзальтированностью Цветаевой.
Не любовь, нет, по крайней мере не та, к которой привык обыватель XXI века, нечто другое: вдохновение, которые все трое черпают друг в друге, чистые, яркие эмоции -- пища поэтической души -- впрочем, с Цветаевой по-другому нельзя.
Возможно, "люблю", которые поэты повторяют друг другу из письма в письмо, совсем не равно тому "люблю", которое понимаем мы; возможно даже, что их "люблю" вовсе не другому, а себе, из себя, из желания кому-то высказать переполняющее душу, так хорошо укладывающееся в эти два слога. Остается только решить, можно ли в их "люблю" верить -- и лишь через призму этого решения смотреть на эти письма: как на книгу или как на душевный разговор.