4.5 «Не тот Орландо, которого они знали»

Дело тут такое.

«Кое-кому уже несколько столетий, хотя они считают, что им тридцать шесть».

Впрочем, как благоразумно напоминает автор и «биограф», «истинная долгота человеческой жизни, что бы ни утверждал по этому поводу «Словарь национальных биографий», всегда вопрос исключительно спорный». На первых страницах в конце XVI века мы встречаем главного героя робким юношей, угодившим во властные объятия королевы Елизаветы, а на последних одиннадцатого октября 1928 года расстаемся с прошедшей ад и пламя поэтессой, ведущей диалог с двумя тысячами своих внутренних «я». Однако сам Орландо до последнего не видит в этом долголетии ничего необычного, да и многие другие не замечают никаких странностей, а кое-кто из персонажей и сам так живёт.

Вечно чем-то недовольный Владимир Набоков назвал роман Вирджинии Вулф «образцом первоклассной пошлятины», но большинство современных критиков успешно находят в нём яркие пастиши и пародии, демонстрирующие целостный и остроумный взгляд на историю английской литературы. В моей же душе книга оставила двойственное впечатление. Даже не так, это скорее два отдельных впечатления, которые могут принадлежать двум моим различным субличностям (остальные же две тысячи своего мнения пока не сформировали).

Первая субличность – сущий history nazi (это как grammar nazi, но на тему истории). Его бесконечно мучили и раздражали вопиющие анахронизмы. Ну, позвольте, я всё понимаю, в России действительно «закаты медлят», рассвет «не ошарашивает вас своей внезапностью», а «фраза часто оказывается незавершенной из-за сомнения говорящего в том, как бы её лучше закруглить», всё это красиво, плюс показывает близкое знакомство Вулф с классиками русской литературы, но не было у «московитов» никаких рождественских ёлок, украшенных тысячами свечей. И да, согласен, во времена Елизаветы I «всё было иное», «дождь или хлестал ливмя, или уж совсем не шёл», «солнце сияло – или стояла тьма», но невротическое поклонение идолу поэзии, как некоему Абсолюту, свойственное эпохе романтизма, в замке английского аристократа 16 века выглядит нелепо. Обещанная же литературная игра поначалу, увы, совершенно не улавливается на слух, знакомый почти исключительно с русскими переводами английских писателей, и напыщенный стиль, которым повествуется о событиях елизаветинского века, более всего напоминает каких-нибудь Жорж Санд (тоже в переводе) или Евдокию Ростопчину, а не кого-либо из современников Шекспира. Примерно к середине книги history nazi так приуныл, что, кажется, вообще перестал следить за дальнейшим развитием событий. А зря, ведь именно в этот момент произошло нечто таинственное и удивительное, разбившее биографию Орландо на "до" и "после" - как содержательно, так и стилистически.

«Орландо стал женщиной - это невозможно отрицать. Но во всём остальном никаких решительных перемен в Орландо не произошло. Перемена пола, изменив судьбу, ничуть не изменила личности. Лицо, как свидетельствуют портреты, в сущности осталось прежним».

Трансгендерный переход прошёл удивительно легко и безболезненно.

«Многие, исходя из этого и заключая, что такая перемена пола противоестественна, изо всех сил старались доказать, что 1) Орландо всегда была женщиной и 2) Орландо и сейчас еще остается мужчиной. Это уж решать биологам и психологам. Наше дело - установить факт: Орландо был мужчиной до тридцати лет, после чего он стал женщиной, каковой и пребывает».

В наше время таким давно никого не удивишь, но для XVIII века, когда данное событие предположительно случилось, оно должно было выглядеть чрезвычайно смело, под стать неистовому характеру Орландо.

«Чья радость восхитительней - мужчины или женщины? Или, быть может, они - одно?» - вопрошает автор.

И, кажется, именно к такому ответу она и склоняется. Удивительное совпадение, но одновременно с этой сменой пола сменилась моя субличность, следившая за перипетиями книги. Бранчливый и желчный nazi передал караул, и, «коленоприклоняясь» и «заламывая руки», пришло нечто, являющее собой «образ трогательной женственности». До тех пор оно стеснялось показываться из-под жестких ворсинок моей бороды.

Анахронизмы вдруг куда-то пропали или просто перестали бросаться в глаза, зато водоворот метафор увлёк меня или скорее её в такие глубины, где логика тонет в яростном потоке подвижного сознания, и перед глазами то и дело мелькает нечто такое, что словами было бы бесполезно даже пытаться передать. Тем более, что «лишь изощреннейшие мастера стиля способны говорить правду, и, натолкнувшись на простого односложного автора, вы можете без малейших сомнений заключить, что бедняга лжет». Ясно лишь, что теперь даже историко-культурные и литературные отсылки легко и безошибочно считывались. Кажется, досталось всем, включая Джейн Остин и Дэвида Герберта Лоуренса. А шутки вдруг стали такими тонкими и упоительными, что несколько раз я или она, или оба сразу громко рассмеялись вслух.

Когда же в самом конце Орландо встретилась со своим возмужавшим супругом и еще каким-то гусем, мои nazi и вечная женственность тоже как будто собрались на миг, чтобы обсудить впечатления и вместе подвести итог. Оба сошлись на том, что и в своей эпохе (или близко к ней), и "в своём поле" (всё-таки женском) Вирджиния Вулф чувствовала себя намного комфортнее. Наверное, поэтому и биография Орландо-женщины выглядит естественнее, изящнее и ярче, чем биография Орландо-мужчины.