ИСТОРИЯ ОДНОЙ ПОСТРОЙКИ

Рассказ

ИСТОРИЯ ОДНОЙ ПОСТРОЙКИ

Это был молодой район. Люди, приехавшие сюда детьми, сами только недавно стали родителями. И почти никто еще не умер от старости. Дома здесь были пятиэтажными – аккуратные типовые коробки без балконов и чердаков, облицованные плиткой в красно-белую расцветку – кровь с молоком. Были детские сады и школы, столовая и пирожковая, а вскоре к ним добавились театр и кинотеатр – в общем всё, что нужно для жизни.
В самый разгар лета, когда школьники, разделавшись с последними экзаменами, выходили на каникулы, в район привозили южные фрукты. Из фургонов выгружали арбузы и дыни и складывали в большие железные клетки, поставленные чуть в стороне от дороги, неподалеку от автобусной остановки. В те годы прочного, но скудного достатка, арбузы и дыни были экзотикой, и их пузатые, налитые южным солнцем бока притягивали взгляды всех прохожих. А торговцы между тем нахваливали свой товар: "Подходи, выбирай! Арбуз сочный, сладкий – во рту тает"...
Через нескольких лет, когда сезонная экзотика полюбилась людям, в этом месте вдоль дороги, под сенью деревьев, был построен длинный сарай с покатой крышей. Теперь сюда подтягивались и свои, дачные огородники, торговавшие фруктами и овощами, так что образовывался маленький рынок. В холодное же время года, когда торговцы разъезжались, сарай стоял закрытым – словно впадал в спячку до следующего лета.
Только стены его служили доской для объявлений и новостей – первые годы они в основном касались хозяйственных или культурных тем, но затем сообщения в них стали принимать все более тревожный оборот, обращаясь к вопросам общественным и политическим, так что сарай в своей зимней спячке видел сны тревожные и гнетущие, полные неясного беспокойства. Времена в стране настали смутные – люди устали от периода застоя и хотели перемен. Что бы это ни значило.
И перемены не заставили себя ждать. Улица, на которой стоял сарай, сделалась оживленней, молодежь стала вести себя шумнее, одеваться вызывающе, зазвучала непривычно бодрая и сердитая музыка. В новостях передавали, что старый режим насквозь прогнил, что дальше так жить нельзя, и что пришло время народу выбрать новый курс для своей страны – на благо себе и всему миру. День ото дня все больше говорилось о «новом курсе», о «свободе выбора» и «общечеловеческих ценностях». Народ был охвачен небывалым воодушевлением, граничившим с паникой.
Следующим летом торговцы с юга не приехали. Однако сарай не остался пустым – более того, он расширился и преобразился, поскольку помимо огородников, в нем теперь появился ремонт обуви и табачная лавка, причем сигареты были не только свои, но и заграничные, которые расхватывались «в лет». Вообще, народ стал больше курить, пить и материться, как бы показывая, что ему теперь сам черт не брат. И повсюду на улице валялись окурки, пивные банки и прочий мусор – свобода…
Больше сарай не закрывался на зиму – да он и не был уже просто сараем, теперь это был коммерческий ларек, точнее, целых три ларька под одной крышей: овощной, табачный и ремонт обуви. Ларек стоял в трех шагах от жилья, ближе любого магазина, так что люди часто отоваривались здесь и носили в ремонт обувь, сумки и одежду с молниями и заклепками. К тому же по дороге мимо ларька проезжали машины, которых с каждым годом становилось больше, и водители то и дело останавливались купить сигарет.
А когда следующим летом вернулись южане с арбузами и дынями, люди почувствовали – жизнь налаживается. Щедрое летнее солнце, как и прежде, поливало сложенные в клетки пузатые блестящие арбузы и продолговатые шершавые дыни – и от этого легчало на душе. Табачный ларек сделался пивным, и сразу стало меньше дымящих личностей, на которых жаловались ждавшие автобуса старушки и матери семейств. А витрина сверкала теперь пивными бутылками и банками всевозможных цветов, вместе с заграничными шоколадками, чипсами и жвачками. Что и говорить – жить стало лучше, стало веселей.
