3

— В субботний вечер можно и покейфовать, — сказал он.
— Сомнительный кейф, — сказала я.

Сомнительный кейф — этот перевод «Любви последнего магната»: подозревала кого-нибудь молодого да раннего, а обнаружила, что это работа весьма известного советского переводчика, уже покойного. Стало стыдно за придирки по ходу чтения — например, ко всяко склоняемому Лонг-Бич и вычеркнутому каламбуру по поводу Элевсинских мистерий. Но впечатление все же осталось мрачным: если некоторые любят называть прозу Фица джазом, воплощенным в литературе, то «Последний магнат» на русском — это местами практически блатняк. Фицджеральдова юная рассказчица, очевидно строящая из себя беспечную девицу, ведет себя непринужденно, — но не выражается смесью из (прост.), (сниж.) и (фам.), — впрочем, как и большинство других героев. Сесилия, заговорившая по-русски, характеризует себя как «воображалу желторотую» (у Фицджеральда: oh, the conceit!); среди прочих героев — «красивый молодой ловчила» (handsome young opportunist), и прочие заправилы (rulers). Вообще жизнь у киношников так себе: рекламщики без мыла в душу лезут, у подавальщиц в кафе вершки волос светлые, а корешки черные, талантливые работники имеют склонность назюзюкиваться, один из главных людей Голливуда «взял моду вещать этаким попиком» (хорошо, что не дьячком); короче, как выражается сам кинобожок: не до жиру — быть бы живу. Текст не ужасен, но с первой до последней строчки возмущал; чем именно возмущал — осенило, когда сценарист, который «simple», был охарактеризован как «простецкий». Все герои были раскованными и простыми, а стали — простецкими.

А с ФСФ, как выяснилось, отношения по-прежнему хорошие. Сигналы от его героев ко мне поступают слабыми — не из-за разделяющих нас пролетов социальной лестницы или позиции «я зарабатываю миллионы — зачем мне знать ваших греков?» (никогда не слышать о Диогене в положении Монро Стара — это лучше, чем шутить, будто не слышал); а так, характерами не сходимся. И все же сближаемся; сытые, но несчастные красавцы и красотки позволяют некоторое время носить себя у сердца.

То, что роман не был закончен (и обрывается задолго до возможной кульминации) — грустно, учитывая причину неоконченности; но есть в этом троеточии нечто утешительное. Он заканчивается как раз на том месте, где уже можно для себя решить, тёпл Стар или горяч; как там — «чи блакитна кров проллється, як пробити пану груди?» По мне, так кровь льется самая настоящая — а то, что окружающие предпочитают этого не замечать (Фицджеральд не позволил Монро Стару обзавестись даже синяком после удара по лицу), — стандартная практика. Где-то там, многим позже слов «На этом рукопись обрывается», Стар еще истечет кровью на радость публике.