4 Даже нежная ночь беспощадна к воспоминаниям.

Ночной Лиссабон. 1942-й год. Ярко горят такие непривычные для остальной Европы, прячущейся от воздушных налетов, беспечные огни. Неутомимыми светлячками заполонили они лабиринты лестниц и переулков, ведущих в гору. Манят они за собой, вдаль от набережной Тежу, в гавани которой стоит пассажирский пароход - последний шанс спастись от неумолимого потопа фашизма в далекой Америке. Редкие прохожие изменчивыми тенями движутся по узким извилистым улочкам города, растворяясь среди "пастельных" домов, украшенных нежной синевой изразцов.

Одну такую безымянную тень, что едва не утратила бдительность, засмотревшись на пароход, настигает другая и предлагает сделку. Обладатель паспорта на имя Иосифа Шварца - ценителя "картин тишины" и знатока импрессионистов Лувра - просит у незнакомого ему человека быть с ним до утра и выслушать все, что будет рассказано. Мизерная цена за надежду на спасение, за шанс на новую, более счастливую жизнь, за два билета на корабль. Разве есть возможность отказаться у человека, если разрешение на пребывание в Португалии истекает через несколько дней, никаких других виз больше нет и не предвидится, а последние деньги остались в знаменитом казино Эшторила - результат отчаянной попытки разбогатеть, чтобы получить шанс приобрести билет на последний рейс в Америку.

Идти в квартиру, где стоит дощатый гроб, не мыслимо, значит остается забег по злачным местам португальской столицы, среди которых закрытый русский клуб далеко не худший вариант. Оценив его, немецкие эмигранты придут к выводу, что спасавшиеся от революции люди лучше устроились в Европе, чем беженцы второй мировой. Ведь они стали эмигрантами на пятнадцать лет раньше.

А пятнадцать лет несчастья – долгий срок, много опыта накопишь.

По-своему, беженцам из уже не царской России повезло. Мир еще был способен на сочувствие. Им разрешали работать, выдавали документы. К середине двадцатого века гуманизма прибавилось только на словах. На деле же получалось - мир стал еще более циничным и равнодушным.

Есть определенная ирония в том, что бюрократическое безразличие к судьбам эмигрантов, бежавших от преследования нацистов, подтолкнула двух шагающих по ночному Лиссабону мужчин к искусству. В каждой стране, куда приводила их жажда спасения, они знали главным образом церкви да музеи – не потому, что так сильно любили Бога или искусство,

а просто потому, что в церквах и музеях не спрашивали документы. Перед Распятым и мастерами искусства ты покамест оставался человеком, а не индивидом с сомнительными бумагами.

Все дальше удаляются от набережной внезапные спутники. Вдоль Праса де Коммерсио, мимо замка Святого Георгия. Напрасно свет восходящей луны, словно водопад, каскадами струится вниз по множеству ступеней. Его не удостаивают вниманием. Шварц погружен в терзающую его душу воспоминания, его возможный слушатель с тревогой оборачивается назад.

Внизу лежала река, и река эта была свободой, жизнью, она впадала в море, а море было Америкой.

Тревога не оставит его до утра. Иосифа станет он слушать рассеянно, отвлекаясь то на креветок, то на кошек, то на собственные воспоминания. Которых мы так и не узнаем. В романе есть место только для одной любовной драмы. Эта нежная ночь отдана на откуп истории Иосифа и Рут. Она принадлежит воспоминаниям. Приятным - о времени когда супруги были счастливы. Поговоришь с кем-нибудь и снова оживет то предвоенное лето тридцать девятого. Вспомнишь и ощутишь его вновь. Все вернется, пусть и не надолго. Неприятным воспоминаниям - тоже открыт путь. Есть и в них что-то хорошее:

они убеждают, что ты счастлив, пусть даже секундой раньше думал, что отнюдь нет. У счастья много степеней. Кто это понимает, редко бывает совсем несчастлив.

Череда утрат может подтолкнуть к обретению чего-то нового. К рождению нового я. К внутренней свободе. Освободить от склонности придавать важностью незначительным вещам. Из крота, пробиравшегося без паспорта через границы, сделаться вдруг птицей, не знающей уже никаких границ.

У раздавленного горем человек есть только ночь, чтобы удержать то, что удержать невозможно.

Наша память — это не ларец из слоновой кости в пропитанном пылью музее. Это существо, которое живет, пожирает и переваривает. Оно пожирает и себя, как легендарный феникс, чтобы мы могли жить, чтобы оно не разрушило нас самих.

И он всеми силами хочет этому воспрепятствовать, стараясь сохранить в памяти другого человека, то, что исчезает из его собственной.