Ребята, которые пошли в первый класс еще когда ларек был просто сараем, теперь уже были подростками, и периодически посылали самого солидного за пивом. Покупать алкоголь в магазине они бы не решились, а тут можно было сунуть бумажку в окошко, не показывая лица, и сказать хриплым голосом: «Три пива, будьте добры». И вот они – вожделенные бутылки. Или раздавалось наставительное: «Ты школу сперва закончи». «Да мне восемнадцать уже». «Оно и видно». С этими словами продавщица, баба лет под пятьдесят, показывалась из окошка – и подростка буквально сдувало. Но чаще получалось – в конце концов, кому какое дело до этих остолопов, когда в стране бардак, пусть у их родителей голова болит.
С каждым годом люди становились откровеннее, грубее и смелее – одним словом, свободнее. И естественно, что в те первые годы больших перемен это была «свобода от», дававшая себя знать в виде похабных надписей на стенах ларька и мусора на тротуаре, и можно было лишь надеяться, что со временем она дорастет до «свободы для». К чему имелись основания, поскольку в стране возрос ассортимент не только потребительских изделий, но и духовной пищи, хотя большинство людей и не имели развитого вкуса к ней. Большинству хватало уже того, что анекдоты, которые еще недавно рассказывались шепотом, теперь говорились открыто, хотя бы на автобусной остановке, однако многие из них теряли былую остроту и звучали этакими байками из дней минувших.
Несмотря на катаклизмы, сотрясавшие страну, крах муниципальной сферы, безработицу и коррупцию таких размахов, что даже анекдот был здесь бессилен, дела в ларьке шли, судя по всему, неплохо. По крайней мере, он постоянно как-то обновлялся – то его перекрасят, то у витрины появится козырек, то подоконник, то одноногий столик для любителей распить бутылочку на месте. А район между тем ветшал – красно-белые дома-коробки за долгие годы поблекли, деревянные двери в подъездах заменили на безликие железные, которые сразу стали ржаветь, стены покрылись граффити. Внуки первых поселенцев закончили школу и стремились уехать куда-то от стариков на новое место. И тут пришла долгожданная весть – в районе будут строить новые дома. Молодежь решила повременить с переездом, а старики собрались с последними силами – надо, во что бы то ни стало, дожить до новоселья.
И действительно – лед тронутся: одна из крайних пятиэтажек начала выселяться – люди переезжали в новый район. В течение нескольких месяцев, пока освобождались квартиры, дом все активней осваивался подростками, барахольщиками и бомжами. По вечерам светилось все меньше окон – первое время этого было почти незаметно, но затем дом стал излучать пустоту всеми своими темными, частью битыми окнами, так что особо восприимчивые натуры старались не смотреть на него в сумерках. Бывало, что несколько квартир выселялись одна за другой, а жильцы других никак не соглашались переезжать на новое место и ждали до последнего. И наконец, в доме осталось одно светящееся окно – несколько недель оно одиноко светилось в темноте на третьем этаже, а потом и оно погасло. И дом стали сносить.
Тем временем ларек покрывался плакатами, расписывавшими преимущества жизни в новом районе – прекрасная инфраструктура, метро в трех шагах, лесопарковая зона рядом… Рассматривая эти плакаты недоверчивыми глазами, люди слышали, как неподалеку сносили очередной дом – и ветер приносил запахи старой штукатурки, цемента и дерева, а затем из-за ларька выезжали на дорогу грузовики, груженые обломками, из которых торчали трубы и арматура. Бывало, что люди поутру уходили на работу по своей привычной улице, а, возвращаясь вечером, видели, что соседнего полдома как не бывало. С каждой снесенной пятиэтажкой район все сильнее походил на зону военных действий, что отнюдь не прибавляло оптимизма старикам, в молодости прошедшим войну. Через некоторое время, когда было расчищено достаточно пространства, началось строительство нового дома. За всем этим наблюдала из окна своим цепким взглядом самая старая жительница района, ветеран войны, баба Маруся.
Она приехала в этот район полвека назад, с мужем, ныне покойным, и детьми – в то время зелеными школьниками, а теперь уже родителями старшеклассников, и была твердо намерена никуда не уезжать из своего района. «Еще чего! Поеду я куда-то… У меня тут вся жизнь прошла. Мне уже помирать пора, а они тут затеяли. Не поеду – и всё». «Ну, мама, как ты не поедешь? Все переезжают. А то отключат газ, свет, воду… Они же будут дом сносить». «Пускай сносят. Меня Гитлер бомбил – я не пряталась. И этих не побоюсь». Однако ее дочери и внуки были настроены не столь консервативно, и с каждой снесенной пятиэтажкой надеялись, что теперь-то уже очередь дойдет до них. Но проходили месяцы и годы, а ожидания их всякий раз обманывали.
За это время успели построить несколько новых, девятиэтажных зданий, в которые вселились какие-то иногородние, и стройка продолжалась. Улицы теперь поменяли свои очертания, так что все люди – и приезжие, и старожилы – чувствовали себя на новом месте. Одновременно с возведением новых домов обустраивался и весь район – ставились беседки, появлялись нарядные клумбы, тротуары обрамлялись ребристыми плитками и пандусами, детские площадки обставлялись игровыми новшествами и огораживались заборчиками. Вообще, заборчиками огораживалось и перегораживалось все, что только можно, даже тропинки, протоптанные по дворам до ближайшего магазина, словно кто-то вознамерился, во что бы то ни стало, израсходовать несколько тонн железа и краски. Не остался в стороне от новшеств и ларек – он вдруг разросся почти вдвое, так что теперь вместо пивной секции в нем появился продуктовый магазинчик, а рядом – маленькая пиццерия! Тогда же неведомый художник разрисовал заднюю стену этой постройки, за которой была детская площадка, яркими сценами из мультфильмов.
На пятый год после начала перестройки от прежнего района оставалась последняя пятиэтажка – та самая, в которой жила с дочерьми и внуками баба Маруся. Бедные жители невесело шутили, что власти решили оставить их дом в назидание потомкам, чтобы им было, с чем сравнивать новое комфортное жилье. Кто-то из молодежи успел закончить учебу и теперь работал и снимал квартиру в новом доме, кто-то обменял свою двухкомнатную квартиру на однокомнатную, лишь бы выбраться отсюда, а кто-то, не дождавшись новоселья, отбыл в мир иной. Казалось, старая пятиэтажка попала в какую-то вневременную зону, исчезнув из вида для остального мира, кроме ее жителей, обреченных прозябать в ней до скончания времен, точно несчастные души в доме с привидениями.
Так что, когда одна из дочерей бабы Маруси нашла в ворохе реклам в почтовом ящике ордер на новую квартиру, переполох был нешуточный. Эта новость облетела в ближайшие дни весь подъезд, а затем – и весь дом. Хотя главную виновницу переполоха пришлось немало уговаривать, чтобы она соизволила проделать путь в полторы сотни шагов и осмотреть новое жилье. Но вопреки своему враждебному настрою, баба Маруся при виде новой квартиры пришла в совершенный восторг: «Это мне такие хоромы? Кто сказал бы – не поверила. Значит, помнят мои заслуги… А то бы дали каморку какую – на тебе, бабка, и отвались». В скором времени счастливые новоселы переехали, за ними потянулись и другие. В том же году внук бабы Маруси получил диплом – и они отметили это событие, собравшись всей семьей в пиццерии, до которой теперь было рукой подать.
Через пару лет район окончательно перестроился, приняв новый облик, и только отдельные деревья напоминали о прежнем времени. Да еще причудливая постройка у дороги, вмещавшая магазинчик, ремонт обуви и пиццерию. Как хорошо было, возвращаясь с прогулки домой – пешком или на велосипеде – заглянуть в магазинчик и за минуту, без очереди купить все, что нужно. Или, созвонившись с друзьями, собраться после работы в пиццерии, и сидеть хоть допоздна, ведь почти все жили рядом. Потом однажды с боку пиццерии появилась цветочная палатка – и стало можно покупать цветы своим близким в день праздника, с утра пораньше выглянув из дома. А летом все так же сюда приезжали продавцы пузатых арбузов и дынь. Район снова стал молодым, как когда-то, полвека назад, когда он был впервые застроен яркими бело-красными домами в обрамлении зеленых деревьев.
Так прошло больше десяти лет.
После чего по району прополз слух, будто в городе убирают коммерческие палатки и прочие «незаконные» сооружения. Народ, привычный ко всему, не удивлялся никаким, даже самым абсурдным слухам, и чем хуже они были, тем охотней в них верили. Уж сколько раз воплощались такие слухи, которые еще недавно считались достоянием антиутопий. И вот, как-то раз, выйдя поутру из домов, жители района увидели – точнее, не увидели – никаких палаток: ни продуктовых, ни мороженных, ни табачных, ни цветочных, ни жестяных; нетронутой осталась только газетная палатка. Несколько дней люди привыкали к их отсутствию, ко всем этим пустым пространствам на тротуарах и открывшимся за ними панорамам. И уже почти привыкли, когда среди бела дня приехал бульдозер и превратил уютное, только недавно открывшееся кафе у метро, в груду лома, которую оперативно увезли на самосвале. А на следующий день на этом месте уже парковались машины, как ни в чем не бывало.
Обычно всякая перемена, производимая властью в обществе, имеет некую практическую цель, то есть твердый профит и гешефт, помимо проверки народа на приспособляемость и выживаемость. Но в данном случае никакой иной цели, кроме этой самой проверки, как будто не просматривалось. Другое дело, если бы власть взялась приструнить некое ведомство, потерявшее берега и забывшее, кого надо бояться, или предприятие, осуществлявшее хищения нескромных размеров. Но даже тогда наказывали бы конкретных людей, а не строения, в которых проходила их деятельность – в самом деле, разумно ли сносить театр, в котором прошла крамольная пьеса, когда можно просто уволить (посадить, сослать, расстрелять) худрука и труппу? Если кто-то в верхах посчитал, что все эти палатки и кафе, обслуживавшие низы, не приносят прибыли верхам, почему нельзя было переписать их статус, в конце концов, уволить (посадить, сослать) неугодных и передать палатки в правильные руки? Отгадка проста: в таком случае народ был бы лишен очередной профилактической проверки на приспособляемость.
И вот, в один из этих дней, когда жители района уже, было, решили, что проверка закончена, на стене постройки с пиццерией появилось уведомление о том, что эта самая постройка, согласно статье такой-то закона такого-то (приводились выдержки из этого закона), подпадает под определение «незаконных» и должна быть снесена постановлением суда. Людей, читавших это, охватывала привычная оторопь, и они несли эту жуткую новость своим знакомым и престарелым родителям, помнившим эту постройку еще по тем временам, когда они жили в пятиэтажках: «Ну ладно – палатки, как-нибудь обойдемся, ладно – кафе у метро, к которому мы толком не привыкли, но не отнимайте у нас этой постройки».
Теперь люди, заходя в магазинчик, пиццерию или ремонт обуви, с тревогой спрашивали работников, нет ли надежды на лучший исход, неужели ничего нельзя поделать – оформить нужные бумаги, дать кому надо в лапу… Некоторые, особенно горячие граждане, обещали выйти с пикетами и не допустить столь бесславной кончины своего родного заведения. Но работники только грустно улыбались и разводили руками – суд всё решит через неделю. Через несколько дней от постройки отвели электричество – в магазинчике исчезли замороженные продукты и пиво, пиццерия закрылась, и только ремонт обуви работал по-прежнему. И люди поняли, что надо готовиться к худшему, а в их душах клокотало возмущение: как какой-то суд мог решать, нужна эта постройка району или нет – разве суд покупал продукты в этом магазинчике, возвращаясь поздно вечером домой, разве он сидел с друзьями в этой пиццерии, отмечая день рождения, или сдавал в ремонт старые любимые ботинки, или, может, покупал здесь цветы девушке? Или его дети играли на детской площадке, любуясь на рисунки на этой стене, отгораживавшей площадку от дороги?
Однажды вечером люди, возвращаясь по своим домам, не увидели постройки: те, кто подъезжали по улице – на автобусе или ином транспорте, не увидели крыльца пиццерии с маркизой, витрины магазинчика и двери под козырьком в ремонт обуви; те, кто приближались с обратной стороны – не увидели за детской площадкой широкой стены, разрисованной сценами из мультфильмов. Теперь с улицы была видна детская площадка, а со стороны площадки была видна улица и универмаг на другой стороне. А место постройки заняли, тесно сгрудившись, точно жуки-могильщики, машины.